Творцы промышленной революции

Сама промышленная революция в начальных стадиях своего развития не являлась плодом каких-либо достижений науки; творцами ее были ремеслен­ники-изобретатели, чей успех обусловливался исключительно благоприятными экономическими условиями. Фактически главные события в развитии текстиль­ной промышленности произошли без применения каких-либо радикально новых

19*

292

Наука и промышленность

научных положений. Подлинное значение этих событий заключалось в том, что они свидетельствовали о вступлении в действие нового фактора. Рабочий с его небольшим накопленным или полученным в долг капиталом впервые предъ­являл свои права на преобразование и направление процессов производства в «подлинно революционном духе», как говорил Маркс⁴-³-¹²³, в противополож­ность простому господегву купца над производством мелких ремесленников посредством постепенного их вытеснения (putting-out system).

Энергия пара

Тем не менее без паровой машины и буквально безграничных возможностей даваемой ею энергии революция, быть может, ограничилась бы ускорением перемещения текстильной промышленности в такие хорошо обводненные райо­ны» как Ланкашир и Вест-Райдинг в Йоркшире, и достижения ее не пошли бы далее аналогичных технических достижений Китая за много столетий до этого. Именно использование паровой машины в качестве источника энергии для тек­стильной промышленности объединило две вначале изолированно развивавшие­ся отрасли—тяжелую и легкую промышленность—и создало тот современный промышленный комплекс, который должен был распространиться из места своего зарождения, Англии, по всему миру. Сейчас паровая машина, как будет показано ниже (стр. 322 и далее), представляет собой по преимуществу созна­тельное применение научной мысли на практике, и в этом смысле наука сыгра­ла в этой революции важную роль.

В свою очередь сама промышленная революция должна была дать стимул и оказать поддержку новому подъему научной деятельности. Такой подъем был даже еще теснее связан с проблемами, поднятыми промышленностью, чем это имело место в XVII веке. Не только в Англии, Шотландии и Франции, но, по мере приближения к концу XVII века, также и в России, Италии и Германии движение за сознательное использование науки «для улучшения ремесел и ма­нуфактур» распространилось среди только что поднявшейся буржуазии и поль­зовалось благосклонностью даже в среде аристократии и просвещенных деспо­тов, подобных Екатерине Великой и австрийскому императору Иосифу II. Однако в XVIII веке интерес к науке имел иной характер, чем в предшествовав­шем веке; он был более тесно связан с достижениями в области производства и имел революционную окраску.

Наука в промышленных районах. «Энциклопедия»

Характерно, что возрождение науки в Англии конца XVIII века шло уже не из Оксфорда, Кембриджа и Лондона, как это было в XVII веке, а из Лидса, Глазго, Эдинбурга и Манчестера и более всего из нового города—Бирмингема, ставшего самым прославленным ее центром (стр. 293). Во Франции, где анало­гичный процесс все более очевидно тормозился устаревшей политической и со­циальной системой, энергия всех передовых умов, уже отчаявшихся в возмож­ности каких-либо улучшений, была в конце концов направлена на то, чтобы избавиться от нее, и это способствовало французской революции. Памятником его явилась великая «Encyclopedie des Arts, Sciences et Metiers» («Энциклопе­дия наук, искусств и ремесел»), 28 томов которой вышли в свет в период с 1751 по 1772 год главным образом благодаря трудам Дидро (1713—1784) и Далам-бера (1717—1783), хотя в ней принимали участие почти все философы. То была библия нового либерализма, объединявшая свободную мысль с наукой, про­мышленностью и с принципом laisser-faire.

Вениамин Франклин

Наиболее выдающимся пророком и предтечей нового движения был Ве­ниамин Франклин, о котором можно с гораздо большей достоверностью, чем о Каннинге, сказать, что «он открыл новый мир, чтобы восстановить равнове­сие старого». Франклин родился в 1706 году в семье бедного торговца сальными

Предпосылки и последствия промышленной революции

свечами в Бостоне (США). В двенадцатилетнем возрасте он был отдан в учение к печатнику и издателю, а в семнадцать лет сбежал в Филадельфию, чтсбы устроиться самостоятельно. Он был послан в Англию—в погоню за несбыточным и добывал себе средства к существованию, работая печатником; здесь он сумел приобрести основательные познания в области науки и политики своего време­ни. В 1726 году Франклин вернулся в Филадельфию, где заложил основы теории электричества и изобрел громоотвод, кресло-качалку и железную печь. В1743 го­ду он основал первое Американское философское общество. В дальнейшем он стал почтдиректором колоний и снарядил злополучную экспедицию гене­рала Брэддока против форта Дюкесн (Питтсбург) в 1755 году.

Позднее он вернулся в Англию в качестве представителя Пенсильвании и здесь понял, что у него нет иного выбора, кроме борьбы за независимость ко­лоний, которые аристократическая олигархия Англии не могла оценить по достоинству и управлять которыми была неспособна. Франклин был поистине первым, кто понял все возможности Нового Света и задумался о его будущем, как об этом свидетельствует его работа над Декларацией независимости и над Конституцией. Будучи слишком старым для активного участия в Войне за не­зависимость, он сослужил своей стране последнюю и в некоторых отношениях самую большую службу в качестве ее посла во Франции; здесь он добился под­держки для дела своей родины, которая сыграла решающую роль в происхо­дящей борьбе. Именно в период своего пребывания в Париже и Версале сн ока­зал величайшее влияние на направление политики и науки. Франклин был Бэконом XVIII века, с тем, однако, отличием, что это был уже не коварный царедворец или просвещенный судья, обращающийся к государям с призывом об упрочении науки, но человек из народа, родившийся в обстановке свободы и исполненный решимости сохранить и расширить ее. Франклин стоял в центре деятельности науки нового века. Он от всего сердца присоединился к планам философов и со своей стороны внес в их деятельность дух демократии и прак­тического здравого смысла, которого им не хватало.

Диссидентские академии и «Лунное общество»

Идеи Франклина были претворены в жизнь его младшими современниками в Англии. Хотя, как разъяснено выше, промышленная революция была еще мало чем обязана науке, однако люди, стоявшие во главе ее, были глубоко проникнуты ее духом. Значение науки, которая меньше ценилась в то время при дворе или в городе, было полностью осознано поколением северных про­мышленников и их друзьями. Они видели, что причиной того обстоятельства, что в прошлом наука не имела успеха, было то, что адепты ее не были людьми практическими. Затем, впервые в истории науки, ее начали систематически преподавать также за стенами морских школ. Несмотря на пренебрежи­тельное отношение со стороны более старых университетов (во всяком слу­чае, закрытых для оппозиционеров, какими было большинство людей но­вого направления), она нашла себе место в диссидентских академиях, подобных академиям Уоррингтона и Дэвентри. Поскольку академии эти были созданы на пожертвованные средства, успех их служил мерилом сщушавшейся в это время потребности в науке, и на протяжении XVIII века они давали лучшее, после шотландских университетов, научное образование в мире.

Именно в этот период промышленники, ученые и новые инженеры-профес­сионалы значительнобольше общались другсдругомзсвоей работе и обществен­ной жизни, чем это делалось позднее, в XIX веке. Они находили себе жен в сво­ем кругу, устраивали радушные приемы, без конца беседовали, эксперимен­тировали и участвовали в составлении новых прсектоз. Это был век «Лунного общества», собиравшегося в период полнолуния в Бирмингеме и в Блэк каунтри и имевшего среди своих членов Джона Уилкннссна (1728—1808), фабриканта железных изделий, страстно влюбленного в железо и похороненного в желез­ном гробу; Веджвуда (1744 —1817), горшечника; Эджворта, гениального

294

Наука а промышленность

ирландца, бредившего сумасбродными благородными проектами социального усовершенствования; шутливо-серьезного радикала Томаса Дэя из фирмы «Сандфэрд и Мертон» ⁵-⁷⁵; поэтически настроенного, но весьма практичного доктора Эразма Дарвина (1731—1802) из Личфилда; Джозефа Пристли (1733— 1804), о котором мы скажем ниже; меланхоличного, не знавшего усталости ишландца Джемса Уатга (1736—1819) ^5л® с его более молодым соотечествен­ником Мердоком (1754—1839), изобретателем газового света; и, наконец, туда входил душа и центр всего движения, богатый, предприимчивый, веселый игостеприимный Мэтыо Болтон (1728—1809) ^б-²⁷, фабрикант пуговиц из Бир­мингема, ставший как первый производитель паровых машин почти в букваль­ном смысле перводвигателем промышленной революции. Как он писал импе­ратрице Екатерине, «я продаю то, что нужно всему миру,—энергию».

С ними всеми была тесно связана узами дружбы более серьезная группа шотландского возрождения XVIII века: философ Юм (1711—1776), служивший связующим звеном с философами Франции; Адам Смит (1723—1790) с его «Бо­гатством народов», интеллектуальный отец капитализма эпохи «laisser-faire»; д-р Геттон (1726—1797), основатель современной геологической теории ^s-^3&. Другие, такие как д-р Ребук (1718—1794), медик, ставший химическим фабри­кантом и основателем первого продуманно запланированного железоделатель­ного завода «Каррон Уоркс», и опекун Томаса Джефферсона д-р Смолл (1734— 1775), в равной степени принадлежали Англии и Шотландии.

Такое сочетание науки и промышленности можно было найти только в Анг­лии конца XVIII века. Существование его знаменует эпоху динамического разновесия техники и науки, переходный этап между периодом, когда науке приходилось больше учиться у промышленности, чем давать ей, и периодом, ког­да промышленность почти полностью стала опираться на науку. Интересы соот­ветствующих кругов в других странах носили по необходимости более экономи­ческий и политический характер, ибо у них отсутствовала та прочная основа, которую могли дать науке только новые промышленники. Англия казалась им своего рода промышленной Меккой, и авторами некоторых из лучших отчетов об английской промышленности были, по сути дела, умные иностранные посе­тители этой страны, такие, как Габриэль Жар (1732—1769), один из ос­нователей тяжелой индустрии Франции. Интересно отметить, что когда в 1782 году было решено создать современную железоделательную промышлен­ность в Ле Крезо, на первом крупном заводе за пределами Англии, от которого произошла не только французская, но и немецкая сталелитейная промышлен­ность, оказалось необходимым пригласить для руководства технической сторо­ной дела *^Л7 А. У. Уилкинсона, брата фабриканта железных изделий.

Рациональная химия и революция в пневматике

Крупным новым вкладом науки в развитие производства в период промыш­ленной революции явилось создание современной, то есть рациональной и количественной, химии. Это было таким событием в истории науки, значение которого можно приравнять к великому астрономо-механическому синтезу предшествовавшего столетия. О том, как оно произошло, будет рассказано в следующей главе; здесь же достаточно сказать,что оно знаменует результат быстрого развития химической промышленности, которая была главным образом вспомогательной отраслью новой механизированной текстильной промышленности крупного масштаба и вытекающего отсюда интереса ученых к проблемам материи и ее преобразовании.

Фактически ключом, обусловившим возможность простого объяснения сложных вопросов химии, явилось изучение новых газов, которое само было тесно связано с опытами предшествовавшего века над воздухом и пустотой и с развитием паровой машины в то время. Поистине будет справедливым назвать подъем химии плодом этой «революции в пневматике». В результате работы первых экспериментаторов, подобных Блэку в Шотландии, Пристли

Предпосылки и последствия промышленной революции

в Англии и Шееле в Швеции, Лавуазье с его логическим складом ума внес поря­док в хаос старых и новых фактов. Двадцатью годами позднее Дальтон, исходя из атомистической теории, дал объяснение, надежно связавшее химию с мате­риально-механической схемой Ньютона, хотя потребовалось еще сто лет, преж­де чем мог быть уяснен характер тех сил, которые действовали между хими­ческими атомами (стр. 342» 350).

Век разума. Джозеф Пристли

Влияние успехов науки чувствовалось не только в области промышленно­сти. Начиная с Франклина, ученые конца XVIII века как в Англии, так и во Франции принадлежали главным образом к радикалам и либералам. Наиболее характерной фигурой этого движения, сочетавшей в себе увлечение наукой, филантропией и радикальной политикой, был Джозеф Пристли (1733—1804). Сын владельца ткацкой мастерской в Йоркшире он получил образование в дис­сидентской академии в Давентри, готовясь стать священником конгрегацион-ной церкви. Он жадно вбирал в себя новый дух просвещения, который привел его не к неверию, как это случилось бы во Франции, а к рациональному хри­стианству все более унитарианского типа. Это плохо рекомендовало его в гла­зах ортодоксальной церкви, однако научная подготовка Пристли и его интересы привели его к контакту с научным миром и, в частности, с Вениамином Франк­лином, который внушил ему мысль написать «Историю электричества» ^5в», что и побудило Пристли вступить на стезю науки. В 1767 году Пристли стано­вится священником в Лидсе, где проводит свои эксперименты над углекислым газом (стр. 347). С этого момента он начинает пользоваться поддержкой со сто­роны промышленников и нескольких меценатствующих аристократов. В наи­более плодотворный период своей жизни, с 1773 по 1780 год, он пользовался домом и лабораторией, которые были ему фактически предоставлены лордом Шельберпом. Именно здесь он открыл кислород, что принесло ему мировую славу.

Тем не менее для самого Пристли эта научная деятельность была лишь вто­ростепенной по отношению к его главной цели—догматической полемике в за­щиту свободной религии. Религиозные взгляды Пристли были тесно связаны с его научными взглядами. Будучи далек от мысли разобщать материю и дух, разум и веру, как это делал Декарт, он искал чистого откровения, которое объе­динило бы их. Это откровение он искал как в св. писании, так и в природе, считая се делом божества. По его мнению, энергия, открытая при нахождении электричества, доказывала, что материя не инертна и поэтому не является внутренне не способной к ощущениям. В одном отношении его мышление воз­вращается к гилозоизму Эригены (стр. 174); в Другом—устремлено к организ-малической философии Уайтхеда. Такие верования, как вера в ев, Троицу, искупление, предопределение и даже в существование души, он рассматривал как «искажение христианства» ⁵-^в-^1В0. В XVIII веке такие взгляды имели ограниченное применение. Французам было странно видеть философа, верящего в бога; англичане находили, что религия Пристли мало чем отличается от атеиз­ма. Тем не менее он твердо верил в христианскую мораль, «которая представ­ляет собой не что иное, как хорошо известные житейские обязанности, большее благочестие по отношению к богу, большую благожелательность по отношению к человеку». Именно в этом духе Пристли поддерживал всякую форму улучше­ний в общественной или культурной области, стремясь, как он говорил, «к ве­личайшему счастью величайшего числа людей».

Пристли никогда не принимал активного участия в политической жизни; однако даже тогда, когда общественное мнение выступало против тенденций французской революции, даже простое, публично выраженное несогласие не только с догматами англиканской церкви, как установленными законом, но и со взглядами благонамеренных раскольников рассматривалось как равносильное мятежу, если не измене. Кроткий и благожелательный доктор Пристли скоро

296 Наука и промышленность

превратился в радикальное республиканское пугало. Напряжение достигло пре­дела в 1791 году, когда Бирмингемская клика, выступая в защиту церкви и ко­роля, при попустительстве властей сожгла его дом, находившийся вблизи Бир­мингема, в результате чего полностью погибли его библиотека и лаборатория. Даже тогда, когда Пристли не грозила больше опасность насилия, коллеги на­столько сторонились его из-за его политических взглядов, что он эмигрировал в Америку, где и умер в 1804 году. Казалось, события сложились не в пользу его непосредственной миссии, и тем не менее, прямо или косвенно, его влияние должно было снова подняться, чтобы вдохновить либеральное и филантропи­ческое движение XIX века (стр. 303, 554 и далее),

Антуаи Лоран Лавуазье

Имя Пристли неразрывно связано в истории науки с именем Лавуазье, ибо именно на основе исследований этого англичанина француз Лавуазье построил революционную теорию, которой суждено было раз и навсегда превратить химию в рациональную, количественную науку ^е-⁵². Как личность, Лавуазье гос­подствовал во французской науке конца XVIII века. Это был человек совсем иного склада, чем Пристли. Хотя для них обоих наука была единственным, и во всяком случае главным, интересом в жизни, в Лавуазье не было ничего сколь­ко-нибудь похожего на смутную религиозно-радикальную филантропию Прист­ли. Вместо этого стремлением Лавуазье была действенная служба на благо об­щества и практическое применение науки с целью приведения «старого режи­ма» в соответствие с современностью. Уже с юных лет Лавуазье показал себя чрезвычайно компетентным и уверенным в своих силах человеком. Отчасти это объяснялось тем, что он был последним отпрыском богатой семьи, которая по­степенно, благодаря осторожному и умелому ведению своих дел, шаг за шагом поднималась по ступеням общественной лестницы, от почтальона до почтмей­стера, купца, нотариуса, прокурора и, наконец, члена парижского паржмента. Сам Лавуазье должен был сделать последний шаг в этом направлении (за исклю­чением получения дворянства) и купить пост генерального откупщика в «Ком­пании откупов»—небольшой корпорации, обладавшей огромным капиталом и занимавшейся сбором налогов для короля. Он не мог в то время предвидеть, что этот шаг должен был стоить ему головы.

Лавуазье получил прекрасное научное образование, включавшее мате­матику, астрономию, ботанику, анатомию, геологию и, что важнее всего, химию, под руководством Руэля (1703—1770), гениального демонстратора «Королев­ского сада». Молодой человек с большими средствами, хорошо овладевший всеми доступными в то время знаниями, Лавуазье мечтал тогда навести какой-то разумный порядок как в области науки, так и в жизни общества. Первой его научной работой было создание геологической карты Франции и обзор ее ископаемых богатств, что явилось результатом предпринятого им в 1767 году (когда ему было 24 года) путешествия по стране. Позднее Лавуазье суждено было заняться такими проблемами, как система уличного освещения, экспери­ментальное сельское хозяйство, а также многими проектами общего усовершен­ствования, столь же характерными для Франции XVIII века, как и для Англии. Наиболее важным событием в жизни Лавуазье было его назначение в 1775 году в Управление порохов и селитр и переезд в арсенал, где он создал то, что для того времени было, вероятно, лучшей лабораторией мира,—лаборатория Прист­ли была так мала, что могла бы поместиться на подносе (рис. 12).

О научной работе Лавуазье будет сказано ниже (стр. 348 и дальше); здесь же нас интересует то влияние, которое он оказал на практическое использова­ние науки, в чем он проявил непревзойденное мастерство, равного которому не встречается еще в течение многих лет. Во всем, что он делал, проявлялась рабо­та исключительно ясного, методичного и незаурядного ума. Лавуазье не чув­ствовал склонности к философии. Хотя он открыл для применения физических и математических законов обширную область химии, решающее значение для

Предпосылки и последствия промышленной революции
Рис. 12. Техника и наука XV1H века,

а—лаборатория Пристли»

Предназначена главным образом для получении газов и работы с ними. Обра­тите внимание на домашний характер аппаратуры. Для нагревания до неболь­шой температуры используется свеча, до высокой—отапливаемый углем камни

{стр. 296).

науки имели не его методы, а скорее та ясность, которую он внес в нее. Судебное преследование» которому он подвергся вместе с другими членами корпорации «Компания откупов», было направ­лено не против него лично и еще менее против пауки. Он пострадал за систему, с которой неизбежно и явно связывалось его имя в том революционном движении, для успеха которого он, по иронии судьбы, сделал так много.

Пристли и Лавуазье были толь­ко двумя индивидами, олицетворяв­шими расцвет надежды и прогрес­са, так тесно связанных с быстрым развитием науки и промышленно­сти. К концу XVIII века все больше и больше людей, и—впервые в исто­рии—втом числе и женщин, начали задумываться о возможности суще» ствоваиия вселенной, управляемой законами разума и равенства, а не предрассудка и привилегии. Это движение широко распространилось

пп Рипппр и Нлппмч (Гпр>т\г riYna- б—насосная паровая машина Ныокомеиа.

ПО Е-ВрОПе И НОВОМУ ^Вету, ОХВа обратите внимание па оператора, на обязанности

ТИЛО ИтаЛИЮ, АВСТРИЮ, ПруССИЮ, которого лежит открывание и закрывание клоплиои

п_т„„., „. „„„ „„,,, „ 1Л~~. ^прн каждом ходе поршня. Позднее эта система была

РОССИЮ И ПроНИКЛО Даже В ИСПЭ- заменена автоматическим регулятором (стр. 324).

298

Наука и промышленность

нию. Примечательно, например, что в это время в итальянской науке, кото­рая в течение столь долгого времени находилась в состоянии застоя, нача­лось возрождение национального гения, о чем свидетельствует крупный вклад в нее Гальвани, Вольта и Авогадро. Эти ученые испытывали влияние не только тех теорий, которые были порождены их собственным опытом и стремлениями, как это было в работах Жан Жака Руссо (1712—1778), но также и всего того, что они узнавали о древнем и замечательно разумном китайском обществе, об исполненном добродетелей индийском обществе и из рассказов участников научных экспедиции о простой и счастливой жизни народов коралловых остро­вов Южных морей. Идеалом стало общество, разумно направляемое филосо­фами и свободное от деспотизма обычая, и все указывало на возврат к природе ^стр, 550). Это была эпоха просвещенного абсолютизма, эпоха Фридриха Вели­кого, Иосифа II и Екатерины II. И одним из важнейших ее стимуловбыла наука. Она давала одновременно и новое теоретическое оружие для критики старого режима и средство для практического возрождения человечества путем использования преобразованной, механизированной промышленности. Про­мышленности было суждено вызвать бурный научный и технический подъем, который благодаря своей интенсивности и сознательному характеру, равно как и своему высокому уровню, оказал на общество более сильное влияние, чем все, чему мир был свидетелем до сих пор.

8.3. ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И ЕЕ ВЛИЯНИЕ НА НАУКУ

Французские ученые последних дней монархии были глубоко проникнуты тем духом усовершенствования, который несли с собой философы, и новый ре­жим открыл перед ними богатые возможности. В общем процессе ликвидации остатков феодализма и прославлении разума наука играла решающую роль. Все революционные правительства официально признали ее значение, много давали ей и в свою очередь многого от нее ожидали. Некоторые ученые, подоб­но Монжу(1746—1818) и Лазарю Карно(1753—1823),были ярыми республикан­цами и немедленно занялись экономической и даже военной администрацией. Другие, подобно Байи (1736—1793), Кондорсе (1743—1794) и великому Ла­вуазье, хотя вначале и полностью сотрудничали с этими правительствами, не могли, однако, отречься от своей близости к старому режиму и стали жертвами народной реакции на вторжение во Францию. Большинство же было занято реформой устаревшей государственной машины и системы просвещения на науч­ных основах.

Первой задачей была реформа мер и весов и установление метрической си­стемы, что было окончательно завершено в 1799 году. Чтобы осуществить эту задачу, потребовалась революция, как об этом свидетельствует упорная живу­честь старых громоздких систем повсюду, куда ни проникало влияние Франции и французской логики. Второй важной задачей было создание современной на­учной системы просвещения, первого настоящего изменения в области просве­щения с эпохи Возрождения. Революционеры строили его систематически и в больших масштабах, строили на основах, уже заложенных в диссидентских академиях Англии и в военных школах Франции, несмотря на противодействие старых университетов. Исключение представляла Шотландия; как мы видели, шотландские университеты с самого начала находились на передовой линии научного прогресса. Среди питомцев диссидентских академий были Пристли и фабрикант железных изделий Уилкинсон, из французских военных школ выш­ли математики Монж и Понселе, а также такие солдаты, как Наполеон и, как это ни странно, Веллингтон, обучавшийся здесь после окончания Итона. Для промышленности и войны наука стала насущно необходимой. Создание Выс­шей нормальной школы, Медицинской школы и, наиболее крупной из них всех. Политехнической школы дало образцы научных, педагогических и исследова-

Предпосылки и последствия промышленной революции

тельских учреждений будущего ⁴-⁷⁶. Прием в эти школы только самых выдаю­щихся людей обеспечил создание типа ученого-профессора, живущего на свое жалованье, который должен был в XIX веке заменить дворянина-любителя или пользовавшегося покровительством и работавшего по их заказу ученого ран­них времен.

Среди первых выпускников новых учебных заведений мы находим такие имена, как Шарль (1746—1823), Гей-Люссак (1778—1850), Тенар (1777—1853), Мал юс (1775—1812) и Френель (1788—1827); всем им суждено было добиться больших достижений во многих отраслях науки. Эти учреждения давали та­лантливым представителям всех классов общества благоприятную возможность занять прочное место в науке. Именно им Франция обязана своим научным пре­восходством на мировой арене, которое она продолжала сохранять за собой и в XIX вгке до тех пор, пока Англия и Германия не последовали ее примеру в постановке научного просвещения.

Наполеон. Покровительство науке

Период царствования Наполеона, последовавший сразу же за революцией, не привел к какому-либо замедлению научного прогресса. Хотя просвещен­ные деспоты и оказывали науке свое покровительство, Наполеон лично взял на себя заботу о ней. Он часто присутствовал на сессиях академии, взял с собой в Египет целую научную экспедицию и соблаговолил заказать осно­вателю кристаллографии аббату Гаюй (1743—1822) составление учебника по физике. На протяжении более чем столетия он был в конечном счете первым и единственным влиятельным правителем, получившим научное образование. Поэтому он имел и некоторое представление, пусть даже только представле­ние, умного буржуа о полезности просвещения и заботился о том, чтобы оно ока­зало практическую поддержку его режиму и его армиям.

Войны Наполеона косвенно имели серьезное значение для развития науки. К концу XVI11 века промышленная революция лишь постепенно проникала во Францию, но Франция была более густо населенной страной, чем Англия,— она имела 28 млн. жителей по сравнению с 11 млн. жителей Англии,—и вы­пуск ее промышленной продукции, хотя и менее концентрированной, был фак­тически более значительным ^s-^37a-³. Поэтому Франция была вполне способна выдержать беспримерное напряжение, связанное с посылкой армий для ведения войн по всей Европе. Английская блокада, ставшая возможной благодаря тех­ническому превосходству Англии па море, не наносила в то время сколько-нибудь серьезного ущерба экономике Франции. Ее конечной целью было глав­ным образом уничтожение французских заморских рынков. В тех областях, где действие ее было чувствительным, где она мешала снабжению такими продукта­ми, как сода и сахар, результатом блокады явилось развитие французской хи­мической промышленности, что обеспечило Франции господство в этой области на протяжении тридцати лет. В отличие от войн более позднего времени войны Наполеона не распространились на область самой науки, а скорее содействовали встречам ученых различных стран. Наполеон присудил Дэви премию за сделан­ные им в 1808 году открытия в области электрохимии, и тот не колеблясь на­правился в Париж, чтобы получить ее. Он выразил при этом свой протест против ограниченности людей, возражавших против его поездки только потому, что страны находились тогда в состоянии войны ^б-⁵.

Обстановка в Англии в период французской революции была совершенно иной. Здесь вместо действенных и коренных нововведений наблюдалось чуть ли не отчаянное стремление сохранить старые формы церкви и государства и отказаться от освободительных тенденций вигов. В религиозной оппозиции произошел поворот от рационального деизма к эмоциональному методизму. Однако ничто не могло помешать развитию промышленности, обеспеченной в то время в результате блокады Франции более емкими рынками и получившей до­полнительный стимул для своего расширения в связи с производством военных

300

Наука а промышленность

материалов не только для Англии, но и для ее отсталых в промышленном от­ношении союзников.

Королевский институт. Граф Румфорд

Единственным мероприятием в Англии, аналогичным учреждению новых научных школ на континенте, явилось основание в 1799 году Королевского института. Это произошло по инициативе сэра Бенджамина Томпсона, графа Священной Римской империи Румфорда (1753—1814), американского тори, обладавшего, однако, той же практической жилкой, какая наблюдалась и у Франклина. Будучи противником демократии, он считал, что для сохранения старого режима необходима действенная общественная организация, и доказал это на примере своего управления Баварским королевством до нападения на него французов. Здесь он изгнал нищих с улиц и поместил их в рабочие дома; он столь успешно изучил экономные методы организации питания, что для про­кормления обитателей этих домов ему было достаточно трех фартингов в день; бюджет армии он превратил из дефицитного в прибыльный, введя для солдат ремесла. В ходе проведения этих мероприятий он открыл законы передачи те­плоты и показал, каким образом она могла быть произведена работой. Возвра­тись в Англию, он сразу же увидел, что промышленная революция не может иметь успеха, если не будут изысканы какие-то способы подготовки нового ти­па механиков, могущих опираться на достижения науки, а не на слепую тра­дицию. С этой целью он убедил своих богатых сограждан вложить деньги в организацию учреждения, находящегося под королевским покровительством и имевшего целью:

«... распространение познания и облегчение широкого введения полезных механических изобретений и усовершенствований и обучение посредством курсов философских лекций и экспериментов приложению науки к общим целям жизни-».

Учреждение это недолго следовало заветам своего основателя. Первым директором его был крупный ученый и еще более крупный сноб и любитель внешних эффектов Гемфри Дэви (1778—1829) ^б,&. Дэви больше всего известен как изобретатель безопасной рудничной лампы (1815), явившейся плодом не­посредственно научно-исследовательской работы в области промышленности, проведенной им безвозмездно. Хотя эта лампа предназначалась для предотвра­щения взрывов рудничного газа, она успешно применялась для разработки прежде недоступных из-за зараженности газами рудников, так что добыча руды повысилась, число же несчастных случаев продолжало оставаться примерно на том же уровне. Гимн, прославлявший пользу науки и прозвучавший во вводном докладе Дэви, сделанном им в 1802 году, когда ему было всего 23 года, хорошо< выражал дух нового века. В нем мы находим следующее выражение кредо-XIX века:

«Неравное разделение собственности и труда, различия среди человечества в званиях и положении являются источником могущества в цивилизованной жизни, его движущими причинами и даже самой его душой» ^б-⁶.

При таком объединении науки, полезности и сильных консервативных чувств неудивительно, что Королевский институт стал модным центром, столь же популярным среди дворянства и джентри, как и опера.

Для того чтобы сделать этот институт еще более недосягаемым, даже черный ход его помещения, через который механикам разрешалось незаметно пробираться на галерею, был замурован. Однако Дэви процветал и создал единственную в своем роде субсидируемую лабораторию, в которой была сде­лана значительная часть основных научных открытии первой половины XIX ве­ка. Учебная сторона дела ограничивалась лекциями, и хотя эти последние при­влекли одного из величайших ученых, каких только знало человечество,—под­мастерья-переплетчика Михаила Фарадея (стр. 340), принятого в институт в качестве помощника Дэви и здесь получившего свои познания,—в институте

Предпосылки и последствия промышленной революции

этом не нашлось места для сотен потенциальных Фарадеев, которых Англия того времени, конечно, могла бы дать в таком же изобилии» как и Франция.

Реакция посленаполеоновского периода

Великое движение Просвещения было на некоторое время замедлено реак­цией, последовавшей за наполеоновскими войнами, которые так много сделали в свое время для распространения этого движения по всем странам Европы, а также серьезным кризисом, наступившим в 20-х годах XIX века. Именно в этой обстановке промышленная революция показала свою наиболее уродли­вую сторону—безработицу и обнищание широких народных масс, и правящие круги, перед глазами которых вставал призрак новой революции, вынуждены были напрячь все свои материальные и духовные силы, чтобы держать толпу в подчинении. Взоры людей обратились назад, к некоему синтетическому «средневековью», а место рационального материализма с его атеистическими и революционными ассоциациями заняла сентиментальная романтика. Про­изошел временный спад интереса к науке, не затронувший только Германию, где наука была связана с пробуждающимся национализмом и бесплодной транс­цендентальной натурфилософией (стр. 361). Промышленность уже не предъяв­ляла своих требований к науке, поскольку число военных заказов сократилось; меньше чем когда-либо прежде ощущало потребность в ней и правительство времен французской Реставрации и Священного Союза. Тем не менее этот спад был только относительным по сравнению с кипучей деятельностью последних двух десятилетии XVIII века. Так много было сделано в этот период к наука слишком глубоко вошла в плоть и кровь новой промышленности, чтобы этот ее отход от нее мог иметь либо столь же серьезные, либо столь же длительные последствия, как это наблюдалось в начале XVIII века. Несмотря иа реакцию, ученые и поклонники науки в Англии, Франции и Германии составляли аван­гард возобновленного движения за либеральные реформы.

8.4. ХАРАКТЕР НАУКИ В ЭПОХУ ПРОМЫШЛЕННОЙ

РЕВОЛЮЦИИ

Семьдесят лет—с 1760 no I830 год, и в особенности тридцать лет—с 1770 по 1800 год, явились периодом решающего поворота в мировой истории. Они знаменуют первую практическую реализацию новых возможностей машин в рамках новой, капиталистической производительной промышленности. Сто­ило только стать на этот путь, как огромный размах прогресса промышленности и науки XIX столетня стал неизбежным. Новая система была настолько дей­ственнее и настолько дешевле старой, что никакая серьезная конкуренция с ней была уже невозможна. Не могло быть также и никакого поворота назад. Рано или поздно должен был измениться весь уклад, жизни каждого человека во всем мире. Этот критический переход явился кульминационным пунктом тех преобразований в технике и экономике, которые, как это было показано, достигли наивысшей точки в Англии, в области техники, около 1760 года, а во Франции, в области экономики и политики,—тридцатью годами позже. Осуществить эти преобразования было нелегко; и не случайно, что период этот был эпохой беспримерных в истории революций и войн.

В науке преобразования XVIII века носили также революционный харак­тер, причем выражение «революция в пневматике» относится только к одно­му из аспектов этих преобразований. Хотя в традиционных трудах по истории науки они и трактуются только как придаток к отказу Коперника—Галилея— Ньютона от античной пауки, это критерий лишь того, до какой степени сами историки все еще находятся под гипнозом классической традиции. XVII век разрешил поставленные древнегреческой наукой проблемы с помощью новых математических и экспериментальных методов. Ученые XVIII века должны были

302

Наука и промышленность

решать этими методами такие проблемы, о которых древние греки никогда даже и не задумывались. Но они должны были сделать больше того; им пред­стояло прочно ввести науку в производственный механизм в качестве его нераз­дельной составной части. Применение силовых установок, химии и электричест­ва отныне должно было сделать науку совершенно необходимой для промышлен­ности. Первый шаг к этому был сделан в XVII веке, когда достижения в облает» астрономии поставили науку па службу мореплаванию. И все же она в значи­тельной степени продолжала оставаться тем, чем стала в классические време­на,—некоей скрытой частью системы верований, воздвигнутой в интересах пра­вящих классов. Иными словами, это была часть идеологической надстройки. По сути дела, наука ничего не дала промышленности. На заре же XIX века она должна была, не теряя своего академического характера, стать одним из глав­ных элементов производительных сил человечества. Это, как мы увидим далее, должно было стать постоянной и неизменно растущей в своем значении харак­терной ее чертой, которой суждено было пережить социальные формы капи­тализма, содействовавшего ее зарождению.

В области идей век революций дал очень мало такого, что можно было бы сравнить с научными открытиями или техническими изобретениями этого пе­риода. Для того чтобы переварить в голове события и преобразования, быстрс следовавшие одни за другими на протяжении периода с 1760 по 1830 год, тре­бовалось время. В области мышления эпоха эта находится па грани двух пе­риодов Идеи, вдохновившие революцию, были идеями французских философов— Вольтера и Руссо. Они были наследием Ньютона и Локка, основанным на эмо­циональной вере в человека и в возможность его совершенствования посред­ством свободных учреждений и просвещения, стоит только порвать те узы, которыми связали его церковь и корона. Отзвук этих идей в Германии можно было найти в глубокомысленных размышлениях Канта (1724—1804), пытавшегося объединить в единую систему достижения науки и внутренний свет разума.

Идеи, которые должны были зародиться в XIX веке, были основаны на тяжком опыте промышленной революции и отказе людей, которым принадлежа­ла культура и собственность, слишком буквально применять лозунги свободы, равенства и братства. Попытка применить социальную философию Просвеще­ния во французской революции обнаружила ее серьезные недостатки. В частности, она показала, как мало новые идеи касались жизни крестьян и бедных рабочих, составлявших основную массу населения. Именно они— народ —придали революции ее силу, однако, когда ее непосредственная цель— ликвидация ограничений, налагавшихся феодализмом на частное предприни­мательство,—была достигнута, тот же самый народ стал чернью, угрозой, постоянно висевшей над обладателями собственности, столпами общества. Наука, просвещение, либеральная теология, некогда бывшие в моде, стали те­перь считаться опасными мыслями. Непосредственный переход этот можно на­глядно увидеть, сравнив оптимизм Годвина (1756—1836) с суровой и безнадеж­ной картиной человеческого существования, нарисованной Мальтусом (1766— 1834) (стр. 553).

Значительный прогресс идей явился прямым следствием великих преобра­зований этого времени. Это было признание наличия исторического и непрелож­ного элемента в человеческих делах. В соответствии с официальной—ньютонов­ской—либеральной точкой зрения считалось, что естественные законы, которые были перенесены с солнечной системы на жизнь человека и на человеческое общество, установлены на вечные времена, Нужно было лишь открыть, чтб представляли собой эти законы, и раз навсегда привести промышленность, сельское хозяйство и общество в соответствие с ними. Неудача попытки фран­цузской революции учредить век разума дала возможность развиться противо­положной точке зрения—идее эволюционного развития. Такая идея в отно­шении человеческих обществ действительно мелькнула в начале XVIII века

Предпосылки а последствия промышленной революции

у Вико (1688—1744) (стр. 551), а позднее Бюффон (1707—1788) и Эразм Дарвин (1731—1802) выдвинули предположение, что организмы и даже сама Земля имели длительную эволюционную историю. Однако обобщить эти идеи в фило­софскую систему выпало на долю Гегеля (1770—183J), а показать следствия эволюционной борьбы в природе и обществе предстояло позднее, в XIX веке, Чарлзу Дарвину (1809—1882) и Карлу Марксу (1818—1883) (стр. 557 и далее).

8.5. НАУКА В СЕРЕДИНЕ XIX ВЕКА (1830—1870)

Если в XVIII веке любознательные и дальновидные люди стали осознавать приближение машинной промышленности, то в середине XIX века последствия ее введения пе могли пройти незамеченными для ботьшинства даже ненаблю­дательных людей во всех уголках земного шара. Посредством простого увели­чения размаха и расширения сферы применения более ранних изобретений было осуществлено полное преобразование жизни десятков миллионов людей, жив­ших в новых промышленных странах. Быстро вырастали новые крупные горо­да, заселенные столь же быстро растущим населением. Наряду с ростом про­мышленности развивались и совершенно новые средства транспорта: железные дороги, связавшие между собой промышленные центры, и пароходы, собирав­шие и доставлявшие им сырье и развозившие во все концы земли их продукцию. Поистине, там, где XVIII век нашел ключ к производству, XIX веку суждено было дать ключ к средствам связи. Никогда еще ни одно подобное изменение в жизни людей не происходило с такой основательностью и быстротой. Повсю­ду, куда распространился индустриализм, уничтожались старые феодальные общественные отношения. Основная масса населения превратилась в наемных рабочих. Вся экономическая и политическая инициатива принадлежала ново­му классу капиталистических предпринимателей. Даже в области государ­ственного устройства остатки феодальной реакции были легко сметены успехом революции 1830 года во Франции и реформой избирательной системы 1832 года в Англии ⁵-⁹⁵, и государство, по выражению Маркса, стало представлять собой «... только комитет, управляющий общими делами всего класса буржуазии». Не было больше такой необходимости в охране привилегии с помощью законо­дательства; с того момента, как собственность была ограждена, сама экономи­ческая система должна была позаботиться о том, чтобы каждый получил ров­но столько, сколько он стоил.

Никогда еще богатство ие собиралось с такой легкостью; нищета никогда еще не была столь широко распространенной и неогражденной никакими со­циальными законами. Новые успехи техники несли с собой дым, копоть, неряш­ливость и уродство, какие не могла бы породить ни одна из прежних циви­лизаций. Именно в этой обстановке наука приближалась к своему нынешнему уровню активности и значимости. Действительно, как мы видели, она уже до начала XIX века была необходимым помощником в организации работы новых отраслей промышленности, и по мере того как этот век близился к концу, круг ее услуг промышленности непрестанно возрастал. Она значительно выросла и в процессе этого роста неизбежно начала испытывать прямое влияние господствующих социальных сил капитализма.

Тот факт, что к 30-м годам XIX века завершился переход власти от знати к денежному мешку, и даже то, что это было, быть может, необходимостью, стал уже общепризнанным. Правда, в ходе французской революции были пе­рейдены надлежащие границы, и когда в XIX веке было достигнуто идеальное состояние конституционной демократии, имелись все основания противиться дальнейшим радикальным изменениям или даже всякой радикальной критике пороков общества. В прошлом наука представляла собой важный стимул для такой критики. Сейчас как ученые,так и люди, к ученому миру ие принадле­жащие, в равной степени чувствовали, что, поскольку она прочно заняла свое место, ей не следовало бы играть роль критика и атеиста.

304

Наука и промышленность

Утилитаристы

В то время было необходимо вновь, как и в середине XVII века, отделить концепции науки от се общественных связей; создать идею «чистой науки» и, таким образом, вновь вернуть ей ее благонамеренность, дать ей воз­можность преуспевать и, что еще лучше, стать действительно выгодной. Такое преобразование широко проводилось главным образом утилитаристами, вы­холощенными последователями философов XVIII века. Следуя по стопам Адама Смита и Иеремии Бептама, они без колебаний поставили перед собой задачу устранить старые традиционные пороки общества с помощью законодательства, которое предоставило бы капиталистам абсолютную свободу. Только таким об­разом, при соблюдении железных правил политической экономии, какими их изложили Рикардо (1772—1823) и Дне. Стюарт Милль (1806—1873), могло быть обеспечено «величайшее счастье величайшего числа людей» (стр. 295). В эту эпоху они были исполнены великолепной уверенности в том, что наука раскры­ла наконец вечные законы общества—как группы свободно договаривающихся, независимых индивидов. Твердо веря своим новым пророкам, дельцы золотого века капитала из кожи вон лезли, чтобы доказать, насколько они были правы, В огромном подъеме производительной деятельности, проходившей с 1830 по 1870 год без всякой задержки или только с незначительными задержками, науке была отведена небольшая, но жизненно важная и постоянно воз­раставшая роль.

Это был период расцвета капитализма с его непомерным богатством и гне­тущей нищетой; период чартистов и «голодных сороковых годов», равно как и период выставки 1851 года. Капитализм поистине, как это предсказывал в 1848 году Маркс, вызвал к жизни лишенный собственности рабочий класс, потенциальная сила которого должна была положить конец господству капита­лизма. Однако день этот был еще далек, и хотя борьба за лучшие условия жизни никогда не прекращалась, увеличение производства и расширяющиеся рынки •сбыта на долгое время дали капиталистам возможность идти на своевременные уступки в отношении жизненного уровня рабочего класса,

Период середины XIX века не был периодом радикального технического преобразования, которое могло бы сравниться с преобразованиямиХУШ века. Это был скорее период непрерывного совершенствования мануфактурных мето­дов, применявшихся во все более широких масштабах. Хотя па сцене начали появляться соперники Англии, ей удалось удержать за собой н даже умножить те выгоды, которые она получила в результате промышленной революции. В те­чение известного времени она являлась буквально промышленной мастерской мира. Дешевизна товаров, по преимуществу текстильных, выработанных новы­ми машинами, настолько расширила ее рынки сбыта, что в течение нескольких десятилетий возможности их казались неограниченными. Спрос этих рынков мог быть удовлетворен путем простого увеличения количества и непрерывного усовершенствования существовавших типов машин. Поэтому производство не испытывало какой-либо особо острой необходимости в изобретении новых ме­ханизмов.

С другой стороны, все увеличивалась потребность в ускорении связи и перевозок. Телеграф явился первым массовым применением на практике новой науки об электричестве. Более важным в материальном отношении явилось применение силовой энергии в области транспорта—па железных дорогах и пароходах; здесь наука играла только вспомогательную роль.

Появление инженеров

И железные дороги, и пароходы явились непосредственным продуктом дея­тельности новой профессии—инженеров-механиков и оказались возможными благодаря наличию дешевого железа, которое выплавлялось теперь с помощью каменного угля в масштабах, во много раз превышавших прежние. Возникно­вение нового типа инженера представляло собой новое социальное явление.

Предпосылки и последствия промышленной революции

Инженер этот был не прямым потомком старого военного инженера, а скорее шел от рабочих-машиностроителей и металлургов эпохи искусных мастеров-ремесленников. Брама (1748—1814), Модели (1771—1831), Муир (1806—1888), Уитворт (1803—1887) и великий Джордж Стефенсон (1781—1848)—все они были людьми этого типа ^Б-⁷⁸—⁸⁰. Практическое применение науки в середине XIX века развивалось настолько быстрее, чем сама наука, что организация этого применения и его дальнейшее расширение стали делом практиков. Эти последние в большинстве своем (только самые выдающиеся из них, подобно Ричарду Тревитику (1771—1833), Джорджу Стефенсоиу и И. К. Брюнелю(1806— 1859), представляли собой исключение) приступили к решению этой задачи так же, как это делали их предшественники,—путем проб и ошибок, и дополнили революционные новшества, непосредственно исходившие от науки, своими эво­люционными техническими усовершенствованиями. Таким образом, поршневая паровая машина, несмотря на почти 200-летний путь усовершенствований, является в принципе той же машиной, которая в 1785 году вышла из мастерских Болтона и Уатта.

Железные дороги и пароход

Первоначально железные дороги были продуктом каменноугольной про­мышленности. Попытка поставить машину на колеса, чтобы превратить ее в па­ровоз, представлявшая собой новшество величайшего значения, была предпри­нята также и на шахтах (стр. 325). В 30-х и40-х годах XIX века в Англии на­ступила эпоха железных дорог, которые покрыли страну своей сетью; на про­тяжении всего столетия это новшество распространялось на остальную часть мира, что привело к огромному расширению старого, гражданского машино­строения, продолжившего традиции таких строителей каналов, дорог и мостов XVIII века, как Макадам и Рении. Традиции эти все еще можно было просле­дить в работах Роберта Стефенсоиа и И. К. Брюиеля. Новое увлечение геоло­гией было порождено строительством каналов и железных дорог, которое обна­ружило структуру горных пород в выемках и туннелях и в то же время, создав профессию съемщика, обеспечило новый источник притока данных для геогра­фической и геологической наук.

Телеграф

Усовершенствования в области транспорта, как результат изобретения железных дорог и парохода, явились стимулом для поисков возможностей быстрой связи. Потребность в быстрой передаче известий, как об этом свидетель­ствует множество сигнальных вышек, была стара как мир; однако, если не считать магии или телепатии, было очень мало средств для ее осуществления, и исключение представляли лишь сигналы тревоги. Даже потребности войны не породили чего-нибудь более искусного, чем релейный семафорный телеграф. И тем не менее такие средства имелись под рукой уже в течение некоторого времени. Уже в 1737 году электричество применялось для передачи сообщений на расстояние в несколько миль, однако использование статического элек­тричества было и затруднительным и ненадежным. Именно совпадение появле­ния железных дорог с открытием Эрстедом влияния электрических токов на компас дало искомый дешевый и верный метод как раз тогда, когда потреб­ность в нем достигла максимума, и обеспечило успешное изобретение электро­магнитного телеграфа.

Фактическим толчком, побудившим ряд изобретателей одновременно взяться за решение этой задачи (например, Морзе, Уитстон и т. д.), послужила не какая-нибудь отвлеченная потребность в общественной связи вообще, а ре­альная денежная стоимость своевременных известий о ценах на товары или акции и о событиях, которые могли бы оказать на эти цепы какое-то влияние. Своевременно полученные известия означали деньги, и электрический теле­граф обеспечил способ быстрой их передачи.

20 Дж. Верная

306

Наука и промышленность

Телеграф ближнего действия явился результатом самого непосредственного применения электричества, нуждавшегося лишь в весьма элементарном коде; однако потребность распространения его па более далекие расстояния и обеспе­чения большей быстроты должна была служить критерием изобретательности физиков вплоть до наших дней и породить большое количество существенных научных сведений и тонких приборов. В частности, работа трансатлантического кабеля, связывающего Уолл-стрит и Сити, была обеспечена только в 1866 году благодаря изобретательности одного из величайших физиков своего времени-Уильяма Томсоиа лорда Кельвина (1824—1907). Еще большее значение для об­щего состояния науки имел тот факт, что телеграф породил потребность в опыт­ных электриках, а это в свою очередь вызывало необходимость в создании тех­нических школ и физических факультетов в университетах, что обусловило большинство научных достижений конца XIX века (стр. 342).

К50-м годам XIX века наука уже приносила дивиденды. Развивалась но­вая химическая промышленность, основанная главным образом на потребности растущей текстильной промышленности в соде и серной кислоте, а открытие анилиновых красок обеспечило будущее органической химии. Были сделаны первые шаги в направлении использования науки, в частности химии, для усо­вершенствования сельского хозяйства путем применения искусственных удоб­рений (стр. 367)⁵-⁴.

Биология также начинала находить себе новое применение за пределами традиционной области сельского хозяйства. Химик Пастер (1822—1895) изыскивал способы усовершенствования производства пива и вина и пред­принял свое первое успешное наступление на болезни не человека, а, что было весьма характерным, на заболевание ценного в экономическом отношении шелковичного червя (стр. 363).

Здесь впервые появилась возможность осуществления научного, в отличие от традиционного, контроля над жизненными процессами. Даже медицина на­чинала идти в ногу со временем и вынуждена была, довольно неохотно, принять от новой химической промышленности такие ее дары, как анестезирующие сред­ства. Фактически из-за экономики нищеты, перенаселенности и политики Iaisser-faire вообще здоровье населения промышленных стран было сейчас, повидимому, хуже, чем в любой другой период их истории. Катастрофические эпидемии восточной холеры, занесенной сюда в связи с новыми возможностями транспорта, не прекращались до тех пор, пока сама интенсивность этих эпи­демий и та угроза, которую они несли с собой средней буржуазии, не привели к осознанию необходимости оздоровительных мер и не ограничили до извест­ной степени произвола хозяев трущоб (стр. 365)⁵-^77а.

Организация науки

Возможности как для практики, так и для преподавания науки ни в коей степени не соответствовали той функции, которую она уже выполняла в эко­номической жизни. Это было особенно справедливо в отношении Англии, где наука находила себе наиболее широкое поле применения⁵-⁷. К 1830 году груп­па молодых английских ученых под руководством Чарлза Бэббеджа (1792-— 1871) подняла голос протеста прежде всего против неспособности как прави­тельства, так и его представителя в науке—Королевского общества откликать­ся на новые запросы.

В своей книге (Размышления об упадке науки в Англии»⁵*¹⁴ Бэббедж указывал, что Общество на деле превратилось в замкнутую корпорацию чиновников, контролирующую рядовых его членов, большинство которых лишь поверхностно было знакомо с наукой и не являлось хотя бы щедрым ее покровителем. Назревали реформы, однако Королевское общество не спе­шило и с помощью нехитрого приема ограничения доступа новых членов сумело достичь только через несколько лет после смерти Бэббеджа того состоя­ния, которого он добивался ^-⁶.

Предпосылки и последствия промышленной революции

Британская ассоциация

Недовольство Бэббеджа было вполне обоснованным, и ему удалось вместе со своими друзьями основать в 1831 году «Британскую ассоциацию содействия прогрессу науки» взамен Королевского общества—ассоциацию, от которой можно было ожидать, что она будет словом и делом выступать в защиту науки. Ассоциация эта была создана по образцу «Собрания немецких естествоиспыта­телей» («Versammlung deutscher Naturforscher»), основанного в 1822 году в Гер­мании Лоренцом Океном (1779—1851), одним из самых пылких и экзальтиро­ванных «натурфилософов» (стр. 361) и столь же стойким либералом, предпочев-шим отказаться в 1819 году от кафедры в Иене, чем подчиниться цензуре своего журнала «Изис». Начатое им движение должно было фактически стать предвест­ником великого научного возрождения Германии в середине XIX века ⁵-⁸⁵. Британская научная ассоциация была в своем роде столь же успешной. Она быстро превратилась в институт, и хотя никогда не стала столь величествен­ной, как Королевское общество, однако пользовалась гораздо более широкой известностью благодаря обычаю проводить свои собрания в каждом из городов Соединенного Королевства и даже в его колониях. Эти собрания представляли, собой поле боя, где происходили все серьезные научные дискуссии того вре­мени; здесь, в частности, имело место обсуждение конфликта между наукой и религией, кульминационным пунктом которого явились такие события, как отповедь Гексли епископу Уильберфорсскому в Оксфорде в 1860 году и бель-фастское обращение Тиидаля в 1874 году, высказавшего предположение, что* жизнь могла произойти из неодушевленной материи. Целью Общества была отча­сти популяризация науки, отчасти содействие научно-исследовательской работе-в интересах нации и финансирование этой работы. Оно, например, взяло на себя продвижение дела изучения сейсмологии, приливов метеорологии, магнетиз­ма, электрических стандартов, геологии и биологии. Фактически оно с помо­щью частной инициативы делало то, что в других странах являлось заботой правительства. К концу XIX века бремя, взятое на себя Ассоциацией, стало слишком тяжелым и было, наконец, облегчено созданием таких институтов, как Национальная физическая лаборатория. Одним из предпринятых Ассо­циацией шагов, которому предстояло иметь величайшие последствия, явилось предложение Юстусу фон Либиху (1803—1873) подготовить доклад об агрохи­мии. Это задание обратило внимание выдающегося химика на практические проблемы производства продовольствия и явилось отправной точкой для наук почвенной химии и питания (стр. 354, 367),

Такая деятельность отвечала потребности новой промышленной буржуазии взять науку в собственные руки и пробиться в закрытые для нее круги высшего общества и университетов; к этой потребности она вернулась в первые десяти­летия XIX века. К середине столетия она добилась значительных успехов в достижении своей цели, и новое значение науки получило официальное, признание.

Научные общества

Обычные общества, удовлетворявшие потребностям науки в XVII и XVIII веках, теперь уже не могли справиться с потоком специальных знаний, поро­ждавших новые области науки. Во Франции, Англии, Шотландии, Германии? и других странах были основаны химические, геологические, астрономические и другие общества, каждое из которых имело свой собственный журнал; одновременно с этим инженеры начали объединяться и создавать свои ин­ституты.

Наука в университетах

Именно в этот период середины XIX века была сломлена оппозиция науке со стороны английских и французских университетов, существовавшая на протяжении свыше 200 лет. В Англии это произошло частично путем создания

20*-

308

Наука и прдМЫШЛенкость

новых колледжей, позднее превратившихся—в Лондоне и в промышленных городах—в университеты, частично же путем создания новых факультетов в уже существовавших университетах ⁵-^90а. Если в начале XIX века многие, «ели не большинство, крупные ученые в Англии вырастали из среды любите--лей науки или же начинали свою деятельность в качестве учеников или подма­стерьев, как это было с Дэви и Фарадеем, к середине этого века тип универси­тетского профессора, уже хорошо известный на континенте," становится харак­терным типом ученого и в Англии ⁵-⁴²а. Знаменитая выставка 1851 года явилась символом единства науки, изобретательства и мануфактуры, причем известная доля полученных от нее доходов пошла на основание нового научно-педагогиче­ского центра—Королевского научного колледжа в Саут-Кенсингтоне. Во Фран­ции решающий шаг в этом направлении был сделан значительно раньше, когда •были учреждены Политехническая к Высшая нормальная школы (стр. 288).

Руководящую роль во внедрении науки в повседневную жизнь универси­тетов взяла на себя в первую очередь Германия. Действительно, университеты Германии начали реорганизовываться еще в эпоху просвещения, в XVI11 веке. Во главе этого движения встал Геттингенский университет, основанный в 1736 году Георгом II в своих ганноверских владениях. Начиная с 30-х годов XIX ве­ка университеты различных германских государств соперничали друг с другом в создании научных кафедр, а также, хотя и медленнее,—и учебных лаборато­рий, прототипом для которых служила лаборатория Либиха в Гессене. Герма­ния поздно присоединилась к научному движению; ее правящий класс отли­чался большей дисциплиной и меньшей самостоятельностью, чем это имело ме­сто во Франции и Англии. Однако он был в состоянии компенсировать в форме организации то, чего ему не хватало в смысле индивидуальной инициативы. К середине XIX века и во все возраставшей степени позднее Германия начала готовить опытных ученых, а также учебники и аппаратуру для удовлетворения потребностей, далеко выходивших за пределы ее границ.

Результатом всех этих изменений явился огромный рост масштабов и пре­стижа научной работы. Работа эта постепенно приобретала все более официаль­ную организацию, и занятие ею превратилось в профессию, подобную более старым профессиям юриста и медика. В ходе такого процесса, однако, эта про­фессия в значительной степени потеряла свою прежнюю независимость, свой статус любительства. Не столько наука преобразовывала университеты, сколь­ко университеты преобразовывали науку. Ученый все меньше представлял собой борца против традиционного авторитета и мечтателя и все больше превра­щался в «мужа науки», передававшего великую традицию. В частности, ученые Германии, которые сначала присоединились к либеральному движению, ^стали после поражения 1848 года наиболее стойкими сторонниками официаль­ной государственной машины ⁵-³.

Наука средней буржуазии и народа

В течение многих лет науке предстояло оставаться монополией избранной части средней буржуазии, известной в Европе как либеральная интеллиген­ция, и она неизбежно продолжала носить ограниченный и окрашенный миро­воззрением этого класса характер. В середине XIX века его представители не считали выгодность чем-то зазорным. Они были заинтересованы в поддержке мощного развития промышленности своего времени. Они твердо верили в неиз­бежность прогресса, однако отказывались от всякой ответственности за какие-либо неприятные и опасные его последствия. Тем не менее, хотя они и имели успехи в смысле роста богатства и власти, их относительный политический и экономический статус упал. Могущество промышленности и финансов росло гораздо быстрее, чем наука. В то время как в XVIII веке ведущие ученые были вхожи в дома промышленных тузов и могли жениться на их дочерях, в XIX веке лишь сравнительно немногие из них были в состоянии, или серьезно желали,..достичь богатства и власти.

Предпосылки и последствия промышленной революции

В самом деле, при всем прогрессе и распространении науки в XIX веке ей удавалось только случайно проникать за пределы круга средней буржуазии— либо подниматься в сферу высших слоев общества, либо опускаться в гущу на­родных масс. Усилия графа Румфорда в конце XVIII века, имевшие целью учре­ждение института для подготовки механиков, вылились через несколько лет в основание Королевского инсти