2015-10-16
315
Путешественники потратили ровно неделю на переезд через мыс Парри, имеющий около сорока миль ширины. По ту сторону мыса снова тянется Ледовитый океан вплоть до земли, покрытой вечным снегом и известной под именем Ледяных берегов.
Фредерик Биорн решил устроить в этом месте первую станцию. Хотя от бухты Надежды тут было еще недалеко, но герцог считал целесообразным, чтобы расстояние между станционными пунктами было, вообще, как можно меньше.
По приказанию герцога матросы отыскали удобное место и немедленно принялись вырубать топорами пещеру в ледяной массе.
Работа продвигалась быстро. Сильные, могучие норрландцы делали просто чудеса. В несколько часов готово было значительное углубление, так что снаружи уже не было видно работавших в нем.
Вдруг один из них выбежал оттуда и крикнул герцогу:
– Ваша светлость, пожалуйте взглянуть… Во льду нашелся какой-то огромный зверь…
Оба брата и Пакингтон побежали к выдолбленной пещере и остолбенели от изумления.
Во льду они увидали огромную черноватую массу, величиной на целую треть больше индийского слона. Эта масса была не скелет, а целое животное – с мясом и с кожей.
– Может быть, он тут пробыл более ста тысяч лет, – заметил Фредерик Биорн. – Эти животные давно исчезли с лица земли и превратились в ископаемых.
– Это как будто слон, – заметил американец.
– Действительно, это слон, но только допотопный, или так называемый мамонт.
– Но как же он мог так хорошо сохраниться, если он допотопный?
– Лед сохранил его в целости. Вообще, мамонтов находят почти всегда в нетронутом виде.
– Я в первый раз слышу об этом.
– О нет, дорогой Пакингтон, это уже много раз бывало и прежде. Мы в этом случае ничего не открыли нового.
Фредерик Биорн велел вытащить мамонта изо льда. Когда тушу разрубили, мясо оказалось розовым и свежим. Его отдали собакам, которые с жадностью на него набросились.
На устройство станции понадобилось два дня. Внутренние стены ледяной пещеры были обиты звериными шкурами, пол устлали рогожами, скамейки обтянули мягкой кожей, под которую подложили водорослей. Снабдив это жилье всем необходимым, устроили в честь открытия станции вечеринку. Затем оставалось только выбрать несколько человек для того, чтобы вверить им охрану станции.
Фредерик не желал брать на себя ответственность за выбор и сказал своим людям, чтобы они посоветовались между собой и выбрали сами, кого хотят, а на следующее утро доложили бы ему имена выбранных.
Вскоре все легли спать. Часа через два сон путешественников был вдруг потревожен глухим рычанием где-то недалеко от лагеря.
– Это какой-нибудь белый медведь напал на наш след, – сказал Фредерик.
– Пусть никто не выходит на разведку. Это опасно, а мне не хочется, чтобы день открытия первой станции ознаменовался какой-нибудь бедой.
Ночевали путешественники эту ночь в новой своей пещере. Среди сна им казалось иной раз, что громадный какой-то зверь, рыча, царапается в массивную дверь пещеры, сработанную из толстых бревен.
Утром первый из норрландцев, отворивший дверь, сейчас же захлопнул ее в испуге: у порога ее лежал огромный медведь.
У Эдмунда явилось предчувствие. Он побежал к двери, отворил ее и сейчас же воскликнул радостно:
– Друг Фриц!.. Друг Фриц!..
Медведь сейчас же начал ласкаться к своему господину. Дело в том, что по совету эскимосов, опасавшихся, что друг Фриц будет привлекать диких медведей, его оставили было на «Дяде Магнусе» к великому огорчению Эдмунда. Офицеру, который назначен был начальником охраны клипера, поручено было следить, чтобы друг Фриц как-нибудь не вырвался и не убежал. Шесть дней медведя держали на привязи, на седьмой день, видя, что он тих и смирен, спустили с цепи. Тогда друг Фриц сейчас же пустился наутек и догнал своего господина.
Не отводить же его было теперь назад! Пришлось примириться с его присутствием и принять в состав полярной экспедиции нового члена.
Друг Фриц словно почувствовал, что его оставляют, и весело прыгал около Эдмунда.
Вообще медведи всех пород очень умны и привязчивы к людям. Это единственные из зверей, способные сделаться вполне ручными и не представлять ни малейшей опасности для своего хозяина, – разумеется, в том лишь случае, если они взяты маленькими.
До сих пор Эдмунд ни разу не имел случая пожаловаться на своего медведя, хотя тот и обнаруживал иногда ничем не мотивированную антипатию к некоторым людям. Так, например, еще на «Дяде Магнусе» был однажды такого рода случай. Грундвиг подозвал друга Фрица и велел ему потанцевать перед эскимосом Иорником. Но медведь, всегда послушный, на этот раз лишь сердито заворчал.
– Что это тебе не нравится, бедный Иорник? – засмеялся Грундвиг. – Ну, уж так и быть. Если ты не хочешь показать свое искусство перед ним, то попляши хоть перед господином Густапсом.
Медведь подошел к немому эскимосу, обнюхал его и заворчал еще более сердито.
– Ах, какой ты странный зверь! – сказал Грундвиг. – Ну, чем тебе не нравятся господа эскимосы? Что они тебе сделали? Правда, они неказисты с виду, но ведь и ты не лучше. Они похожи на тебя, как две капли воды.
Эскимосы чувствовали себя очень неловко во время этой сцены и поспешили удалиться с клипера на яхту.
Грундвиг не оставил без внимания антипатию медведя к эскимосам и окончательно утвердился в своем предубеждении против них. Он решил следить за ними в оба глаза, не говоря, однако, об этом никому: он знал, что на его слова все равно не обратят внимания.
И как основательны были его подозрения! Густапс и Иорник уже назначили ночь для убийства братьев Биорнов и Грундвига с Гуттором. Их предположено было заколоть ножом в первую же ночь после отъезда с новоустроенной станции.
Исполнению этого намерения помешало только случайное обстоятельство…
Норрландские матросы, собравшись на совет для избрания лиц, которых предполагалось оставить для охраны станции, остановили свой выбор на Гутторе и Грундвиге и объявили об этом герцогу.
Грундвиг горячо протестовал.
– Мы с Гуттором офицеры, – говорил он, – нами не могут распоряжаться простые матросы. Нашего согласия нужно было спросить…
– Не упорствуй, Грундвиг, – возразил ему Эдмунд. – Поверь, что ты будешь нам тут полезнее. Ведь ты уже стар, ты можешь не вынести путешествия к Северному полюсу. Подумай, как мне будет горько, если с тобой что-нибудь случится… Ведь я теперь смотрю на тебя, как на своего второго отца, после того, как умер мой батюшка.
– О, Эдмунд! – вскричал, рыдая, старик. – Зачем вы мне это говорите? Вы довели меня до слез, как малого ребенка… Делайте со мной, что хотите!.. Если вы приказываете, – я остаюсь.
Эдмунд бросился в его объятия.
– Спасибо, спасибо, старый и верный друг! – вскричал он. – Ну, а ты, Гуттор, согласен остаться? – прибавил он, обращаясь с вопросом к богатырю.
– Как скажет Грундвиг, так я и сделаю, – отвечал тот. – Дайте нам с ним посоветоваться.
Покуда происходили эти разговоры, поднялась ужасная северная буря. Ехать было опасно, и потому Фредерик Биорн отложил отъезд до следующего дня.
Когда об этом узнали эскимосы Пакингтона, Иорник явился к герцогу и сказал:
– Господин мой, так как вы отложили отъезд, то у нас впереди свободный день. Мне пришла по этому поводу одна мысль, которую я и прошу у вас позволения осуществить.
– Говори.
– Вы видите эти ледники в двух милях отсюда? Они представляют высокую стену, через которую трудно перебраться. Вот я и придумал съездить со своим товарищем и посмотреть, нельзя ли будет эту стену объехать.
– Очень хорошо, мой милый… Вообще, я чрезвычайно доволен и тобой, и твоим товарищем. Можешь быть уверен, что я вас обоих щедро награжу за службу.
– Спасибо, господин мой. Вы очень добры.
– Поезжай, куда ты говорил, и осмотри. Возьми мои легкие сани и собак… Ты, разумеется, возьмешь с собой и своего товарища?
– Да, господин мой.
– Прекрасно. Когда вернешься, расскажи мне обо всем подробно.
Несколько минут спустя легкие санки герцога Норрландского, запряженные шестью лапландскими собаками, стояли совсем готовые у дверей палатки, в которой жили Густапс и Иорник.
Там их можно было хорошо разглядеть обоих. Иорник был обыкновенный эскимос – с темно-бурой кожей, низким лбом, приплюснутым носом и узкими глазами, но его товарищ… Его товарищ натирал себе в это время лицо медвежьим салом для предохранения от мороза и снял с рук перчатки. Руки у него были белые, той белизны, которою отличается кожа рыжих людей. Лица его разглядеть было нельзя, так как он натирал себе щеки, не снимая с головы капюшона.
– Ну, теперь можно ехать, – сказал Густапс, окончив свой туалет.
– Тише, тише! – предостерег его Иорник. – Разве можно так рисковать.
– Кто же нас может услышать? – возразил с усмешкою «немой» Густапс. – Какой ты, однако, трус!
– Вы вот все не верите мне! – продолжал Иорник. – А между тем за нами постоянно следит тот человек, которого вы называете Гуттором… ну, одним словом, этот богатырь. Я и сейчас не уверен в том, что он не прокрался сюда, в палатку, и не подслушивает нас…
Густапс сделал жест нетерпения: палатка была так тесна, что в ней не мог спрятаться такой великан, как Гуттор.
– Твои глупые опасения просто смешны, – сказал «немой». – Замолчи, пожалуйста, и пойдем.
Иорник не стал больше разговаривать. Оба эскимоса вышли из палатки, сели в сани и с быстротою стрелы понеслись по снежной степи.
Едва успели сани отъехать, как из-за палатки поднялась какая-то громадная фигура, лежавшая до того времени на голой мерзлой земле. Этот человек с трудом двигался, все члены его были парализованы от холода. Он сел, но встать на ноги не мог, чувствуя, что замерзает.
То был Гуттор. Он подкрался к палатке бандитов, лег на снег и пролежал там все время, покуда злодеи разговаривали. Он слышал весь их разговор. Мало того, большой парусной иглой он проколол в палатке отверстие и, приложившись глазом, имел возможность внимательно разглядеть их.
После долгих усилий он встал, наконец, на ноги, но не мог ступить ни шагу: холод одолевал богатыря. Он начал кричать, звать на помощь, но страшная буря заглушала его голос.
Палатка бандитов стояла всего шагах в пятнадцати от общего лагеря, но в такую бурю, какая свирепствовала теперь, даже и это расстояние было слишком велико для человеческого голоса.
– О, Боже мой! – стонал несчастный. – Неужели я умру, не дав никому знать об опасности?.. Это ужасно!.. Я этого не хочу, не хочу!..
Он напрягал всю силу своих легких, кричал, звал… Нет, никто его не слышал. Сквозь метель ничего не видно; ветер ревел так, что Гуттор даже сам почти не слышал собственного своего крика.
Несчастный опять присел на снег, не будучи в состоянии стоять. Метель заносила его. Не имея надежды, что его услышат, он даже перестал кричать. Две слезы выкатились из его глаз и замерзли… Он лег на землю, чувствуя, что засыпает, и бессознательно хватаясь за что-то рукой.
В это время дверь станции распахнулась, и раздался чей-то встревоженный голос:
– Гуттор!.. Гуттор!..
Но Гуттор не откликнулся.
XII
