Лето 1875 - сентябрь 1877, Нью-Йорк

Однажды летом 1875 года Е.П.Б. показала мне несколько страниц рукописи, которую она написала, и сказала: "Я написала это вчера вечером "по приказу", но я не знаю, на кой черт это нужно. Может быть, это для газетной статьи, может быть, для книги, может, вообще ни для чего; как бы то ни было, я сделала, как мне приказали". И она спрятала это в ящик письменного стола, и некоторое время об этом ничего не говорилось. Но в сентябре... она поехала погостить к своим новым друзьям - профессору Корсону из Корнеллского университета и его супруге, и работа была продолжена. Она сообщила мне в письме, что это будет книга об истории и философии восточных школ и их связи с современными школами. Она добавила, что пишет о таких вещах, которые никогда не изучала, и приводит цитаты из книг, которые никогда не читала. И что для проверки точности цитирования профессор Корсон сравнил ее книгу с классическими текстами из библиотеки университета и обнаружил, что все процитировано совершенно правильно.

После возвращения в город она не проявляла особого трудолюбия в отношении этого дела, занимаясь рукописью лишь время от времени... но через месяц или два после создания Теософского общества мы с ней сняли два гостиничных номера на 34-й стрит, она на втором, а я на третьем этаже, и с той поры работа над рукописью "Изиды" продолжалась без перерывов или отвлечений до самого завершения в 1877 году.

За всю свою жизнь она не проделала и десятой части подобного литературного труда, более того, я не знаю ни одного журналиста, пишущего ежедневно, который мог бы сравниться с ней по выносливости и неиссякаемости рабочей энергии. С утра до вечера она находилась за своим письменным столом, и весьма редко кто-либо из нас ложился спать ранее 2 часов ночи. Днем мне нужно было отлучаться по делам, но всегда после раннего обеда мы садились вместе за наш большой письменный стол и работали так, будто это был вопрос жизни и смерти, до тех пор, пока усталость тела не принуждала нас остановиться. Что за воспоминания!..

У ее работы не было фиксированного плана, идеи приходили в ее ум потоком, как будто у нее внутри находился неиссякаемый источник, который постоянно грозил перелиться через край... Вот так все это и шло в совершеннейшем беспорядке, подобно непрекращающемуся течению, и каждый параграф был законченным сам по себе, его можно было удалить без всякого вреда по отношению к предыдущему или последующему...

Как выглядела ее рукопись - надо было видеть: изрезанная и склеенная, снова изрезанная и подправленная! Если посмотреть ее на свет, можно было увидеть, что она состоит из шести, восьми, иногда десяти кусков, отрезанных от других страниц, склеенных вместе, и весь текст исчеркан вставленными между строк предложениями и словами...

Я по нескольку раз корректировал каждую страницу ее рукописи и каждую страницу чистового варианта; записывал для нее множество абзацев, часто просто выражая словами те ее идеи, которые она в то время... не могла удовлетворительным для себя образом сформулировать по-английски; помогал ей отыскивать цитаты и выполнял другую вспомогательную работу: вся эта книга является целиком плодом ее работы, насколько это касается личности на этом плане проявления, и именно ей должны причитаться все похвалы или упреки, которые она заслуживает... Кроме того, откуда Е.П.Б. извлекла те материалы, которые составляют "Изиду" и существование которых невозможно проследить до каких-либо источников, доступных для цитирования? Из астрального света, и посредством своего психовосприятия, от своих Учителей - Братьев, Адептов, Мудрецов, Мастеров, как их называют. Откуда я знаю это? Из совместной с ней двухлетней работы над "Изидой" и многих, многих лет другого литературного труда.

Наблюдение за работой Е.П.Б. было редкостным и совершенно незабываемым переживанием. Обычно мы сидели напротив друг друга за одним большим столом, и я мог видеть каждое ее движение. Ее перо летало над страницей, и вдруг Е.П.Б. неожиданно останавливалась, смотрела в пространство ничего не выражающими глазами ясновидящей на что-то невидимое, находившееся в воздухе перед ней, и начинала переписывать на бумагу то, что она там видела. По окончании цитаты ее глаза принимали прежнее естественное выражение, и она продолжала писать до тех пор, пока у нее не возникала снова потребность для подобного перерыва.

Я хорошо помню два случая, когда я тоже мог видеть и даже трогать книги, чьи астральные дубликаты она услужливо материализовала для меня, чтобы я мог рассмотреть их, проверяя гранки, поскольку я отказался отдавать страницы в готовый материал до тех пор, пока не будут устранены мои сомнения относительно правильности их воспроизведения...

Это произошло тогда, когда мы жили на 47-й стрит - в знаменитом в свое время ламаистском монастыре, который был главной штаб-квартирой Теософского общества. Я сказал: "Я не могу не проверить эту цитату, поскольку уверен, что в таком виде, как вы ее приводите, она совершенно непонятна". Она ответила: "А, отстаньте; она правильна; оставьте ее как есть". Я отказался, и тогда, наконец, она сказала: "Хорошо, потерпите минуту, я попробую получить ее". Отрешенное выражение появилось у нее в глазах, и вот она указала на дальний угол комнаты, на этажерку, где стояли всякие безделушки, и раскатистым голосом сказала: "Там!", а затем снова пришла в себя. "Там, там; пойди посмотри - это там". Я пошел и обнаружил два нужных тома, которые, насколько я знаю, отсутствовали в этом доме до того самого момента. Я сравнил текст с цитатой Е.П.Б., показал ей, что я был прав, подозревая здесь ошибку, сделал исправление в гранках и затем, по ее просьбе, вернул эти два тома на то место на этажерке, откуда я взял их. Я возвратился в свое кресло и продолжил работу, и через некоторое время обнаружил, посмотрев в том же направлении, что книги исчезли! После того как я рассказал подобную историю (совершенно истинную), несведущие скептики имеют полное право усомниться в моем душевном здоровье; я полагаю, от этого им станет легче. Точно такой же случай произошел с появлением другой книги, но на этот раз она не исчезла и до сих пор находится у нас.

Рукопись, выходившая из-под руки Е.П.Б., временами имела совершенно различный вид. Хотя почерк имел всегда один определенный характер, так что каждый, кто был знаком с ее почерком, мог сразу узнать каждую страницу как написанную Е.П.Блаватской, однако, если присмотреться повнимательнее, можно было обнаружить, по крайней мере, три или четыре разновидности одного стиля, и каждый из них присутствовал на нескольких страницах подряд, далее уступая место какому-то иному варианту каллиграфии... Стиль, присущий работе целого вечера или его части, внезапно уступал место другому стилю, который, в свою очередь, использовался в течение оставшегося вечера... Один из этих почерков Е.П.Б. был очень мелким, но ясным; другой - крупным и размашистым; еще один - четким, среднего размера и очень легко читаемым; а еще один - корявым и трудноразличимым, с буквами "а", "х" и "е", которые имели какую-то странную, иноземную форму.

Английский язык различался у этих разных стилей самым коренным образом. Иногда мне приходилось делать по нескольку исправлений в каждой строке, тогда как в других случаях я мог пропускать множество страниц, не найдя ни единой смысловой ошибки и не сделав ни одного исправления.

Наиболее совершенными из всех были рукописные страницы, написанные для нее, пока она спала. Начало главы о цивилизации древнего Египта (том I, глава XIV) является иллюстрацией к этому. Тем вечером мы завершили работу, как обычно, около 2 часов, причем оба мы настолько устали, что у нас даже не осталось сил, чтобы покурить и поболтать; она заснула прямо в кресле, когда я желал ей спокойной ночи, и я поспешил к себе в спальню. На следующее утро, когда я спустился к завтраку, она показала мне кипу бумаги, состоявшую, по крайней мере, из тридцати или сорока страниц прекрасно написанной рукописи, которую она получила уже написанной за нее каким-то Учителем. Это была совершенная во всех отношениях рукопись, и она была отправлена к издателям безо всякого пересмотра.

Любопытен тот факт, что каждое изменение в рукописи Е.П.Б. предварялось либо тем, что она выходила из комнаты на одну-две секунды, либо тем, что она впадала в транс или отрешенное состояние, когда ее безжизненные глаза смотрели мимо меня в пространство, что случалось чаще, а потом она снова почти мгновенно возвращалась в свое нормальное состояние. Это также сопровождалось заметным изменением личности или, скорее, личностных особенностей - в походке, интонациях голоса, выразительности манер, и, более всего, в темпераменте...

...Е.П.Б.... выходила из комнаты одним человеком... а возвращалась другим. Не другим в смысле видимых изменений в физическом теле, а другим в отношении характера движений, речи и манер; в различиях умственных способностей, взглядов на жизнь, владения английской орфографией, идиоматикой и грамматикой, и другим - совершенно, абсолютно другим в смысле контроля за своим темпераментом, который в наилучшем состоянии был почти ангельским, а в наихудшем - совершенной противоположностью...

...Писала ли она "Изиду" так, как способен это делать обычный спиритический медиум?.. Я даю ответ: "Совершенно точно, что нет"... Я был знаком с медиумами самыми разными: которые говорили, впадали в транс, писали, проявляли различные феномены, исцеляли, обладали ясновидением и были способны материализовать предметы; я видел их в работе, посещал их сеансы и наблюдал проявления того, чем они владели или что владело ими. Случай Е.П.Б. не был похож ни на один из них. Она могла делать практически все то же самое; но она делала это по своей воле и для собственного удовольствия, днем или ночью, без обозначения "кругов", без выбора свидетелей или предъявления каких-то обычных для таких дел условий. Кроме того, я к тому же собственными глазами наблюдал, по крайней мере, некоторых из тех людей, которых я видел в астральном теле в Америке и Европе, после этого живыми и во плоти в Индии; я говорил с ними и дотрагивался до них...

...Один из ее Alter Ego, из тех, кого я впоследствии встречал лично, носил большую бороду и длинные усы, которые на раджпутский манер плавно переходили в бакенбарды. Он имел привычку постоянно дергать за усы в моменты глубокой задумчивости: он делал это механически и бессознательно. И вот, бывали такие мгновения, когда личность Е.П.Б. растворялась и она была "кем-то другим", и при этом я наблюдал за ее рукой - она как будто дергала и скручивала усы, которые совершенно определенно отсутствовали - их не было видно на верхней губе Е.П.Б., и в ее глазах было то отрешенное выражение до тех пор, пока, наконец, она не возвращалась в мир реальных вещей, но усатый Некто иногда бросал на меня взгляд, заметив, что я наблюдаю за ним, поспешно отдергивал руку от лица и продолжал работу над рукописью. Затем, там был еще другой Некто, который настолько ненавидел английский, что никогда не разговаривал со мной ни на каком другом языке, кроме французского: у него был тонкий артистический талант и страсть к разным механическим приспособлениям. Еще один слонялся то тут, то там, царапая что-то карандашом и выливая на меня поток из десятков рифмованных станц, в которых выражались иногда тщательно завуалированные, а иногда юмористические идеи. Так что каждый из этих нескольких Некто имел свои собственные четко различимые особенности, по которым их было так же легко узнать, как вы узнаёте своих самых обыкновенных знакомых и друзей. Один был весельчаком, любителем занимательных рассказов и весьма остроумным Некто; другой был само достоинство, его отличала сдержанность и эрудиция. Один был тихим, терпеливым и всегда готовым помочь, а другой - вспыльчивым и иногда совершенно истощенным. Один Некто всегда был готов привести для меня философское или научное объяснение тех предметов, которые я должен был записать, проделывая феномены ради моего наставления, в то время как при другом Некто я не смел даже и упомянуть о подобном.

Однажды вечером я получил жуткий упрек. Незадолго до этого я принес домой два замечательных мягких карандаша, именно таких, которые лучше всего подходили для нашей работы; один я отдал Е.П.Б., а другой оставил себе. У нее была отвратительная привычка брать взаймы перочинные ножи, карандаши... и всякие другие мелкие вещи и забывать о том, что их нужно возвратить; если что-то однажды попадало в ее ящик или на ее стол, то оно там и оставалось, независимо от того, как горячо вы протестовали против подобных действий. В этот конкретный вечер артистичный Некто делал зарисовки... на листе обычной бумаги, о чем-то со мной беседуя, а потом попросил дать ему на время другой карандаш. Я подумал: "Если я сейчас отдам мой замечательный карандаш, то он попадет в ее ящик навсегда, и мне самому будет нечем работать". Я не сказал этого вслух, но этот Некто саркастически взглянул на меня, придвинул к себе карандашницу, которая стояла между нами, положил в нее карандаш, что-то мгновенно проделал с нею руками, и вдруг! - появились десятки карандашей совершенно такого же вида и качества! Он не сказал мне ни слова, даже не посмотрел на меня, но кровь прихлынула к моим щекам и я почувствовал себя более стесненно, чем когда-либо в жизни! Как бы то ни было, я едва ли думаю, что заслужил подобный упрек, если принять во внимание то, насколько часто Е.П.Б. забывала возвращать эти мелочи!

Когда "на дежурстве", как я это называл, был какой-то конкретный Некто, рукопись Е.П.Б. приобретала особенности, которые были совершенно идентичны тем, которые проявлялись тогда, когда он занимался литературным трудом в последний раз, в свою очередь... Если в те дни вы дали бы мне любую страницу из рукописи "Изиды", я бы мог практически безошибочно определить, каким из Некто это было написано. Где же находилась сама Е.П.Б. в те часы, когда ее замещали?.. Насколько я понял, она сама "сдавала напрокат" свое тело, как вы могли бы одолжить пишущую машинку, и отправлялась заниматься другими оккультными делами, которые она могла осуществить в своем астральном теле; а определенные Адепты занимали ее тело и действовали в нем по очереди. Когда они узнали, что я могу их различать настолько, что я даже изобрел имя для каждого из них, по которому я и Е.П.Б. могли называть их в наших разговорах в их отсутствие, то они часто степенно кланялись или дружески кивали на прощанье, собираясь покинуть комнату и уступить место следующему "дежурному". И они иногда говорили мне друг о друге как о товарищах, словно упоминая третье лицо, посредством чего я узнал некоторые факты из их личной истории; и они также говорили об отсутствовавшей Е.П.Б., отличая ее от ее физического тела, которое они брали у нее взаймы...[15]

АЛЕКСАНДР УИЛДЕР^[22]