Глава 1

Срок сдачи очередного номера приближался, поэтому Анна, как это всегда и бывало, проводила в редакции весь день с утра до вечера. Давно был сверстан ее материал о виллах Палладио, и фотографии к нему получились такие, какие она и хотела. Старичок-фотограф, живший в Виченце и делавший для «Предметного мира» все итальянские съемки, чувствовал дух и стиль журнала так, словно сам участвовал в его создании.

Каждый раз, глядя на фотографию виллы Маливерни, в белом мраморе которой отражались синие падуанские холмы, Анна чувствовала тот тихий укол сердечной печали, о которой ей говорил Марко и которая каким-то неведомым образом была связана с этим словом – холмы…

Фотографии к статье о мордовских вышивках Рита, как и обещала, поставила так выигрышно, что журнальный разворот смотрелся как произведение искусства. Вкус у нее был безупречный и какой-то очень современный, притом в самом лучшем смысле этого слова: без ощущения временности того, что она делает, но с отчетливым ощущением причастности к сегодняшнему дню. Это было важно, и за этот особенный вкус Анна и взяла Риту в журнал, хотя вообще-то не очень любила таких девиц, как она, – у которых все представления о жизни умещаются в незамысловатое пространство стильной московской тусовки.

Впрочем, ведь и «Предметный мир» тоже к этой тусовке отчасти принадлежал, хотя Валентина предпочитала именовать его не глянцевым, а, со старинной основательностью, иллюстрированным журналом.

К тому же Рита умела работать так четко и с такой самоотдачей, что Павлик Востоков смотрел на нее с уважительным недоумением и говорил:

– Вы, Маргарита Олеговна, такая воздушная девушка, что по контрасту со внешностью ваша работоспособность просто потрясает.

В ответ на подобные комплименты Рита только усмехалась, не отводя глаз от экрана компьютера, на котором выделывала какие-то немыслимые дизайнерские штуки. Скорее всего, правда, Павлик вовсе и не старался сделать ей комплимент, а просто говорил, что думал. Трудно было представить себе большую противоположность самому понятию «дамский угодник», чем Павел Афанасьевич Востоков.

Сегодня Анна должна была уйти с работы пораньше, потому что ей предстояло поучаствовать в светской жизни. Ее знакомая издательница только что выпустила книжку «Абсент», про которую уже говорили и писали везде и всюду, и Анна была приглашена на презентацию.

– Интересно, в современном абсенте тоже содержится полынный наркотик? – спросил Павлик, разглядывая роскошный опалово-изумрудный конверт, в котором Анне прислали приглашение на презентацию. – Думаю, все-таки нет. А в том, прежнем, содержался, и очень опасный. Не зря же этот ваш абсент во Франции тогда запретили. Сколько талантливых людей он угробил! – Кажется, Павлик вдохновился, глаза у него заблестели. – Верлен, Рембо, да что там – не сосчитать!

– Во-первых, абсент вовсе не мой, я его сегодня впервые в жизни попробую. А во-вторых, Верлен сам себя угробил, – пожала плечами Анна. – Да и остальные тоже. При чем тут абсент, если они принципиально занимались саморазрушением?

– Но они были художники! – горячо возразил Павлик.

– Я и не против, – улыбнулась Анна. – Они занимались саморазрушением именно как художники.

– Павел Афанасьевич, отвлекитесь от абсента, – сказала Рита. – Какая вам разница, есть в нем наркотик или нет, если вы даже пива не пьете? Подойдите, пожалуйста, к моему столу и посмотрите, как лучше поставить фотографии к вашей статье: виадук сверху, а барак справа, или наоборот.

– Сверху и справа – это, собственно, не противоположности, – объяснил Павлик. – К тому же это не барак, а фабричное здание середины прошлого века.

– Барак и фабричное здание – это, собственно, один черт, – не задержалась с ответом Рита. – Итак, я вас внимательно слушаю.

Она всегда разговаривала с Павликом его же интеллигентными, завершенными фразами, внося в них насмешливые нотки, и поэтому всегда казалось, что она то ли воспитывает его, то ли над ним издевается. Впрочем, Павлу Афанасьевичу, судя по всему, ничего такого не казалось – он отвечал Рите серьезно и обстоятельно.

Именно такой его ответ, напоминающий лекцию по архитектуре, Анна услышала краем уха, уже выходя из редакции.

К вечеру надо было переодеться во что-нибудь простое и дорогое, потому что презентацию организовывало французское посольство, а перед французами так же неловко было бы появиться вечером в рабочей одежде, как и выглядеть, по французскому же определению, слишком тщательно одетой.

Лондонское платье с цветочными абрисами мелькнуло в шкафу, когда Анна снимала с вешалки зелено-опаловую, под цвет абсента, юбку. В Москве вторую неделю шел снег, и не верилось, что когда-нибудь можно будет это платье надеть.

В прихожей Анна побрызгалась легкими, с горьковатым запахом духами, которыми пользовалась во всех случаях, когда надо было производить именно такое впечатление, как сегодня, – дорогой элегантности. Тут она вспомнила, что забыла в редакции сапоги – днем пришла с улицы, переоделась в туфли, а потом ушла прямо домой, вот и забыла, – а значит, придется заглянуть туда еще раз. Эти сапоги тоже являлись образцом дорогой элегантности – кожа тоньше, чем для перчаток, – поэтому заменить их другими было невозможно.

Она уже вышла на лестницу, когда зазвонил телефон. Возвращаться не хотелось – надо будет, на мобильный перезвонят. Но по обычной своей обязательности Анна все-таки решила вернуться.

– Скажи своему красавцу, чтоб не лез, куда не просят, – услышала она. Голос был странный: как будто говоривший специально растягивал слова. – Уж больно он у тебя упорный, так ведь и бошку потерять недолго.

– С кем я разговариваю? – спросила она ледяным тоном, чувствуя при этом, как сердце проваливается в пустоту. – Представьтесь, пожалуйста.

Номер звонившего, конечно, не определился.

– Щас! – хмыкнул тот. – Может, тебе еще данные паспорта продиктовать? Скажи, скажи, не забудь, – старательно растягивая гласные, повторил он. – Я ведь только по доброте душевной предупреждаю – тебя жалею. А его я не жалею, так что…

В трубке зазвучали гудки. Анна почувствовала, что у нее темнеет в глазах и трясутся руки.

«Этим и должно было кончиться! – лихорадочно мелькнуло в голове. – А чем же еще? Депутат этот его, какой-то дурацкий бизнес, конечно, криминальный, какой еще может быть у его депутата бизнес, или политика, еще хуже… Боже мой, что же теперь делать?!»

Можно было сколько угодно изображать спокойствие по телефону, но на самом-то деле какое могло быть спокойствие, когда Матвей, с его молодым упрямством и бесстрашием, все-таки впутался в какую-то жуткую историю, и гнусный голос с бандитской вальяжностью предупреждает ее об этом?

Анна немедленно набрала Матвеев номер. Конечно, дома его не было.

«Если и мобильный недоступен, я с ума сойду», – подумала она.

Но мобильный, к счастью, был доступен, и сын ответил сразу.

– Ты где? – спросила Анна, от ужаса забыв поздороваться, хотя сегодня она еще не разговаривала с ним.

– Привет, мамуль. А что? – удивленно спросил Матвей.

– Я хочу тебя видеть, – еле сдерживая дрожь, сказала она.

– Я тебя тоже, как всегда, – засмеялся Матвей. – Но, может, давай завтра, а? Я, понимаешь, не совсем в Москве, неохота по темноте возвращаться.

– Ты в Ростове? – спросила Анна.

– Почему в Ростове? – снова удивился Матвей. – На Клязьме. Да что с тобой, ма?

– Что можно делать в такую погоду на Клязьме?

Анне представились темные заснеженные леса и заледеневшая речка.

– Вообще-то ничего особенного. – Голос у него был спокойный, но мало ли какой у него голос! – Встреча тут у меня. А погода ни при чем, я же не на улице встречаюсь.

Анна сразу представила, как при этих словах сверкают зеленой хитростью его глаза.

– Матвей, мне надо срочно с тобой поговорить, – сказала она. – Объясни точнее, где ты, я сама приеду.

– Мамуль, если срочно, то суть дела я и по телефону прекрасно уловлю, – сказал он. – А подробности при встрече. Завтра буду, честное слово! Ну, излагай – я весь одно большое ухо.

Поняв, что увидеть сына немедленно ей не удастся, Анна сочла за благо и в самом деле изложить суть дела хотя бы по телефону.

– Мне минуту назад позвонил какой-то человек, застал меня на пороге, я только случайно еще не ушла. По голосу явный бандит – такой, знаешь, с претензией на нечто…

– С понтами? – уточнил Матвей. – Ну-ну, и чего?

– И того, что он сказал предупредить тебя, чтобы ты не лез, куда не просят, а иначе, сказал, недолго и голову потерять.

– Интересное наблюдение, – хмыкнул Матвей. – Но, согласись, неопределенное.

– Очень даже определенное! – воскликнула Анна. – Матвей, у меня руки дрожат, я вообще вся дрожу, не знаю, куда идти и что делать.

– А куда ты собиралась идти? – спокойно поинтересовался он. – Ну, ты же сказала, что он тебя на пороге остановил?

– Господи, да какая теперь разница, куда я собиралась идти?! Объясни мне, во что ты ввязался, почему этот человек звонит!

– Ма, да если б я знал, почему какой-то козел тебе звонит, разве ж бы я сразу не объяснил? – честным голосом уверил ее Матвей. – Не обращай внимания, вот нашла о чем думать!

Ясно было, что ничего, кроме сказки про белого бычка, она от ребенка не услышит. Да вообще-то и удивительно было бы, если бы Матвей взял да и рассказал маме какие-нибудь опасные подробности своих нынешних занятий… Он и раньше ничего подобного не рассказывал, и уж точно не стал бы этого делать теперь, когда она и так с ума сходит из-за этого непонятного звонка.

– Ты хотя бы покажись сразу же, как только вернешься, – вздохнула Анна. – Слышишь, Матвей? И будь поосторожнее.

– В ту же минуту, – с готовностью пообещал он. – А осторожный я и так – дальше некуда.

– С трудом верится… Ладно, приезжай.

Наверное, при этих словах она вздохнула так тяжело, что даже Матвея, который явно не ужаснулся маминому сообщению, проняло ее волнение.

– Мам, ну не переживай ты так, – попросил он. – Серьезный человек не будет такую фигню нести, а раз несет, значит, дешевка какая-нибудь, нечего и бояться.

– Но сам факт звонка тебя нисколько не удивляет, – поймала его на слове Анна. – Значит, ты прекрасно знаешь, в чем дело.

– Зуб даю – понятия не имею! – «Подзаборная» зелень его глаз снова представилась Анне как наяву. – А что не удивляюсь, так чему удивляться? Я у тебя коммуникабельный вырос, с разным народом приходится общаться. Мало ли чего кому в голову войдет? Еще раз позвонит, скажи, что я его урою.

– Ну и лексика у тебя! – Анна не выдержала и улыбнулась. – И как ты себе это представляешь? Вот прямо так я ему и говорю – «урою»?

– Да, ты такое вряд ли произнесешь! – засмеялся Матвей. – А они другой лексики не понимают. Все, ма, я выключаюсь – партнеры ждут. Не волнуйся, – предупреждая ее вопрос, сказал он, – это насчет депутатских заводов, и никакого криминала. Ну, надо же кому-то за его заводами приглядывать, пока он депутатствует. А я, можно сказать, профессионал управления, только диплом купить осталось.

Как ни странно, разговор с сыном немного ее успокоил, хотя ничего успокаивающего Матвей в общем-то не сказал, а сказал лишь то, что исчерпывающе называется «запудрить мозги». Он успокаивал ее совсем иначе, чем когда-то Сергей, но сама эта способность была у них общая.

«Может быть, и правда ничего страшного? – малодушно подумала Анна. – Он ведь, хоть и маленький еще, в этих делах все-таки лучше меня разбирается? Сказал, что дешевка…»

Она вспомнила, как однажды вынула из почтового ящика квитанцию, по которой Матвей должен был заплатить какой-то огромный штраф, перепугалась, стала ему звонить, а он посоветовал спустить «эту отрыжку бюрократии» в унитаз, потому что ее прислали для отчетности и никто не ожидает, что он станет по ней что-то платить. Анна тогда на всякий случай все же припрятала квитанцию, но оказалось, что мальчик был прав: наряд милиции на дом не явился, да и квитанций больше не присылали.

Но одно дело квитанция, отрыжка бюрократии, и совсем другое – этот зловещий голос… Положиться на Матвеево спокойствие в этом случае она не могла, но и что делать, тоже не представляла. Наверное, Сергей мог бы посоветовать что-нибудь внятное, но он снова уехал сразу же, как только вернулся из Праги, и, судя по тому, что Анна не знала, куда, уехал со своей настоящей женой. Поэтому звонить ему, чтобы спросить совета, она не могла. Да и не хотела.

Тогда, восемь лет назад, Анна с трудом удержала себя от того, чтобы не воспользоваться этой отчаянной и унизительной уловкой оставленных жен: звонить ушедшему мужу среди ночи, рыдать в трубку, говорить, что у нее обнаружили смертельную болезнь, что она доживает последние месяцы или, того хлеще, выдумывать проблемы с ребенком, которые якобы может разрешить только отец… Умом она тогда понимала, как все это глупо, но сердце требовало именно этой глупости: звонить ему среди ночи и просить, чтобы все было как прежде.

Чтобы ни разу не сделать этого тогда, ей понадобилась вся ее воля. А теперь… Теперь она просто отвыкла обращаться со своими проблемами к мужу и давно уже не чувствовала в этом необходимости. А зловещий звонок был именно ее проблемой – позвонили-то ей, а не Сергею. Может быть, правда, позвонили и ему тоже, но в этом случае тем более незачем лезть к нему с просьбами: он сам разберется, что делать в такой ситуации. То есть в любом случае ей не надо бросаться к нему за помощью, врываясь в тот мир, в котором идет его настоящая жизнь.

Все было за то, что делать ничего не надо, потому что сделать ничего нельзя. И что толку теперь рассуждать о том, что было бы, если бы восемь лет назад она все-таки сказала ему уйти, или если бы Матвей, вернувшись тогда из Египта, увидел дома прежних любящих друг друга родителей, а не чужих людей, которые зачем-то живут под одной крышей?..

Как было бы в первом случае, она не знала. А во втором – жизнь ее сына, конечно, сложилась бы иначе. По крайней мере, он не был бы так самостоятелен в двадцать два года, и совсем не во благо эта ранняя самостоятельность, которой так восхищаются ее приятельницы, жалуясь на своих вялых, безвольных детей…

Но ведь жизнь человеческая так же не знает сослагательного наклонения, как не знает его история.

Поэтому оставалось только последовать совету сына и идти туда, куда собиралась. Анна захлопнула за собой дверь квартиры и, не ожидая лифта, пошла по лестнице вниз. На полпути она вспомнила, что идет на улицу в туфлях и надо все-таки вернуться за сапогами, хотя и придется снимать редакционную квартиру с сигнализации.

Сейчас, когда из-за тревоги за Матвея на сердце лежала тяжесть, все эти мелочи быта казались ей огромными ведрами, которые она зачем-то несет на плечах. Анна носила ведра с водой на плечах, то есть не на плечах, конечно, а на коромысле, всего один раз в жизни, да и то сто лет назад – в Белоруссии, когда в гарнизоне отключили воду и пришлось идти к колодцу в соседнюю деревню Сябровичи. Сергей тогда рассердился так, как будто она ходила на минное поле, и сказал, что ей не надо поднимать тяжести, а что все женщины их поднимают, так мало ли какие глупости и гадости творятся на свете… И больше она ведер не таскала – он сам приносил воду утром и вечером. Но тяжесть ведер на плечах Анна все-таки запомнила.

Она помнила все, что было в те годы, так ясно, как будто все это не кануло в Лету.

Оказалось, что редакционная квартира не только не поставлена на сигнализацию, но даже еще и не заперта. В большой общей комнате был выключен верхний свет и зажжены пять разноцветных шаров, которые когда-то украшали витрину дореволюционной аптеки, а теперь использовались в редакции как светильники. Шары были сдвинуты со своих обычных мест и расставлены вокруг Ритиного стола, на котором стояла сама Рита. Поверх своего сегодняшнего наряда – узеньких пурпурных джинсов и такого же узенького гранатового джемперочка – она была, словно памятник накануне открытия, обернута длинным куском ткани с белой мордовской вышивкой.

Павлик сидел перед ее столом на полу и что-то вдохновенно рассказывал, а Рита смотрела на него сверху вниз, и на ее всегда невозмутимом лице было какое-то непривычное выражение – радостного изумления.

– Ой! – воскликнула она. – Вы что-то забыли, Анна? А мы тут… Мне тут Павел Афанасьевич разъясняет про символику белого цвета. – Она спрыгнула на пол и стала разматывать с себя белую ткань. – Я ему имела неосторожность сказать, что сейчас для дачи самая стильная клумба – это лунный сад, вот он и увлекся.

– Правильный стиль, – без тени смущения сказал Павлик. – Лунный сад – это, как мне Маргарита Олеговна объяснила, клумба, которая состоит из одних только белых цветов и поэтому светится в сумерках, а…

– Какие слова узнал, а? – подмигнула Анне Рита. – Правильный, говорит, стиль!

– … а символика белого цвета глубока и так же многообразна, как его оттенки, – продолжил Павлик. – Так что мне было о чем рассказывать Рите.

Он вдруг улыбнулся той своей улыбкой, при виде которой любой человек готов был сделать все, о чем его попросит Павел Афанасьевич. Правда, сам Павлик понятия не имел о неотразимости этой своей улыбки. Она появлялась на его лице, когда он был чем-нибудь очень сильно воодушевлен, а в таких случаях он о себе забывал совершенно.

Здесь, в ее доме, в тихом свете аптечных шаров, Анна почувствовала себя немного спокойнее. Это действительно была правильная жизнь, и эту правильную жизнь надо было поддерживать – в частности, тем, что надо было пойти на презентацию и использовать это мероприятие для разговоров с людьми, которые могут оказаться чем-нибудь полезны для журнала.

– Я только на минутку, – сказала она. – Ты, Рита, белую символику не снимай, Павел Афанасьевич тебе наверняка еще не все про нее рассказал. А меня водитель уже полчаса ждет, так что я убегаю.

Она надела сапоги и вышла, оставив главных антиподов своего коллектива обсуждать символику белого цвета, лунные сады и прочие чистые и прекрасные вещи. Не так уж много осталось в ее жизни того, что хоть сколько-нибудь воодушевляло бы и стоило заботы. Вот, журнал остался.

Анна на всю жизнь запомнила слова из прочитанной в детстве милой любовной книжки «Джен Эйр» – когда маленькая английская девочка спросила у героини: «Мы будем счастливы?» – а та ответила: «Мы будем много работать и чувствовать удовлетворение».

«А у нас все требуют счастья, как птица полета, – думала она сейчас. – И страшно обижаются, если его не получают».

У нее была работа, которая приносила удовлетворение, и это значило очень много.

Это ведь только в молодости кажется, что все, от чего загорается душа, будет длиться бесконечно. А к сорока годам понимаешь: колодезная вода, которая волновалась в тяжелых ведрах, потому и запомнилась навсегда, что тех чувств, с которыми ты смотрела на нее в восемнадцать лет, больше никогда не будет.