О вопросе «почему»

И когда вы задавали мне вопросы, какие всегда задают исторические классы, исторические классы просто обязаны их задавать – какой нам смысл изучать историю? Почему именно история? Почему прошлое? – я привык отвечать (покуда Прайс не аранжировал сей вопрос на новый лад, добавив новый оттенок смысла – и эту явственно дрожащую губу): но вы же сами себе ответили, вашим собственным «почему?». Ваша потребность найти объяснение и есть объяснение. Разве поиск причин уже не есть – с необходимостью – исторический процесс, поскольку он всегда вынужден обращаться от того, что пришло потом, к тому, что было раньше? И покуда в нас живет этот зуд, эта тяга выяснить, что откуда взялось, разве не приходится нам поневоле таскать с собой громоздкий, однако же и не лишенный ценности мешок с отмычками по имени История? Еще одно определение: Человек есть животное, взыскующее объяснений, животное, которое спрашивает Почему?

А что имеет под собой этот самый вопрос, Почему? Он имеет под собой – уж в вашем‑то случае наверняка, когда вы по‑бунтарски бросаете его мне в лицо посреди урока истории, – неудовлетворенность, беспокойство, ощущение, что все идет не так, как надо. В состоянии полного довольства просто не было бы ни нужды, ни места этому короткому назойливому слову. История начинается в той точке, где все идет наперекосяк; история рождается из бед, из замешательства, из сожалений. Так что по пятам за словом Почему приходит скользкое, задумчивое слово Если. Если бы только… Если бы вдруг… Когда бы не… Все эти бессмысленные исторические Если. Вот и маячит, и маячит, сбивая с толку праведные разыскания вопроса Почему, отвлекая, путаясь под ногами, эта иная форма ретрогрессии: если б только можно было все вернуть. Новое Начало. Если бы мы только могли возвращаться вспять…

«Historia» или «Исследование» (как в понятии «Натуральная» или «Естественная История»: исследование натуры, природы, естества). Раскрыть секреты причин и следствий. Показать, что всякому действию находится противодействие. Есть акция и есть ре‑акция. Что Y есть следствие, поскольку ему предшествовал X. Постелить соломки, чтоб хоть в следующий раз, когда мы будем падать… Понять, кто мы такие, потому, что мы такие, как распорядилось на сей счет наше прошлое. Научиться (вечная палочка‑выручалочка и вечный костыль учителю истории) на собственных ошибках, так, чтобы в будущем лучше…

И для того, чтобы проиллюстрировать разом насущную нашу потребность задаваться вопросом почему и положение, что история начинается с нашего чувства недолжного, я просил вас уподобить изучение истории процедуре дознания. Предположим, у нас на руках некий труп – то бишь прошлое. Труп не всегда легко идентифицировать, но здесь и сейчас наш конкретный труп обнаруживает специфические и вполне индивидуальные черты. К примеру, перед нами обезглавленное тело Людовика XVI. Неужто мы рассуждаем об этом трупе: ну что ж, мол, труп есть труп, а мертвые тела не оживают. Никак нет. Мы задаемся вопросом: почему это тело стало трупом? Ответ: в результате несчастного случая – или просто потому, что, когда в один прекрасный день, в Париже, у некой гильотины упал нож, шея Людовика XVI оказалась аккурат у него на дороге. На что вы отвечаете мне дружным смехом, выказывая тем самым наклонность к дознанию, выказывая въедливый исследовательский склад ума – выказывая историческое самосознание.

Ну а почему, задаемся мы вопросом, шея Людовика оказалась?.. Потому что… А когда мы дотошнейшим образом вычленим причину, нам захочется знать, а почему в силу именно этой причины? Потому что… А когда мы разберемся и с этой, более глубокой причиной, а почему, опять же?.. Потому что… Почему?.. Потому… Почему?.. Покуда, для того чтобы выяснить, почему отправился на тот свет Людовик XVI, нам потребуется не только воскресить, воочию представить всю его беспокойную жизнь и беспокойное же время, но и забраться не на одно поколение вглубь; и назойливый вопросец Почемупочемупочему станет к той поре похож на паровозик, надсадно пыхтящий у нас в голове, и встанут – сами собой – на горизонте другие вопросы: когда – в которой точке – каким образом мы перестанем спрашивать почему? До каких глубин нам нужно будет забраться? Когда мы удостоверимся, что нашли Объяснение и успокоимся (отдавая себе отчет, что это не окончательное объяснение)?

Каким таким образом – хотя бы для того, чтобы передохнуть ненадолго, – мы сможем столкнуть под откос этот чертов паровоз? А может, было бы лучше (в экстремальных ситуациях так иногда и выходит – тому свидетельством давнишние ответы отца на вопросы о войне), если б мы могли развить в себе дар амнезии? Но – этот дар беспамятства, не выпустит ли он нас из ловчей ямы вопроса «почему», да сразу и в тюрьму идиотии?

Я всегда учил вас, что у истории есть предназначение, есть своя – по большому счету – цель. Я всегда учил вас принимать ответственность и ношу вечной необходимости спрашивать почему. Я учил вас, что вопросам этим несть конца, потому что, помните, я как‑то раз дал вам определение (да‑да, приходится признать, есть такая слабость – импровизированные дефиниции): история, мол, есть вещь сугубо невозможная – попытка обладающего неполным знанием дать отчет о действиях, также предпринятых с позиции неполного знания. Так что никаких коротких тропок ко Спасению, никаких рецептов строительства Нового Мира, одно лишь терпеливое, упрямое искусство обходиться тем, что под рукой. Я учил вас этому, пытаясь всякий раз объяснить, чего мы можем достичь, не Объяснения, нет, но понимания границ нашей способности находить объяснения. Да, и еще раз да, прошлое путается у нас под ногами; оно швыряет нас то вверх, то вниз; оно привносит трудности и сложности. Но игнорировать его глупо, потому что история прежде всего учит нас избегать иллюзий и всего, что понарошку, и обходить стороною грезы, фантазии, рецепты ото всех болезней, чудеса в решете, златые горы – быть реалистами.

А потому, когда учение учителя вашего проходит пробу на прочность, когда его жена, которую местная пресса станет вскорости называть «льюишемской воровкой» и «похитительницей младенцев из Гринвича», как‑то раз, воскресным днем, выдает на‑гора нечто несусветное, он действует так, как ему подсказывают разом академическая школа и чисто человеческий инстинкт. Он бросает все на свете (даже Французскую революцию) и пытается найти объяснение.

Однако он уже отдает себе отчет – хотя и продолжает гнуть свою линию, не считаясь с мнением начальства, рискуя всей своей карьерой, – то, что он делает, не называется поиском объяснений. Потому что он уже достиг границ присущей ему способности находить объяснения, точно так же, как его жена (женщина – когда‑то – терпеливая и упрямая) перестала быть реалисткой – перестала быть частью реальности. Ибо именно то, чего объяснить невозможно, и заставляет его перескакивать с пятого на десятое и мчаться на всех парах все дальше и дальше, в прошлое. Потому что, когда вперед дороги нету, единственный выход… Потому что его дети, которым снятся по ночам дурные сны, вдруг начинают слушать, а он, хоть и пытается что‑то объяснить, на самом‑то деле всего лишь рассказывает очередную…