Климов и не заметил, как к нему возвратилось сознание. Хозяин дома сидел в своем кресле, покуривая трубку, и в его взгляде не было ничего сверхъестественного, потустороннего

— Вы угадали: чует. Мало того, человек, укравший мою книгу, способен убить.

— Кого-нибудь подозреваете?

Наступил тот момент, ради которого он и пришел к Озадовскому.

— Трудно сказать.

(Чего он темнит?)

— И все-таки.

— Однажды, — Озадовский покрутил на столе панцирь краба, — я имел неосторожность пригласить к себе сотрудников… Был какой-то юбилей, уже не помню… в общем, кафедральные работники пришли ко мне домой… Ах, да! — оставил он в покое пепельницу, — в Лондоне издали мою монографию… И моя жена…

— Это в каком году? — с назойливым любопытством тупицы спросил Климов, и Озадовский поморщился:

— Дайте подумать. Чтобы не ввести вас в заблуждение… Семь лет назад.

— И ваша жена…

— И моя жена похвасталась редчайшей книгой.

— «Магией и медициной».

— Да.

— И ее секретами? — уточняюще задал еще один вопрос Климов и погладил ручку кресла.

— К несчастью.

Голос Озадовского заметно потускнел.

Записав фамилии сотрудников, приходивших к Иннокентию Саввовичу на торжественный ужин, Климов отметил для себя Задереева и не преминул поинтересоваться, почему стоматолог оказался среди психиатров?

Озадовский смущенно кашлянул, прикусил чубук трубки, которая давно погасла. После короткого молчания ответил:

— Видите ли, он в то время делал «мост» моей жене, ставил корневые протезы, коронки… Зубы у нее были плохие, ну и…

— Понимаю.

— С тех пор я никого к себе не приглашал.

Климов не поверил.

— Так-таки и никого?

Придвинув к себе пепельницу, Озадовский снова покрутил ее.

— Пожалуй, приходил… Семен Петрович.

— Кто такой?

— Лифтер… Помочь расставить мебель. Кстати, эти полки делал он…

— Хороший мастер, — оценил его работу Климов. Книжные тома подписных изданий стройными рядами помещались на искусно сделанных полках темного дерева.

— Заметьте, все под старину.

Климов кивнул. Замок профессорской квартиры открыли настолько тщательно подогнанным ключом, что эксперты в один голос утверждали о совершенном дубликате. И тот, кто его изготовил, имел золотые руки.

В прихожей, собираясь уходить, Климов небрежно спросил:

— А почему, когда я оглянулся, я не видел стен, да и вообще… Там было утро, солнце, все такое крупное?

— А кошка, кошка вам понравилась?

— Ужаснейшая тварь! И этот взгляд… какой-то…

— Хамский?

— Да.

— И дьявольски порочный?

— Близко к этому.

— Вы понимаете, — Озадовский коснулся его плеча, — я в это мгновение думал об одной санитарке в нашей больнице. Миловидна, добра, и не больше. Хотя на язычок остра… Так вот… Не знаю, как бы это правильней определить… Порой она бывает агрессивно-угодлива и, простите за нескромность, как-то чувственно жеманна, похотлива… Я слышал…

— Что? — насторожился Климов, хотя никакой связи санитарки с кошкой пока не улавливал.

— У нее… в некотором роде… связь со стоматологом. Наверно, это все и спроецировалось в вашем подсознании.

— В моем?

— Ну да. Я ведь индуцировал вам наваждение. А утро, солнце… Это объяснимо: я постарался вызвать лишь приятные ассоциации.

Климову сразу вспомнилось то утро, когда он решил пройтись пешком, и облегченно вздохнул. Значит, никакого у него заскока нет, а в психбольницу потянуло оттого, что Иннокентий Саввович в это мгновение представил санитарку.

— А почему все было таким крупным? Особенно цветы? — Он уже не сомневался в своей психике.

— Все дело в том, — поправил на шее сбившийся шарф Озадовский, — что когда останавливается время, детали мира укрупняются.

— Понятно…

Климову захотелось попросить хотя бы на ночь книгу Карлейля «Этика жизни», но вслух он спросил совсем иное:

— Скажите, а вы сами…

— Что?

— Корыстно чужой психикой не пользуетесь?