Грозненские молодожены виктория и Александр

—Босяк ты, Сашка! Ну, босяк... — мило воркует-приговаривает Вика, пытаясь куда-то дотянуться своей выкрученной рукой. Сзади — темный проем, напомина­ющий открытый холодильник.

Наконец нащупала то, что хотела, и тянется к Саш­ке-босяку:

—Вот тебе расческа. Все-таки мы должны как люди... Пригладь локоны.

Мы виделись накануне вечером. За прошедшую ночь в их окошке — еще два пулевых «ранения». Впрочем, оба не обращают никакого внимания на эти предательские дырки: место действия — Грозный. Это значит, люди тут живут ко всему привычные.

— Стреляли... — говорят равнодушно, стилизуясь под старое известное кино. — Помните «Белое солнце пус­тыни»?

— Помню, конечно. Его по телевизору часто повто­ряют.

— Это у вас. У нас люди телевизор не смотрят, и час­то спрашиваешь: «Помнишь такой-то фильм?» А чело­век отвечает: «Не помню».

«Стреляли...» И тут же смеются, и ласкаются — на­стоящие молодожены: одухотворенные недавней ночью и полностью свободные от любого «вчера», каким бы оно ни было. Наука жить сиюминутным счастьем освое­на этой парой виртуозно. И действительно, ведь это еще не скоро, часа через три, наступит грозненский день, и тогда навалятся проблемы: что поесть, где достать воду, — и придет злость, и обида, и осознание клетки, в кото­рую загнан судьбой, и, в конце концов, ближе часам к трем даст о себе знать хроническое отсутствие обеда...

Но пока — завтрак. Грозненский завтрак военного времени. Жидкий чай — вода, хоть и перекипяченная несколько раз, но чем-то пахнет.

—Лучше делать вид, что у нас все, как у остальных по стране, — говорит Вика, потягивая горячую жидкость, гордо именуемую «утренним чаем». — Иначе сойдешь с ума.

—И не вспоминать, что, кроме чая, в доме ничего? — полуспрашивает—полуутверждает Саша.

—Ты на что намекаешь? — кокетливо косит глазом Вика. — Что я плохая хозяйка? А?

Вика и Саша — грозненские молодожены. Из городка Иванова — так называется один из грозненских микро­районов, где нет улиц, а лишь номера домов.

Официально они — Александр Георгиевич и Викто­рия Александровна Джура. Вступили в законный брак 6 апреля 2001 года — несколько месяцев назад.

—Вика, все, хватит ерунды! Читай же! — приказыва­ет причесавшийся «босяк», выпив чая.

Минуты две Вика кокетничает, «строит глазки» мужу, напустившему на себя суровость. На третьей минуте игры, как только Саша реагирует на «глазки», Вика опять куда-то в сторону запускает руку и достает тетрадь, прошед­шую с ней всю войну.

...Понять — поймешь.

Почувствовать — не сможешь:

Чужая боль — горька, но не болит.

До самоистязания, до дрожи

Сознание того, что инвалид...

Вот и сидишь, подкошенный кузнечик.

Пройдешь пять метров — и опять садись...

И только ветер обнимает плечи,

Но все равно душа стремится ввысь.

Как больно насмехается природа,

Какое испытание в судьбе, —

Когда идешь походкою урода,

И взоры все прикованы к тебе.

—Ну, вот, заголосила... — прерывает Вику Саша. — А что-нибудь веселенькое есть?

Однако видно, что мужу именно это стихотворение очень нравится. Он просто не хочет казаться слабым при гостях.

Саша и Вика — инвалиды первой группы. С детства. В десять лет Вику сбил мотоцикл, и все, что с ней сей­час, — последствия тяжелейшей черепно-мозговой трав­мы. А Саша просто родился таким. Их опорно-двигатель­ные аппараты на пару бастуют. Бывают, конечно, свет­лые дни — особенно у Вики, которая еще кое-как пере­двигается. Но большую часть долгих месяцев оба прово­дят на площади в два с половиной квадратных метра, на кухоньке в уцелевшем первом этаже их «пятиэтаж­ки» (наверху — сгоревшие и разбомбленные квартиры), сидя за столом, стоящим у окна, через которое проле­тают пули.

А во след слова:

— Бедная, несчастная. —

Кругом голова,

Но я — безучастная.

А во след — смешки:

— Посмотри, как ходит!..

— Говорят, стишки

Сочиняет вроде...

И опять — босиком по лезвию.

Не озлобиться.

Не отчаяться —

И в невзгодах жизнь продолжается.

Год за годом — как речка быстрая.

Плакать — просто. Труднее — выстоять.

Вика Джура — поэтесса. Это ее главное занятие в жиз­ни. Теперь помимо Сашки, конечно. Она пишет стихи в старых школьных тетрадках — своих и чужих, много ра­ботает над словом, часто переписывает. И поэтому очень плохо спит по ночам.

—Как и полагается поэту, — добавляет Саша.

—Представьте, — подхватывает Вика, — когда вчера стреляли нам в окно, то я как раз крепко заснула. Пото­му что вечером получилась одна строчка. Вот и не про­снулась, хотя трусиха — ужасная.

—Трусиха? Но почему не уходите отсюда? Как вы все пережили?

—Тогда мы уже были вместе, просто еще не расписа­лись, — рассказывает Саша. — Сидели тут, в подвал не спускались — не было физической возможности. Я был спокоен, готов к смерти. А вот Вика очень кричала в са­мые страшные моменты. Так и переживали. Так и пере­живаем.

Он замолкает. Я уговариваю продолжать. Но Саша от­рицательно машет головой — не хочет.

—Пусть Вика просто почитает. У нее есть удачные стихи о войне.

Вика уже не строит никаких «глазок» и сразу читает:

Девять вечера. Зима.

Школьный двор молчит.

Посмотри: луна сама

С нами говорит.

Полнолунья яркий свет

— Будто сходят сны...

Будто не было и нет

Горя и войны.

Мы перекидываемся парой незначащих фраз. Это как глоток воздуха между нырками на глубину. И опять — стихи о войне вокруг:

Что происходит?

Происходит — что?

Как спится вам,

приказы отдающим?

Ведь достается больше —

здесь живущим

От тех — и тех.

Неведомо за что...

Одним — нужна свобода позарез.

Другим же — наведение порядка.

И вот — бомбят...

Вика загрустила... Молчит, поглаживая «ночные» дыр­ки в оконном стекле.

Но на то и муж, чтобы грусть женину разгонять. Это Сашина твердая позиция. И он начинает «лечить» свою любимую поэтессу.

—Думаете, Вика — такая? Ничего подобного! Она — настоящая хулиганка. Это при гостях выделывается. Зна­ешь, давай про печень...

— Ну нет. Она же из Москвы, ей нужно о войне — серьезное.

— Опять ломаешься?

— Ладно! Надоел! — Но «надоел» — тоже с любовью.

Заявила как-то Печень:

— Вы мне давите на плечи!

Мне теперь угодно

Жить от всех свободно!..

— Тут подпрыгнула Ступня:

— Правильно! Брависсимо!

Заявляю, что и я

Буду независима!..

Хватит мной руководить

- Буду я сама ходить!

И девчонка-Селезенка

Запищала тонко-тонко:

— Надоел мне ваш паштет

— Дайте суверенитет!..

От такого беспорядка

Организм пришел к упадку.

..

Ощетинились Микробы:

— Мы — ребята высшей пробы!

Мы теперь главнее всех!

Хаос — это наш успех!

Вика довольна произведенным на Сашку впечатле­нием — тот заливается смехом.

Осознать и слепить эти осколки (жесточайшая война, пятый и все еще «медовый» месяц, глубокая инвалид­ность, поэзия) в единое целое мне очень трудно. Слиш­ком все несоединимо и неправдоподобно. Мне надо от­менить многие свои представления о действительности, разворачивающейся перед глазами, стереть обретенный за войну опыт — и только тогда получится планета по имени «Джура».

Ведь как все получилось, как мы познакомились? Я шла по грозненской улице, где спасу нет от руин, пожа­рищ и воронок. Настроение было поганое. О чем думаешь в таком интерьере? О «зачистках» и минах, о типах при­мененного оружия, об оторванных конечностях, о лю­дях с безумными взглядами... А тебе вдруг: «У нас тут хорошие стихи пишут! Давайте отведем — послушаете». И ведут в очередную грозненскую преисподнюю, где жизнь, с позиций тривиального мироощущения, даже не подразумевается, — и, пожалуйста, получаешь: «Пла­кать — просто. Труднее — выстоять». И тут же следует доказательство жизни, проживаемой по стихам.

— Вика не плакала в самые беспросветные бомбежки. Она кричала: «Я не выдержу!» Пока кричала, я знал, что выдержит, — подтверждает Сашка.

Всю отмеренную дорогу каждый из нас бегает от су­етного по направлению к настоящей жизни. Вон она — там, кажется, за поворотом. Ах, нет, опять не повезло, и то был мираж. И ты сознаешь: копайся внутри, обре­тешь... Но суета есть суета, и опять — бегом по кругу, за новыми, более острыми, ощущениями, впечатлениями. И снова — поражение.

Здесь же, в разваленном, заживо гниющем Грозном, где вовне ничего не найти, на чем глаз остановить, — кроме горя, собственного и чужого, именно здесь жизнь может быть настоящей.

Пусть почти в пещере. Пусть на пятачке метр на метр— в кухне, больше похожей на декорацию. Когда из холо­дильника достают почему-то расческу... В городке Ивано­ва электричества нет уже несколько лет — холодильник превратился в вертикально стоящий шкаф, пригодный разве что для хранения расчесок.

Плита? Она тоже в семье наличествует. Правда, нет газа. И поэтому кастрюли, на ней выстроенные, играют роль символов борьбы за лучшее будущее: будет газ — будет пища не с уличного костра.

Мойка? Конечно! Какая же кухня без мойки. К сожа­лению, при полном отсутствии воды в трубах.

И плафон над головой висит, но нет света!

А Вика, на радость Сашке, продолжает читать:

...Мы здесь еще. Пока что — уцелели.

Как говорится, «миловал Господь».

Иль просто, может быть, не долетели

Снаряды, разрывающие плоть?..

Мы здесь живем без света и воды.

На бреге моря крови и беды...

— А можно еще одно?

— Конечно. — Вика снисходительна ко мне тоже.

...Мы взываем: будьте к нам бережны —

Мы в заложниках у безденежья.

Точно пленники безысходности...

А снаряды в воздухе кружатся.

Куда целится тот осколочек?..

...Пробирает волной до косточек!

Лечь бы спать, чтоб как в реку броситься, —

И проснуться, когда все кончится!..

Мне стыдно плакать в их присутствии. И я не плачу. И не знаю, как выразить свои чувства, — все мелко по срав­нению с их жизнью. Как на этой грозненской кухне — бутафорское: плита, холодильник, краны... Все, кроме чувств. А на московских кухнях сегодня все настоящее: плита, газ, вода из крана — и горячая, и холодная. Все. Кроме чувств. Они — точно бутафорские. Слишком сыт­но едим — для страны, в которой так долго идет война.

... - Все-таки босяк ты, Сашка! — Вика чуть сердит­ся. — Утро ведь только. Сколько раз тебе говорить: не кури натощак. Вредно!

— Не могу я, Викуля! С семи лет курю.

— С семи? Вы слышите? Знала бы, не пошла за тебя... А дальше — ее смех. Заливистый, утренний, свежий.

Ничем дневным еще не испорченный. И Сашкин вечно подтрунивающий басок.

Немного о послевкусии — о том, что, покидая чей-то дом, ты обязательно чувствуешь: хочешь или нет еще раз в нем оказаться. Я — хочу. Сидеть в теплой компашке с этими двумя людьми. И чувствовать жизнь, от них исхо­дящую, — несмотря на особую апатию войны, поража­ющую всякого, кто здесь находится, — законную вялость от того, что рядом было столько трупов и смертей, что мертвые до сих пор лежат не захороненные, быть может, в двух или трех шагах от тебя. Это и есть обаяние преодо­ления, доступное немногим из людей. Или — настоящая жизнь в декорациях войны. Когда твои беды на фоне их счастливых улыбок — тьфу на постном масле. Придуман­ный суетный пшик.