I. Присущий человеческому роду характер чувственности изменяется в зависимости от климата и органического строения, но к гуманности ведет лишь человечность чувств

У всех народов, за исключением, может быть, только больных альбиносов, — пять или шесть обычных человеческих чувств; бесчувственные, о которых рассказывает Диодор¹, глухонемые народы — это сказка. Но кто будет обращать внимание на все различие внешних чувств, кто подумает о неисчислимом множестве людей, населяющих земной шар, тому покажется, что перед ним — целый мировой океан, где нет конца набегающим друг на друга волнам. У каждого человека — своя мера чувств, как бы своя настроенность всех чувственных ощущений, так что в особых случаях на поверхность выходят самые поразительные проявления чувств.

Поэтому врачами и философами составлены целые перечни таких идиосинкразий, то есть специфических, странных чувств, — они бывают и удивительны, и необъяснимы. Как правило, мы замечаем такие странные состояния только у больных и в необычных обстоятельствах, в повседневной жизни мы проходим мимо них. И в языке нет слов для их обзначения, потому что ведь каждый говорит так, как чувствует и понимает, и у различных нет общей меры их различных чувств.

Зрение — это наиболее ясное из чувств, но и когда мы смотрим, то различия зависят не только от того, с близкого или далекого расстояния мы смотрим, но выражаются и в форме, и в цвете вещей, как мы видим их; вот почему любой художник, рисуя, придает предметам различные очертания и почти каждый — особый оттенок цвета. Дело философии человеческой истории — не в исчерпании до дна всего этого океана, а в том, чтобы выявить бросающиеся в глаза различия и затем обратить внимание на более тонкие различения в работе органов чувств.

Самое всеобщее, самое необходимое человеку чувство — осязание; оно служит основой других чувств, а у человека служит основой величайшего органического преимущества перед животными^1*. Благодаря ему мы получили искусства, открытия, жизненные удобства, возможно, что и в наших представлениях оно играет большую роль, чем то обычно предполагают. Но как различен бывает этот орган чувства даже у людей; его видоизменяют образ жизни, климат, практическое применение, навык, наконец, и вообще генетическая чувствительность тела. Так, некоторым американским племенам приписывают невосприимчивость кожи, которая, как утверждают, проявляется даже у женщин и во время самых болезненных операций^2*, — если факт этот вообще верен, то, как мне кажется, его можно объяснить и телесными и душевными предпосылками. А именно: племена эти столетиями подставляют свои нагие тела резким порывам ветра, их кусают злобные насекомые, в них втирают сильно действующие мази, но эти племена отняли у себя и волосяной покров, который только способствует мягкости и нежности кожи. Пищей их была грубая мука, корни и травы, содержавшие в себе много щелочных веществ, а ведь хорошо известно, что органы пищеварения и чувствительность кожи находятся в прямом отношении между собой, вот почему при некоторых болезнях чувство осязания сходит на нет. Даже и неумеренное потребление пищи, после чего этим же племенам нередко приходится терпеть ужаснейший голод, тоже свидетельствует об определенной невосприимчивости — симптоме многих распространенных среди них болезней^3*; итак, нечувствительность кожи — это и зло и благодеяние их климата, наряду со многими другими подобными же явлениями. Природа постепенно вооружала их такой невосприимчивостью, оберегая от бед, которых они иначе не могли бы вы-

1* Метцгер. О физических преимуществах человека перед животными. — В его «Собрании разных сочинений», т. III.

2* «История Америки» Робертсона, т. I, с. 562.

3* Уллоа, т. 1, с. 188.

нести, — искусство их последовало природе. Североамериканец выдерживает муки и боль героически-стойко — так заставляет поступать его чувство чести, к этому привыкал он с детства, и женщины ни в чем не уступают мужчинам. Стоическая апатия стала потребностью их натуры, как бы велика ни была телесная боль, и тот же источник, как представляется мне, и у менее резко выраженного у них полового влечения, хотя жизненные силы их ничуть не притуплены, и у своеобразного бесчувственного их состояния; порабощенные племена погружаются как бы в сон наяву. Итак, это — дикари, нелюди; недостаток чувства природа дала в утешение этим детям своим, а они отчасти стойко перенесли его, отчасти употребили себе во зло, потому что недостаток человеческих чувств в их душах был еще более велик.

Опыт показывает, что чрезмерный зной и чрезмерный холод одинаково сжигают, притупляют внешние чувства. У народов, которые по раскаленному песку ходят босыми ногами, подошва такая, что ее можно подковать железом, и бывали случаи, когда такие люди минут по двадцать могли стоять на горящих углях. А разъедающие яды могут настолько видоизменить кожу, что человек способен держать руку в растопленном свинце; трескучий мороз, гнев, всяческие душевные движения тоже могут способствовать притуплению чувства^4*. А самая тонкая восприимчивость встречается в тех странах, где люди ведут способствующий нежному натяжению кожи и, так сказать, мелодическому распространению нервов образ жизни. Житель Ост-Индии — это, наверное, самое утонченное существо, если говорить о наслаждении, которое дают органы чувств. Вкус его никогда не заглушается жжеными напитками и острыми блюдами, он способен почувствовать самый тонкий привкус чистой воды, а пальцы его способны воспроизвести самые искусные работы, так что никто и не отличит подлинника и копии. Его душа бодра и спокойна — в ней кроткое эхо чувств, на которых он покачивается, словно на волнах. Так играют волны, по которым плывет лебедь, так воздушные потоки колышут нежную весеннюю листву.

Помимо теплых и кротких широт ничто так не благоприятствует остроте ощущений, как чистоплотность, умеренность, движение — три добродетели, в которых превосходят нас многие некультурные, на наш взгляд, нации и которые, как видно, особенно свойственны народам, живущим в прекрасных уголках земли. Чистота дыхания, любовь к умыванию и купанию, движения на свежем воздухе, здоровое и сладостное почесывание, потягивание тела — все это хорошо было известно древним римлянам и все это еще очень распространено среди нынешних индийцев, персов и некоторых татарских племен, — подобные упражнения способствуют быстрому обращению соков, поддерживают эластичность кожи. Народы, живущие в самых обильных областях земли, ведут умеренный образ жизни, они не имеют ни малейшего представления о том, что противоестественно

4* «Физиология» Галлера, т. V, с. 16.

раздражать нервы, бездумно тратить соки организма — это удовольствие для которого создан человек; племена браминов, начиная с предков их, с самого начала мира не пробовали ни мяса, ни вина. Но уже на примере животных видно, какую власть над всеми органами чувств обретает мясо; насколько же сильнее должно влиять оно на тончайший цветок творения — на человека. Умеренность в чувственных наслаждениях — это, без всякого сомнения, более действенный метод достижения философии гуманности, чем разные ученые, надуманные абстракции. Народы с грубыми чувствами, живущие в дикости, и в жестоком климате, обычно прожорливы; им нередко приходится голодать, и едят они все, что попадется под руку. Народы с более утонченными органами чувств любят более тонкие наслаждения. Пища их проста, одна и та же изо дня в день; зато они привязаны к сладостным мазям, тонким запахам, к роскоши, удобству, а цветок наслаждений для них — чувственная любовь. Если говорить только о тонкости органов чувств, то нет колебаний в том, на чью сторону склонится чаша весов, ибо ни один европеец не станет долго выбирать между трапезой гренландца с его рыбьим жиром и специями индийца. Но вот вопрос — к кому мы ближе, несмотря на всю нашу культуру на словах, к кому ближе мы в главном, на деле, к гренландцу или к индийцу? Индиец свое счастье видит в бесстрастном покое, в не нарушаемом ничем наслаждении, радостном и светлом, он дышит сладострастием, он погружен в море сладостных сновидений и освежающих запахов, — а что же такое наша роскошь, ради которой беспокоим, ради которой грабим мы целые части света? Что нужно нам, что мы ищем? Новых, острых приправ — притупленному языку, чужих плодов, чужой пищи, вкуса которой мы иной раз не можем и распробовать в изобилии и мешанине всякой еды, пьянящих напитков, отнимающих у нас покой и рассуждение; что бы еще придумать, чтобы возбудить и разрушить наше естество, — вот какую великую цель ставим мы перед собою каждодневно. Наши сословия различаются по тому, насколько могут достигать этой цели; в ней видят свое счастье целые нации. Счастье? Почему же голодает бедняк, вынужденный в поте лица своего трудиться, чтобы вести самую жалкую жизнь, тупо чувствуя свое существование? Чтобы богачи, чтобы великие мира сего каждодневно притупляли свои чувства более утонченным способом, чтобы вечно питали они в душе своей жестокосердие и грубость. Индиец говорит так: «Европеец всеяден». А утонченное обоняние индийца заставляет его с отвращением смотреть на дурно пахнущего европейца. По его понятиям, европеец не может не принадлежать к презренной касте отверженных, которой разрешено есть все. И во многих странах, где живут магометане, европейцев называют нечистыми животными, и причиной тому —далеко не просто религиозная ненависть.

Вряд ли природа дала нам язык для того, чтобы несколько сосочков на нем были целью нашей тяжелой жизни и причиной несчастья других людей. Природа наделила язык способностью ощущать вкус — отчасти для того, чтобы усладить нам обязанность утолять волчий голод, а потому и более приятным образом увлекать нас к нелегкой работе, отчасти

же для того, чтобы язык стоял на страже нашего здоровья, но такого стража роскошествующие нации давно уже потеряли. Скот знает, что для него здорово, и ест траву с осмотрительностью, ничего вредного и ядовитого для себя он не тронет, скотина ошибается редко. Люди, жившие вместе с животными и скотом, хорошо могли разбирать, что полезно, а что вредно, но они утратили прежнюю разборчивость, когда стали жить среди людей: так индиец потерял свой более чистый нюх, когда перестал питаться простой пищей. Народы, живущие на воле, народы здоровые, еще не отвыкли от своего руководителя среди чувств. Они едят плоды, растущие в их стране, и никогда не ошибаются или ошибаются крайне редко; североамериканец даже распознает врагов своих по запаху, а житель Антильских островов различает своим нюхом следы, оставленные разными народами. Так даже самые чувственные, животные способности человека могут развиваться, если упражнять их; но самое лучшее для них развитие — чтобы они оставались в должной пропорции к настоящему человеческому образу жизни, чтобы ни одна сила и способность не отставала и не господствовала среди прочих. Пропорции такие меняются с каждой страной и каждой климатической зоной. В жарких странах люди едят самую омерзительную для нас пищу, вкус этих людей — дик, но природа требует такой пищи — в ней лекарство, спасение, благодеяние^5*.

И, наконец, слух и зрение — самые благородные органы чувств, — чтобы пользоваться ими и создан весь органический строй человека; именно у него эти органы чувств превосходно развиты, в отличие от чувств животных, они искусны и умелы! Сколь остры слух и зрение некоторых народов! Калмык видит вдалеке дымок, но ни один европеец его не приметит,— пугливый араб прислушивается к звукам и шорохам в своей тихой пустыне. А если к этим острым и тонким чувствам присоединяется еще и направленное внимание, то мы видим на примере многих народов, сколь много может добиться и в этом малом деле человек, упражнявший свои чувства. Народы-охотники знают в своей стране каждое дерево, каждый кустик; североамериканец никогда не заблудится в своих лесах. Они преследуют своего врага, проходят сотни миль, а потом вновь отыскивают свою хижину. Благонравные гварани, рассказывает Добритцхофер, с поразительной точностью воспроизводят всякую тонкую, искусную работу, которую покажешь им, но если начать описывать им словами, то на слух они мало что могут представить и потом ничего не могут сделать — естественное следствие их воспитания, потому что душа их воспитана не словами, а наглядными вещами, которые они видят, тогда как многоученые люди понаслушались иной раз так много всего, что уже не могут разглядеть того, что находится у них под носом. Душа вольного сына природы, можно сказать, делится между глазом и ухом, он с абсолютной точностью знает вещи, которые видел в своей жизни, он с полной точностью пересказывает легенды, которые слышал. И язык его не запле-

^5* «Наблюдения над влиянием климата» Вильсона, с. 93.

тается, как стрела его не летит мимо цели, ибо как может блуждать и плутать душа его, если он точно видел и слышал все?

Прекрасный строй природы!—для существа, у которого первый росток наслаждения и понятия вырастает исключительно из чувственных наслаждений. Если тело наше — здорово, если чувства наши — развиты и незатуманены, то вот уже и заложена основа для веселого нрава и внутренней радости, потерю которой едва ли возместит и философствующий разум, как ни будет стараться. Фундамент чувственного счастья людей — везде, где они живут: достаточно наслаждаться тем, что есть, и как можно меньше предаваться печали о прошлом и заботам о будущем. Если человек сумеет утвердиться в этом средоточии счастья, он останется цел я сохранит свою силу; но если мысли его блуждают, тогда как нужно ему думать о минуте и наслаждаться тем, что есть, — о как же разрывает он свою душу, как слабеет он, как живет хуже и печальнее зверей, ограниченных узким кругом, и притом ограниченных ради своего же счастья. Непредвзятый взор естественного человека обращен на природу, еще сам не зная того, он наслаждается красотою ее покровов, он занят своим и, наслаждаясь сменой времен года, не стареет даже и в старости. Его не отвлекают от дела недодуманные мысли и не сбивают с толку буквы и знаки, и слух его ясно расслышит все, что слышит, — ухо впитывает речь, речь, всегда указывающую на определенные предметы и более удовлетворяющую потребности души, чем цепочка глухих абстракций. Так живет дикарь, так он умирает, он сыт, а не утомлен простыми наслаждениями, которые дарили ему его чувства.

И еще один благодатный дар не утаила природа от человеческого рода, она и у самых бедных мыслями членов человеческого общежития не отняла первой ступеньки к более утонченной чувственности — музыки, утешающей душу. Дитя еще не умеет говорить, но оно уже может петь, и оно способно воспринять прелесть пения, обращенного к слуху его,— итак, даже у некультурных народов музыка — первое изящное искусство, что приводит в движение силы души. Картина природы, встающая перед нашим взором, столь многообразно изменчива, столь величественна, что подражающий природе вкус людей долго блуждает в темноте, долго пробует силы во всяком варварстве, во всем бросающемся в глаза, и уже гораздо позднее познаёт правильные пропорции красоты. А музыка, какой бы простой, необработанной она ни была, обращена к сердцам всех людей, музыка и танец — это всеобщий праздник радости на Земле, праздник природы. Жаль, что у путешествующих слух слишком нежен и они отказывают нам в ребяческих звуках, которыми выражают свою радость иные народы. Эти звуки не нужны музыканту, но они поучительны для исследователя человеческой истории; даже несовершенные ходы, излюбленные звуки музыки покажут нам сокровенный характер народа — подлинное настроение органа чувства, покажут глубже и вернее, чем любое самое длинное описание всего внешнего, случайного...

Чем больше пытаюсь я постигнуть во всей совокупности чувственный рои человека, каким бывает он в разных областях земли, при самом

разном образе жизни, тем более обнаруживаю я, какой доброй матерью была природа для людей. Если орган слуха нечем было удовлетворить, природа и не раздражала его, он тихо дремлет, и мимо него проходят века и тысячелетия. Но утончая, разверзая орудия чувств, природа разбросала кругом все средства, необходимые для полного их удовлетворения,— так вся Земля словно гармоническая игра струн звучит навстречу природе, и звучит все сдержанное и звучит все раскрывающееся и развивающееся, и пробуется тут каждый звук и испробован будет каждый...