Полтора года спустя

Если идти по бывшей улице Центральной, то все ос­тальные ощущения вытесняет чувство нереальности про­исходящего. С одной стороны, безжизненная пустыня, наглая висячая тишина, где даже птицы не поют, — и значит, нет привычного природного звукового фона. С другой — смахивает на декорацию фильма ужасов: из­редка откуда-то какие-то голоса... Путь на живое — на эти голоса — заставляет ползти в гору. Видимо, тут тоже была улица в хорошие времена, но теперь лишь не­опрятно разросшийся кустарник топорщится во все сто­роны и стыдливо прикрывает какие-то развалины на заднем плане.

На протоптанную дорожку выходит человек. Он не только в истлевшей одежде, но и сам иссохший. Худоба его бухенвальдская. Наверное, туберкулез постарался — сейчас он лихо «гуляет» по Чечне.

— Вы здесь живете?

— Да. Это бывшая улица Речная, — он машет рукой в кустарник, откуда вышел. — А вы кого ищете?

— Кого-нибудь, кто тут живет.

— Это я. На нашей улице совсем пусто. А вообще в село, говорят, 150 семей вернулось. Но домов ни у кого нет.

— У вас есть глава администрации? Сельсовет?

— Нет. Мы сами по себе.

— Как это?

— Нет, и все. Наверное, где-то считают, что тако­го населенного пункта больше нет, стерли Комсомоль­ское с карт. Иначе бы вспомнили, поинтересовались, как мы тут.

— Тогда покажите свой дом.

— Его нет, я же говорю.

— А где живете? На дворе ведь осень.

— В хлеву.

Человека зовут Магомед Дудушев. Выясняется, что мы с ним одного года рождения. Магомед, правда, выглядит старейшиной, хотя по возрасту старейшин нам еще слу­шать да слушать.

У Магомеда большая семья — жена Лиза, шестеро детей и мама. Жизнь Дудушевых сосредоточена сегодня в крохотной саманной избушке — этим летом слепили — в «хлеву». А дом лежит рядышком — разрушенный пря­мым попаданием. Развалины заботливо укрыты плотной синей клеенкой — ее как-то раздавали в Комсомольском от имени ООН.

— Конечно, хотелось бы, чтобы помогли строймате­риалами. Нам ведь самим не построиться — ни сейчас, ни в ближайшие годы. В селе живут только самые бед­ные и многодетные, кто не в состоянии доехать даже до Ингушетии. Вот и храню свой строительный мусор от дождей. До лучших времен. Вдруг все еще изменится, — говорит Магомед, задыхаясь в кашле. Конечно, это ту­беркулез.

— Что вы ели на обед?

— Мы не обедали.

— А на завтрак?

— Кукурузные лепешки, чай. Нищета у нас сильная. Сами видите.

И это правда. Детей Дудушевых вблизи страшно рас­сматривать. Те же иссушенные тельца, что и у отца. И все очень нечистые — в руинах проблемы с водой, с теп­лом, электрические провода висят бог знает как, будто предлагают себя для самоубийц. Быт, который не может быть признан таковым.

Как у большинства чеченцев, пытающихся выжить на территории Чечни, у Дудушевых подавленное настрое­ние и невеселые мысли. Они надеются только на буду­щее, в котором главную роль предстоит сыграть урожаю кукурузы. Ее плантация начинается прямо у саманного хлева. Лишь этот урожай способен хоть как-то повлиять на ход их жизни, полностью порушенной войной.

— Оставим часть кукурузы на зиму на еду, — говорит Лиза. — Остальное хотим продать и купить корову. Чтобы не голодать. Две наших коровы погибли тогда, при штур­ме. С тех пор и бедствуем — детей кормить нечем. Изредка привозят муку от имени Датского совета, будто мы в

Дании, — и больше ничего нет. Никакой другой гумани­тарной помощи — ни от кого. На вырученные от кукуру­зы деньги еще надо обувь детям купить — видите, они босые.

Впрочем, и на Лизе платье прямо-таки полувековой ветхости.

— Все мое сгорело, — перехватывает она взгляд. Ясно, что Лиза еще молода и красива, но разглядеть это сейчас почти невозможно. — Переодеться мне не во что.

Естественно, никаких компенсаций за сгоревшее иму­щество и жилье, разрушенное в ходе боевых действий, Дудушевы не получили. Идеология выживания сейчас в Чечне предельно лаконична: живи, как хочешь, а не хо­чешь, не живи.

При этом Дудушевы — вроде бы из той самой катего­рии людей, о которых с придыханием говорят с высоких трибун в Грозном и Москве. Они для чиновничества — положительный пример чеченцев: не ушли в Ингуше­тию, не требовали мест в беженских лагерях и регуляр­ной гуманитарной помощи, живут на своей земле... Вро­де бы помогай Дудушевым и им подобным, и тогда дру­гие, не «положительные», обитатели палаточных лаге­рей без лишних просьб вернутся в свою республику...

Дети

На «дне» никаких хороших устремлений не произрас­тает. Нищета — дело нешуточное, превращает людей в невменяемых. Тем более если помножена на войну, раз­лагающую все, что попадается ей на пути. Иса, старший сын Магомеда, увидев русскую, принципиально пере­стает говорить по-русски. Хотя и умеет, что подтвердили его более дружелюбные родители. Он злобно вертит го­ловой, выказывая крайнее недоброжелательство, и, на­конец, бормоча что-то себе под нос, срывается с места бегом, быстро-быстро перебирая босыми пятками.

— Нет обуви и у старших. Совсем, — продолжает Лиза о своем.

Первая мысль, пришедшая в голову, когда засвер­кали эти презрительные пятки: «Ринулся за автоматом,

где-нибудь припрятанным». Уж столько ненависти было во взгляде Исы, в движениях. Даже в упрямом затылке, в том, как сидит на корточках и демонстративно отвора­чивается. Беда...

Однако вины Исы в том нет. Мир сегодняшних чечен­ских подростков — это череда непрекращающихся ужа­сов, постоянное, на протяжении нескольких лет, учас­тие в похоронах родных и близких, умерших неестествен­ной смертью, и это главное мероприятие их взросления. И, конечно, разговоры, которые ежедневно ведут взрос­лые: о том, кто жив, кого нашли трупом, как «зачистка» прошла, за сколько кого выкупили у федералов...

Иса возвращается, и Лиза переводит. Его, оказывает­ся, интересует, почему Путин объявил минуту молча­ния по жертвам американской трагедии и ничего никог­да не говорит о безвинно погибших чеченцах? Почему столько шума вокруг смытого Ленска и Шойгу дает лич­ное обещание президенту выстроить город заново, а в Чечне все сметено и никто никому никаких обещаний не дает? Почему вся страна всколыхнулась, когда уми­рали моряки «Курска», но когда в течение нескольких суток на поле расстреливали людей, выбегавших из Ком­сомольского, «вы молчали»?..

— Меня расстреливали! Поймите же это! — Это Иса уже по-русски. — Хочу знать, почему так.

И я хочу. Тоже. И единственное, что могу предложить в ответ, это продолжение списка вопросов, на которые нет ответов.

Но Иса опять сверкает пятками прочь. Если большая часть взрослых, возможно, способна самостоятельно пе­ретерпеть кошмар, опустившийся на их плечи, и со вре­менем даже найдет объяснения, которые не сделают их злее, то подростки и юноши Чечни, вся взрослеющая жизнь которых прошла в нетерпимости и бесконечных слезах сестер и матерей, — они терпеть, кажется, не на­мерены. Младшее поколение чеченцев — те, которые сей­час в старших классах или только что закончили шко­лы, — самое трудное поколение, которое когда-либо тут было. Независимость по-дудаевски? Видели. Первую вой­ну? Прочувствовали. Вторую? Поимели. Трупы? В необоз-

римом количестве. Главное в жизни? Вовремя спрятаться от человека с «Калашниковым». Цена человеческой жиз­ни? Именно при них стала нулевой.

Младшая сестренка Исы, 14-летняя Зарема, тоже сни­зошла до короткого разговора, но была односложна, смот­рела затравленным зверьком, ожидающим от окружаю­щей действительности только плохого. Ни намека на ком­муникабельность, на желание понять человека, при­шедшего из другого мира. Но есть одержимость, а есть экстаз. Есть тенденциозность, а есть пока предубежде­ние. Если старший брат — уже в тенденциозном экстазе сопротивления, то сестренка пока еще одержима пре­дубеждением. Что ей объяснять о жизни? Ей было четы­ре годика, когда Дудаев объявил, что девочкам вовсе не надо учиться. Семь лет — в первую войну. Двенадцать — во время уничтожения Комсомольского. Она все видела своими глазами. И поэтому у нее свои длинные счета к действительности, по которым она предпочитает полу­чить расплату.

Разложения, которому подверглась чеченская нация на третьем году второй войны, уже не скрыть. И весь вопрос в одном: как противостоять ему? Как заставить детей поверить, что завтра будет все-таки лучше, чем вчера?

А как самому поверить в это?

Лиза пытается сгладить — она воспитана в советской школе и в советское время, и это обычная современная чеченская история: среднее поколение куда более лояль­но к русским, чем юное, подрастающее или уже подрос­шее.

Но дипломатия матери не удается: дети суровы. И про­должает улыбаться лишь бабушка. Она выжила в сталин­ские годы репрессий и выселения. Она голодала много раз и умеет бродить туда-сюда: от нормальной жизни и обратно, возвращаться из смерти и опять встречать ее, чтобы не умереть.

Цветы

Пора прощаться. Иса так и не вернулся — ни с авто­матом, ни без. Нищий Магомед — этот очередной уни­женный жизнью чеченский мужчина, ничего не способ­ный сделать для своей семьи, — спрашивает:

— Хотите зайти к соседям? Тут недалеко — бывшая улица Нагорная. К бабушке Савнапи. У нее ничего нет, кроме цветов. Но они очень красивые.

Савнапи Далаева — никакая не бабушка, а женщина 1944 года рождения с тонкими чертами красивого лица и глубокими серыми глазами. Но у нее совершенно без­зубый рот и израненная кожа. Забор вокруг ее дома пре­вращен обстрелами в решето, а вместо дома — даже не строительный мусор, как у Магомеда, а нагота едва со­хранившегося фундамента. Однако вдоль и внутри него, действительно, разбит у Савнапи прекрасный цветник — в книжках по садоводству это называют рокарием.

—Ходила я по пустому Комсомольскому после штур­ма. Там цветочек откопаю из пепла — здесь вырою — вот и сад... Люблю красоту.

Потихоньку собираются люди. Такой прозрачной че­ловеческой худобы, как в Комсомольском, не видела нигде. Разговариваем: в одной семье — два инвалида, один психический, другой — астматик. В другой — опять инвалид, но ребенок. В третьей убиты все мужчины...

—Гелаев вам сейчас помогает? Поддерживает свое

село?

Смеются, наконец: «Он нам уже помог. Сами видите, как нас поддержал». А когда смех затухает, женщины до­бавляют: «Будь он проклят». Скольких спросила, столько и ответили так. Как судьи при вынесении приговора. Все останется в истории второй чеченской. И нищенство, го­лод, болезни и бездомность. И генерал Трошев. И прези­дент Путин. И все те деятели, которые, раскромсав жи­вой организм, в последующем не приложили и миниму­ма стараний, чтобы исправить ошибку... Но будет в ней и гелаевщина. Гелаев покинул свой народ в беде, он боль­ше не с ним — но и народ вне его.