Элизабет Мейсен

Сон - не спасение. Шептали мои предательские мысли, пока я пыталась уснуть. Темнота перемешивалась с яркими вспышками света от непослушной пиротехники, танцующей у меня перед глазами.

Вероятно, это ложь. Но даже если не ложь, то не имеет значения. Для меня он был спасением, и в те редкие часы пустого блаженства, которое ему удавалось создать, я была неподвижна. Оцепеневшей. Не тот момент, которого очень хотелось бы ждать весь день, но хоть что-то.

Мне нужно было больше. Часы или - что еще лучше - дни, если бы это было возможно.

Непрерывное щебетание голубой сойки этим утром разрушило мою неустойчивую дремоту в половине седьмого. Слишком рано для меня, чтобы набраться сил и прогнать это глупое существо с ветки за замызганным стеклом, поэтому я просто вслепую протянула руку в сторону и натянула смятую подушку на голову, хрипло простонав.

Подушка воняла плесенью и несвежей выпивкой. Я зарылась в нее носом поглубже и сделала возмущенный... благоговейный вдох. Плесень пахла отвратительно, а вот запаха божественного алкоголя оказалось более чем достаточно, чтобы сделать ее терпимой.

Это - спасение. Даже я была не настолько глупа, чтобы отрицать это. Хотя я не заслуживала, но и не искала отрицания. Правдивость моей Тьмы каждый день заражала меня, заползая в самые глубины моего существования, и тянула за собой. Я давно перестала бороться с этой тягой, выбрав вместо этого оградиться от нее с помощью алкоголя и дремоты. И ждать.

Но теперь я снова проснулась. Одна в своей грязной постели, знакомо воняющей запахом моего существования, под звуки жизни за окном квартиры. Что за насмешка. Я сильнее вдавила подушку в лицо, пытаясь взбодриться, и слабо сжала в кулак комковатую ткань. Я знала, что воспоминания обрушаться на меня, как они это делали каждое утро, когда я просыпалась. Протрезвевшей.

Они появлялись в виде коротких, острых вспышек, пока я крепко зажмуривалась и вжимала подушку в лицо, насколько позволяли мне мои силы.

Лакрица и мята. Вельвет и бархат. Георгины. Коричневые туфли и шелковистые волосы. Мягкий звон металла. Чисто выстиранные салфетки и перевязанные шнурком воздушные занавески. Солнечный свет и смех. Грязный белый хлопок и взволнованный шепот. Перепачканные ручки. Волосы бронзового оттенка. Зеленые глаза.

Мне снова стало плохо. Я сгорбилась над грязным унитазом, но меня так ничем и не стошнило в темную дыру. Сухие рвотные позывы. Никакого желудочного сока. Никакой еды. Никакой жидкости. Ничего.

Я была пуста.

Поднявшись, я не посмотрелась в зеркало. Я никогда этого не делала. Не могла. Вместо этого я надела огромный коричневый плащ, который служил мне моим барьером на некоторое время. Не было причин наряжаться. Меня никогда не раздевали.

Голова болела, пульсирующий свист раздавался в ушах, когда я кое-как добралась до конца коридора в темной квартире. Отовсюду воняло. Все щели по пути через кухню, все было в грязи. Запах сырости кружил в воздухе, напоминая что-то, что можно было описать только как смерть. Все это место пахло ею. Она просачивалась сквозь поры стен, грубую поверхность ковра, который вел к неиспользуемой гостиной.

Конечно же, ею не пользовались. Она ведь предназначалась для жизни, не так ли?

Когда моя бледная рука повернула дверную ручку, и дверь открылась, я зашипела, отворачиваясь от яркого, окрашенного в утренние оранжевые и розовые цвета неба. Я прищурилась, поворачивая лицо к свету, и попыталась к нему приспособиться.

Снаружи было тепло, и в воздухе витал явно знакомый аромат, пока я шла по тротуару, опустив лицо вниз. Эти два факта были единственным, что подсказывало мне, какая стояла пора года на улице. Лето в Чикаго. Я не помнила, какой сегодня день, потому что не следила за датами. Время враждебно и бессмысленно, чтобы заботиться о нем.

Я подошла к магазину на углу Семьдесят пятой и Лексингтон - знакомый ежедневный путь, который уныло приветствовал меня, пока я шла по нему, уставившись вниз и ничего не видя перед собой. По улицам бродило несколько человек - одни ждали такси, стоя на крыльце, другие проходили мимо меня, не обращая внимания.

Семья из четырех человек вышла из такси, когда я подошла к знакомому магазину и остановила движение руки, нависшей над металлической ручкой. Сначала вышли женщина и маленькая девочка. У них были похожие рыжие волосы и голубые глаза. Мать и дочь вышли, держась за руки, и вслед за ними появились еще двое. Это был мужчина - отец, как я поняла - со смешной лысиной и рубашкой отталкивающего желтого цвета, которая напомнила мне цвет рвоты недельной давности.

Мужчина выглядел так, как будто был в бешенстве, когда схватил маленького мальчика за запястье и помог ему выбраться из машины. "Что я говорил о пререканиях?"- сердито спросил мужчина мальчика. Тот лишь смерил его взглядом с явно скучающим видом, который, кажется, только разозлил отца еще больше. Маленькому мальчику было, наверное, не больше восьми лет. Его волосы были такого же цвета, как и у отца. Пепельный блонд, мягко разливавшийся по его локонам. Если гены принимались в расчет, то ему лучше бы наслаждаться ими, пока есть возможность.

Вопрос был задан риторический. Даже мальчик понимал это, потому что он просто пожал плечами и развернулся к матери. Они не выглядели счастливыми. Мать казалась измотанной и была будто на грани. Мужчина расплатился с таксистом, схватил мальчика за запястье и потащил в магазин с низким, сердитым шипением, приправляемым угрозами. Мальчику, похоже, было все равно, что говорил отец.

Это не было похоже на...

Бумагу и пасту. Смех сквозь слезы и сильную щекотку. Перья и золотые блестки. Шаги и хихиканье. Песню и теплые кончики пальцев. Нежные и милые. Волосы бронзового оттенка. Зеленые глаза.

Я до боли сжала кулак вокруг металлической ручки, сотрясая дверь и открывая ее под лязг звоночка, который должен был известить сотрудников внутри о моем приходе.

В моем случае это было без надобности. Они и так каждый день знали, в какое время ждать меня. Я была так же пунктуальна, как и заливавшаяся щебетом голубая сойка за моим темным окном. Я взяла свой яд с полки - обычную бутылку, которой, вероятно, хватит часов на пять. На секунду я задумалась, стоит ли купить еще, и с тоской уставилась на заполненную полку. Семейная сцена определенно сделала этот день хуже, чем вчерашний.

Я купила две и молча расплатилась. Повидавшая виды женщина в возрасте за прилавком искоса поглядывала на меня, пока отсчитывала сдачу. Мы никогда не разговаривали, и я притворилась, что не заметила жалости в ее глазах, когда развернулась к выходу со своими сокровищами в руках. Ее жалость не была ни тем, чего я заслуживала, ни тем, чего я искала. Жалость и отрицание были до странного похожи в этом смысле.

Я вслепую шла домой, по памяти - острой и ясной, несмотря на усталость тела - еле шагая по обычному пути. Дверь квартиры была не заперта и легко поддавалась, но мои руки дрожали, когда я ее открывала. Меня затрясло, когда я снова столкнулась лицом к лицу со зловонием моей действительности.

Я подошла к своей кровати, где меня ждало определенное спокойствие по приходу домой. Грязные матрасы и мятые простыни были признаком ежедневной рутины - я снимала пальто и садилась на скрипучую груду посреди комнаты.

Голубая сойка давно улетела. Она всегда так делала к тому времени, как я возвращалась.

Трясущимися руками я извлекла свое утешение из мятого коричневого пакета. Облизывая губы в предвкушении, я возилась с пробкой с минимумом сил, которые в меня вселяла острая потребность.

Теплой струей спиртное разлилось по моему горлу. Горькое в самом сладчайшем смысле - я откинула голову назад и выпила столько, сколько смогла выдержать, не начав задыхаться. Это было отвратительно и жалко, как и я сама. Мы подходили друг другу, и оно медленно уносило меня в невосприимчивость, которой я жаждала.

Расслабившись на жестком матрасе, я выпила еще, чтобы погрузиться в приятное опьянение. Оно того стоило. Наступало время, когда я могла вспоминать все хотя бы с некоторой долей спокойствия. Вдруг образ семьи на улице снова вернулся ко мне.

Это злило.

Потому что ни один из них не выглядел счастливым, ни один из них не понимал, что именно они принимали как само собой разумеющееся. Я видела одно и то же день за днем, совершая поход в магазин на углу Семьдесят пятой и Лексингтон. Матери и отцы, которые не задумывались о своем истинном благословении. Они препирались, спорили, были неверны в темных переулках и на задних сидениях авто, не выказывая никаких признаков раскаяния, когда это разрушало их семьи.

Однажды у меня был шанс. Живой человек с живой улыбкой, развеивающей мои страхи и отгораживающей от мелочей, которые обычно и были причиной раздоров. Никакая женщина не мечтает выйти замуж в восемнадцать и родить ребенка в двадцать три. Но это были мы с Эдом, потому что с первого взгляда на вечеринке в Кливленде мы поняли, что предназначены друг для друга. Переплетены и неразделимы с первой секунды первого дня первой недели первого года нашего "и жили они долго и счастливо".

Иногда я, впадая в беспамятство достаточно, чтобы потерять двигательные функции, все еще могла чувствовать его запах, задержавшийся в несвежем воздухе полуразвалившейся съемной квартиры. Лакрица и мята. И теплый дождь. Это был запах дома.

Это был запах опустошения. Как финал моего желания жить. Потому что он исчез, и я никогда не почувствую его запах снова. Только если снова не доведу себя до такого состояния. Пьяная и совершенно бесполезная.

У нас были планы, надежды и мечты. Хижина в лесу на западной окраине города, куда мы могли убежать. Каникулы во Франции и прогулка по пирсу у реки, откуда можно любоваться закатом в Парижских облаках. Я рассмеялась и бросилась в его объятия, когда он сказал об этом. Эд был безнадежным романтиком. Он зря ухаживал за мной. Я принадлежала ему уже после одной только вспышки его живой улыбки и одного лишь прикосновения его нежных губ.

Он был всем для меня. Силой притяжения, которая могла пригвоздить мои ноги к полу нашего дома, пока он работал весь день. Я терпеливо ждала, но иногда проигрывала сражение со своим желанием и относила ему ланч в качестве спонтанного жеста. Конечно же, ему это нравилось - он всегда приветствовал меня, разводя в стороны руки, в которые я взволнованно бросалась. Мы никогда не переносили расставание легко, поэтому даже одного часа в обед на скамейке в парке с ним рядом было достаточно, чтобы я в этот самый момент желала сидеть так вечно.

Он подарил мне жизнь и озарил Светом Темную Пустоту, о существовании которой я даже не подозревала. Я все еще четко вспоминаю тот день, когда мы узнали, что я беременна. Наши семьи и друзья были потрясены, настаивая, что мы слишком молоды, или, с другой точки зрения, подаем слишком большие надежды. Мы рассмеялись и провели вечер в одиночестве. Его большая теплая рука покоилась на моем голом, пока еще плоском животе, а его голова лежала у меня на груди. Он был в полнейшем восторге.

Я гладила пальцами его темные волосы, когда мы легли в кровать той ночью. "Кого ты хочешь?" - спросила я, имея в виду пол ребенка.

Его тело задрожало от беззвучного смеха, отразившегося в пальцах ног, которые были так же переплетены, как и наши сердца. "Мне все равно", - просто ответил он с улыбкой в голосе.

Ему было все равно. Мальчик или девочка - ребенок был плодом нашей любви и преданности. Идеальное существо, давным-давно созданное нашими сердцами, зародилось и росло в моем животе. Это были самые счастливые во всем мире девять месяцев мучений.

Это я выбрала ему имя. Эдвард старший настаивал, что это старомодно, и ему невыносима была мысль о том, что над нашим ребенком могут подшучивать из-за того, что у него такое традиционное имя. Но это был Эдвард. Для меня он был похож на Эдварда. Как половинка Эда и половинка меня, и вместе - воплощение необъяснимого создания.

Эдвард был совершенством.

Он был Светом, который Эд вселил в мою душу. Он излучал жизнь и невинность своими ясными зелеными глазами и непослушными волосами бронзового оттенка. Стоило ему лишь улыбнуться, как мы с Эдом готовы были отдать ему все, что он пожелает. Не то чтобы он когда-либо пользовался этим в своих интересах. Даже будучи малышом, он демонстрировал удивительное обилие заботы и честности.

Это было главным в моем Эдварде. У него было большое сердце - больше, чем он сам думал. Он был проницателен и остроумен, и мог стать кем угодно в этом мире с его удивительным даром интеллекта и сострадания. Он был Эдом, которого я возвела в бесконечную степень.

Каждая мать, должно быть, так думает о своем ребенке, но в случае со мной и Эдвардом все было иначе. Мы были ближе, чем остальные, связаны по ночам, когда я с любовью укачивала его и напевала ту же старую колыбельную, что моя мать пела мне в детстве.

Мы давали ему только лучшее. Лучшее образование, лучшую одежду, лучшие уроки музыки, лучшее... все. Потому что он не заслуживал меньшего. Это делало нас счастливыми и довольными. Счастливой семьей.

И в ту ветреную ночью в мае, когда мне позвонили и сказали о пожаре в доме, мой мир разлетелся на осколки вокруг меня.

Мне хотелось кричать, когда я стояла у горящих руин нашего счастливого дома. Но никакие звуки не вылетали у меня изо рта, и я просто упала на колени на темный гравий дороги. Вокруг мелькали сигнальные огни и выли сирены, люди носились по нашей лужайке. Но единственное, что я могла - смотреть, как все, что я любила, горит и вздымается пеплом в темное небо.

Это произошло в нашу годовщину.

Мне хотелось разрыдаться, но я не осознавала, удалось ли слезам вообще образоваться в моих широко распахнутых и пораженных ужасом глазах. Темнота, тяжесть всего горя, свалившегося на мою душу, грозили утащить меня вниз и сдерживали. И я была рада покою облегчения, когда почувствовала, как нить, которая связывала меня с этим парением, безвозвратно разорвалась. Я рухнула на твердую землю и смотрела на то, как моя счастливая семья полыхает огнем.

Именно тогда я увидела его. Высокий пожарный в закопченной желтой форме бежал по двору с ребенком на руках. Не с ребенком. С моим лучиком Света. Моим Эдвардом. Он выжил при пожаре, который неистово бушевал передо мной.

В тот момент, когда я увидела, как его босые черные ноги свисают на фоне горящего дома, я поняла, что должна справиться с этим. Независимо от того, насколько невозможным это казалось, я должна была одна принять на себя все горе. Я должна была встать и подойти к каталке, на которую они укладывали его тело.

Он был почти без сознания, лежа в своей обуглившейся пижаме. Она была прожжена на груди и животе, и вид обуглившейся, плавившейся, пузырившейся нежной и невинной кожи вызвал у меня сильный приступ рвоты у припаркованной машины скорой помощи.

Люди говорили со мной, пока я пыталась восстановить контроль над своими двигательными функциями и подойти ближе, но я не слышала их. Единственное, что я видела, это слезы Эдварда на его грязном, покрытом копотью лице и опаленные бронзовые локоны, когда они загружали его в заднюю часть скорой.

Я забралась туда вместе с ним. И не потому, что мне сказали или попросили сделать это, и даже не потому, что мне нужно было убедиться, что с ним все в порядке. Хотя инстинкт, конечно же, все-таки был еще жив во мне. Я отправилась с ним, чтобы убаюкать Эдварда, пока они успокаивали его. Я гладила его покрытые пеплом волосы и отводила взгляд от того, что делали врачи, вводя его в бессознательное состояние с помощью успокоительного.

Пока они трудились над ним за закрытыми дверями операционной, мне рассказали о причине пожара и судьбе моего мужа. Они выдали мне все ужасные подробности о его обугленных останках. Подробности, которые приклеились ко мне и преследовали в воспоминаниях в течение многих лет после случившегося.

Эдвард находился в больнице в течение только двух ночей, и мне действительно жаль, что я не могу сказать, что этой заботы о нем было достаточно, чтобы мои мысли не были заняты больше ничем другим, особенно непомерным горем от потери моего мужа и родственной души. Оно все равно было рядом. Я сопротивлялась ему и подавляла каждой унцией контроля, который у меня оставался, когда склонялась к своему Свету. Но оно не переставало множиться во мне и грозило утянуть за собой в Темноту безнадежности.

Мой Эдвард мог очень пострадать от всего этого. Я должна была заботиться о нем и излечить его раны - душевные и физические. Но мои собственные раны причинили бы боль нам обоим. И каждый раз, когда Тьма вползала бы в мои мысли, я была бы ни на что не способна и лишь всматривалась бы в его тусклые зеленые глаза.

Я быстро поняла, что это горе неизбежно. Оно беспредельно разрушало мою душу, тянуло меня вниз и превращало в разбитую пустую раковину, которая могла еле-еле функционировать только под его гнетом. Оно кровоточило из меня и заражало бы тех, кто мне дорог, при любой попытке привести меня в чувство. Оно разрушало бы их на протяжении всего того времени, пока я оставалась на дне.

Эдвард бы рос, наблюдая за моими страданиями, и страдал бы сам. Он провел бы свое детство, заботясь о своей сломленной матери и видя, как остатки того, чем она была, ускользают от него. Это сломало бы его и погасило бы ту искру, которая была мне так дорога.

Я напрочь отказывалась допускать, что эта Тьма могла поглотить мой Свет. Он был чересчур особенным и слишком непорочным, чтобы позволить такой нечестивой вещи осквернить его.

Именно на похоронах я решилась. Я склонила голову к гробу своего мужа и поклялась, что сделаю все, что в моей власти, чтобы удостовериться, что у Эдварда будет лучший шанс на счастливое будущее. Единственным способом выполнить эту клятву было самопожертвование. Отдать его тому, кто лучше. Кто был цел и не мог отравить его.

В тот день мы ночевали в большом загородном доме родителей Эда. Я не стала петь Эдварду перед сном, как обычно, и он спустился вниз, вероятно, в поисках меня. А я сидела за кухонным столом и топила свое горе в выдохшейся водке из никогда не используемого бара дома Мейсенов.

Было настоящей пыткой отказывать моему ребенку в этой одной последней вещи. Держать его в своих руках и напевать его песню, смотреть, как он мирно засыпает. Но я понимала, что если я поднимусь по этой лестнице и обниму его, я не смогу отпустить. Поэтому я осталась там, где сидела, и не посмотрела ему в глаза, когда говорила, из-за страха показать свое горе и боязни, что Тьма проникнет в мой Свет и осквернит его.

Слова покидали мой рот, пока я смотрела вниз в свой стакан, и я поняла, что ему потребуется утешение. Он не поймет логику моих действий и жертву, которую я приносила, и ему будет больно. Я рассердилась, что не смогу быть тем человеком, который уймет эту его боль. Я надеялась, что со временем она исчезнет. И молилась всем известным Богам, что буду боготворить ту его новую семью, которая подарит ему счастливый дом - такой, какой я больше не могла обеспечить.

Я приняла меры еще до того, как Мейсены поняли бы, что происходит. Они захотели бы оставить его у себя, но это было недостаточно хорошо. Я бы все равно знала, где он, и ежедневное искушение увидеть его было бы слишком сильным, чтобы ему сопротивляться. И что важнее всего - они боролись с собственной Тьмой от потери ребенка. Для него это было недостаточно хорошо.

Как только его забрали социальные работники, я уехала из их дома, не сказав ни слова престарелой и горюющей паре. Я не смогла бы вынести обвинение в их взглядах, поэтому уехала из пригорода в машине, одна.

Я позволила суматохе города поглотить меня, дрейфуя из одной потрепанной комнаты мотеля в другую. Всегда с одним и тем же предметом, который даровал мне полное отсутствие эмоций, чтобы можно было лицом к лицу столкнуться со своей Тьмой и полностью впустить ее в себя. Я пила с этой целью и этими намерениями каждый день, совершая поездку в магазин на углу или на оживленный рынок.

Многими одинокими ночами, лежа на неудобной кровати, я задумывалась о самоубийстве. Сильное желание совершить его временами было всепоглощающим. От одной лишь мысли, что я снова смогу увидеть его.

Не знаю, можно ли считать меня глубоко религиозной женщиной. Но моя семья воспитала меня с определенной верой и нормами морали, которым я искренне следовала. Я не была до конца уверена в том, что, если небеса и существуют, то меня пустят в такое место. Но мы с Эдом были двумя половинками единого целого, и в глубине души я знала, что отправлюсь туда, куда и он. Он ждал меня где-то там, и я была готова к встрече с ним.

Не многое удерживало меня. В основном, страх. Я боялась, что не совершу самоубийство правильно, и, в конечном счете, просто нанесу себе травму и буду дожидаться конца в какой-нибудь второсортной больнице в злачном районе города. Присутствовал также страх перед тем, что за такой грех меня выгонят из Рая. Я не была слишком верующей, но я не хотела рисковать ни одним шансом, если это касалось Эда.

Поэтому я каждый день напивалась до беспамятства, и если бы Богу пришлось все-таки изучить семантику моих намерений и действий, он, возможно, рассудил бы, что это все равно суицид. Конечно же, я понимала, что не смогу найти силы возразить на это, жадно опустошая бутылку и приветствуя Тьму.

По ночам бывали такие моменты, когда Тьма поглощала каждую клеточку моего организма, и я позволяла своим мыслям вернуться к моему Свету. Я думала, где сейчас Эдвард и что он делает. Хорошо ли он учится, что за пара заботится о нем. Я думала, дорос ли он до любви к какому-нибудь виду спорта, и продолжал ли свои уроки игры на фортепиано.

Чаще всего я думала о том, счастлив ли он. Я молилась за это, жаждала этого, беспрестанно просила этого у Тьмы. Я позволяла себе фантазировать о его обычном ежедневном распорядке и привычках. Я представляла себе, как он где-то там в этот самый момент улыбается, и это всегда приносило мне гораздо более мирный сон, в который меня погружала Темнота.

Конечно же, у меня не было возможности узнать, как обстояли дела в действительности. Не могу сосчитать количество раз, когда я удерживала себя от того, чтобы отправиться не его поиски. Я уговаривала себя тем, что мне достаточно всего лишь один раз взглянуть на его лицо или на секунду услышать его голос. Всего один взгляд, чтобы увидеть, насколько он подрос, какие черты Эда проявлялись в нем по мере взросления. Конечно же, он был таким же живым, если не больше.

Но, так или иначе, я оставалась верной своей клятве на протяжении долгих лет, и никогда не отклонялась от пути, на который меня ежедневно наставляла Темнота. Я не могла совершить такого предательства.

Этой ночью моему Эдварду исполнялось семнадцать. Я никогда не следила за временем или датами, но я всегда убеждалась, что понимаю, как он превращается в мужчину. И лежа в кровати, ощущая приближение Темноты и то, как она тянет меня вниз и погружает в мое прекрасное небытие, я представила, что он смеется и словно серебристым светом освещает обветшалые стены моего закрытого ставнями промозглого забытья.

Дремота приветствовала меня таким же великолепным видением, которое приглушило мою Тьму ровно настолько, чтобы вызвать у меня небольшую улыбку. Пустая бутылка выпала у меня из руки и с глухим стуком отпрыгнула от грязного ковра.

Потому что где-то там, в мире, мой Лучик Света ярко сиял среди мерцающих звезд ясной майской полуночи.