Психиатрическая практика 2 страница

Школа

I

В одиннадцать лет меня отправили учиться в базельскую гимназию, и этозначило довольно много. Меня разлучили с деревенскими товарищами, и яоказался в "большом мире", заполненном "большими людьми", куда болеевлиятельными, чем мой отец; они жили в великолепных домах, разъезжали вдорогих каретах, запряженных чудесными лошадьми, изысканно объяснялись нанемецком и французском. Их хорошо одетые сыновья с прекрасными манерами иобилием карманных денег стали моими школьными товарищами. С удивлением итайной завистью я слушал их рассказы о каникулах, проведенных в Альпах. Онипобывали там, среди тех самых пылающих горных вершин близ Цюриха, они дажепобывали на море - последнее меня совершенно ошеломило. Я взирал на них так,будто они были существами из другого мира, их окружал ореол недостижимости,"пылающих горных вершин", далекого и невообразимого моря. Тогда я впервыеосознал, что мы бедны, что мой отец - бедный деревенский священник, а я -еще более бедный сын священника, у меня дырявые туфли и я по шесть часовкряду сижу в школе в мокрых носках. Я увидел своих родителей в другом светеи стал понимать их заботы и беспокойство. Особенно я сочувствовал отцу, ичто удивительно - гораздо меньше матери. Она всегда казалась мне сильнее.Тем не менее, когда отец давал выход своему раздражению, я всегда становилсяна ее сторону. Необходимость такого выбора не лучшим образом отразилась намоем характере. Я взял на себя роль высшего судьи, который nolens-volensдолжен был рассудить родителей. Это сделало меня в некоторой степенивысокомерным, но в то же время моя неуверенность в себе возрастала. Мне было девять лет, когда родилась моя сестра. Отец был взволнован иобрадован. "Сегодня у тебя появилась маленькая сестренка", - сказал он мне,и я был крайне удивлен, поскольку ничего не заметил. Я не придавал значениятому, что мать подолгу оставалась в постели, иначе я счел бы этонепростительной слабостью. Отец подвел меня к материнской кровати, и онапротянула мне маленькое создание, вид которого меня ужасно разочаровал:красное, сморщенное, как у старушки, личико, закрытые глаза. "Наверное,такая же слепая, как новорожденный щенок", - подумал я. Мне показалинесколько длинных красных волосинок у нее на спине. Может она вырастетобезьянкой? Я был расстроен и не знал, как к этому отнестись. Неужели таквыглядят новорожденные дети? Они пробормотали что-то об аисте, которыйпринес ребенка. А как насчет щенков или котят? Сколько раз аисту пришлось былетать взад и вперед, прежде чем он собрал бы весь помет? А как же коровы? Яне мог вообразить, как аист умудрился бы принести в клюве целого теленка.Эта история явно принадлежала к одному из тех обманов, которыми меня всевремя потчевали. Я был уверен в этом. Они еще раз сделали что-то такое, чтомне не следует, не положено знать. Неожиданное появление сестры оставило у меня в душе смутный осадокнедоверия, которое обострило мое любопытство и наблюдательность. Появившиесявпоследствии странности в поведении матери укрепили меня в подозрении, что сэтим рождением было связано что-то печальное. В остальном же это не слишкомменя беспокоило, хотя, возможно, каким-то образом отразилось на переживаниидругого события, произошедшего год спустя. У матери была досадная привычка давать мне разнообразные добрые советы,когда я отправлялся куда-нибудь в гости. В этих случаях я надевалпраздничный костюм и до блеска чистил туфли. Я сознавал всю важностьмомента, и мне казалось унизительным, что люди на улице слышали все тепозорные для меня реплики, которые мать выкрикивала мне вслед: "И не забудьпередать им привет от папы и мамы, и вытри нос - платок у тебя есть? Тывымыл руки?" и т. д. Меня задевала эта очевидная несправедливость: чувствособственной неполноценности, неотделимое от тщеславия, было таким образомвыставлено напоказ, тогда как я изо всех сил старался казаться уверенным.Идя в гости, я был важен и полон достоинства - как всегда, когда в буднийдень надевал праздничный костюм. Но все менялось, как только передо мнойвозникал дом, куда я шел. Мной овладевало ощущение некой избранности ипревосходства его обитателей. Я боялся их и от чувства собственнойничтожности готов был провалиться сквозь землю. С этим чувством я звонил вдверь. Дверной колокольчик звучал в моих ушах похоронным звоном. Я былтруслив и робок, как побитая собака. Еще хуже, если мать успевала менязаранее "подготовить". "Мои ботинки грязны и руки тоже; у меня нет платка ишея черна от грязи". Из чувства противоречия я не передавал привет отродителей, был чересчур пуглив и упрям. Когда становилось совсем плохо, явспоминал о тайном сокровище на чердаке и это помогало восстановить душевноеравновесие, я думал о себе как о "другом человеке" - человеке, владеющемтайной, о которой не знает никто: черным камнем и человечком в цилиндре ичерном платье. Не помню, чтобы в детстве меня когда-нибудь посещала мысль о возможнойсвязи между Христом, черным иезуитом, людьми в черном с высокими шляпами,стоящими у могилы, подобной подземному ходу на лугу из моего сна, и моиммаленьким человечком в пенале. Сон о подземном боге был моей первойнастоящей тайной, человечек - второй. Однако сегодня мне кажется, что ясмутно ощущал связь между камнем-талисманом и тем камнем, что был "мною". И сегодня, в свои восемьдесят три года, когда я записываю этивоспоминания, я так до конца и не смог объяснить себе характер той связи.Они как различные стебли одного подземного корня, как остановки на путиразвития бессознательного. В какой-то момент для меня стало положительноневозможным принять Христа, и я помню, что с одиннадцати лет меня началаинтересовать идея Бога. Я молился Ему, и это действовало на меняумиротворяюще. В этом не было противоречия. Я не испытывал недоверия к Богу.Более того, Он был не "черный человек" и не "Her Jesus", изображенный накартинках, где Он появляется в чем-то ярком, окруженный людьми, которыеведут себя с ним совершенно панибратски. Он (Бог) - существо, ни на что непохожее, которое, как мне было известно, никто не может себе представить. Онпредставлялся мне кем-то вроде очень могущественного старца. Моему ощущениюотвечала заповедь "Не сотвори себе кумира". С Богом нельзя было обращатьсятак фамильярно, как с Христом, который не являлся ничьей "тайной". В моейголове возникла очевидная аналогия с секретом на чердаке. Школа стала надоедать мне. Она занимала слишком много времени, а япредпочел бы потратить его на рисование батальных сцен или игры с огнем.Уроки закона Божьего были невыразимо скучны, а математики я просто боялся.Учитель делал вид, что алгебра - вполне обычная вещь, которую следуетпринимать как нечто само собой разумеющееся, тогда как я не понимал даже,что такое числа. Они не были камнями, цветами или животными, они не былитем, что можно вообразить, они представляли собой просто количества - ониполучались при счете. Мое замешательство усиливалось от того, что этиколичества не были обозначены буквами, как звуки, которые, по крайней мере,можно было слышать. Но, как ни странно, мои одноклассники оказались всостоянии справиться с этими вещами и даже находили их очевидными. Никто немог объяснить мне, что такое число, и я даже не мог сформулировать вопрос. Сужасом обнаружил я, что никто не понимает моего затруднения. Нужно признать,что учитель пытался самым тщательным образом объяснить мне цель этойлюбопытной операции перевода количеств в звуки. Наконец до меня дошло, чтоцелью была некая система сокращений, с помощью которой многие количествамогут быть сведены к короткой формуле. Но это ни в коей мере не интересоваломеня. Я считал, что весь процесс был совершенно произвольным. Почему числадолжны выражаться буквами? С тем же успехом можно было выразить буквы черезобиходные вещи, которые на эти буквы начинаются. a, b, с, х, у не быликонкретными и говорили мне о сущности чисел не более, чем их предметныесимволы. Но что больше всего выводило меня из себя, так это равенство: если а = b и b = с, то а = с. Если по определению а было чем-то отличным от b, оно не могло быть приравнено к b, не говоря уже о с. Когда вопрос касалсяэквивалентности, говорилось, что а = а и b = b и т. д. Это я мог понять,тогда как a = b казалось мне сплошной ложью и надувательством. Точно такжеменя раздражало, когда учитель, вопреки собственному определению, заявлял,что параллельные прямые сходятся в бесконечности. Это мне казалось фокусом,на который можно поймать только крестьянина, и я не мог и не желал иметь сэтим ничего общего. Чувство интеллектуальной честности боролось во мне сэтими замысловатыми противоречиями, которые навсегда сделали для меняневозможным понимание математики. Сейчас, будучи пожилым человеком, ябезошибочно чувствую, что, если бы тогда я, как мои школьные товарищи,принял без борьбы утверждение, что а = b или что солнце равно луне, собака -кошке и т. д., - математика дурачила бы меня до бесконечности. Какихразмеров достиг бы обман, я стал понимать, только когда мне исполнилосьвосемьдесят четыре. Для меня на всю жизнь осталось загадкой, почему я непреуспел в математике, ведь, без сомнения, я мог хорошо считать. Невероятно,но основным препятствием стали соображения морального характера. Уравнения становились понятными мне лишь после подстановки конкретныхчисел вместо букв и перепроверки фактическим подсчетом. По мере того как мыпродвигались в математике, я старался более или менее не отставать, списываяалгебраические формулы, значения которых не понимал, запоминая лишь, гденаходится та или иная комбинация букв на доске. Однако в какой-то момент япереставал успевать и не мог больше заменять буквы числами, потому чтоучитель время от времени произносил: "Здесь мы напишем такое-то выражение",и черкал несколько букв на доске. Я не имел представления, откуда он их взяли зачем это делал. Единственной причиной я считал то, что это давало емувозможность довести всю процедуру до конца и испытать удовлетворение. Из-замоего непонимания я был так запуган, что не смел задавать вопросы. Уроки математики превратились для меня в настоящий кошмар. Другиепредметы давались мне легко. И поскольку благодаря хорошей зрительной памятия сумел в течение долгого времени не вполне честным образом успевать науроках математики, у меня, как правило, были хорошие оценки. Но страх неудачи чувство собственной малозначительности перед лицом огромного мира породиливо мне не только неприязнь к школе, но и безысходное отчаяние. Вдобавок ябыл освобожден от уроков рисования по причине полной неспособности. В этомбыл свой плюс - у меня оставалось больше свободного времени, но, с другойстороны, это явилось новым поражением, потому что на самом деле я был нелишен некоторых способностей к рисованию, но мне и в голову не приходило,что все зависит от заданий, которые нам давались. Я мог рисовать лишь то,что занимало мое воображение, а меня принуждали копировать головы греческихбогов с незрячими глазами, и, когда это у меня не получалось, учитель,думая, что мне требуется нечто более реалистическое, ставил передо мнойкартинку с изображением козлиной головы. Эту задачу я провалил окончательно,что положило конец моим урокам рисования. Мне исполнилось двенадцать лет, когда произошли события, в какой-тостепени определившие мою дальнейшую судьбу. Как-то в начале лета 1887 года явышел из школы на соборную площадь и стал поджидать одноклассника, с которымобычно вместе возвращался домой. Был полдень, уроки уже закончились.Внезапно меня сбил с ног другой школьник. Я упал и так сильно ударилсяголовой о тумбу, что на миг потерял сознание. В течение получаса потом яиспытывал легкое головокружение. В момент удара в моей голове вспыхнуламысль: "Теперь не надо будет ходить в школу". Я находился всего лишь вполуобморочном состоянии, но оставался лежать гораздо дольше, чем это былонеобходимо, главным образом потому, чтобы отомстить моему обидчику. Затеммне помогли подняться и отвели в дом неподалеку, где жили две мои пожилыенезамужние тетки. С тех пор, как только родители посылали меня в школу или усаживали зауроки, у меня начинались головокружения. Я не посещал занятия больше шестимесяцев, что было мне на руку - теперь можно было ходить куда хочется,гулять в лесу или у реки, рисовать. Я опять рисовал войну, старинные замки,пожары и штурмы, иногда целые страницы заполнял карикатурами. (По сей день,перед тем как заснуть, перед моими глазами проходят эти ухмыляющиеся маски.Иногда мне виделись среди них лица людей, которых я знал и которые вскорепосле этого умирали.) Но все чаще я погружался в таинственный мир, которомупринадлежали деревья и вода, камни и звери, и отцовская библиотека. Я вседальше уходил от мира действительного и временами испытывал слабые уколысовести. Я растрачивал время в рассеянии, чтении и играх. Счастья неприбавилось, зато возникло неясное чувство, что я ухожу от себя. Я уже совершенно позабыл, с чего все это началось, но мне стало жальиспуганных родителей, которые уже начали обращаться к самым разным врачам.Те, почесав затылки, отправили меня на каникулы к родственникам в Винтертур.В этом городе была железнодорожная станция, что привело меня в настоящийвосторг. Но по возвращении домой, все пошло по-прежнему. Один из врачейрешил, что у меня эпилепсия. Я знал, как выглядят эпилептические припадки, ипро себя посмеивался над этой чушью. Но родителям было не до смеха. Однаждык отцу зашел его приятель. Они сидели в саду, а я из любопытстваподслушивал, спрятавшись за кустом. Я услышал, как гость спросил отца: "Нукак ваш сын?" "А, это печальная история, - ответил отец, - врачи уже незнают, что с ним. Они подозревают эпилепсию, и это было бы ужасно. Тенебольшие сбережения, что у меня были, я потерял, и что будет с мальчиком,если он не сможет заработать себе на жизнь?" Меня как громом поразило. Это было первое столкновение с реальностью."Что ж, значит, мне придется работать!" - подумал я. И с этого момента ясделался серьезным ребенком. Я тихонько отполз и направился в отцовскийкабинет, где достал свою латинскую грамматику и стал старательно зубрить.Спустя десять минут со мной случился самый сильный из моих обмороков. Я чутьне упал со стула, но через несколько минут почувствовал себя лучше ипродолжал работать. "Черт подери, я не собираюсь падать в обморок", - сказаля себе. На этот раз прошло пятнадцать минут, прежде чем начался второйприступ. Он был похож на первый. "А теперь ты снова будешь работать!" -приказал я себе, и через час пережил третий приступ. Тем не менее я несдался и работал еще час, пока у меня не возникло ощущение, что я победил.Теперь я чувствовал себя лучше, и приступы больше не повторялись. Яежедневно садился за грамматику и несколько недель спустя вернулся в школу.Головокружения прекратились. С этим было покончено навсегда! Но такимобразом я узнал, что такое невроз. Постепенно я припомнил, с чего все началось, и полностью осознал, чтопричиной всей этой неприятной истории был я сам. Поэтому я никогда неиспытывал злобы к толкнувшему меня школьнику, понимая, что он "предназначен"был сделать это и что все было "срежиссировано" мной самим - от начала и доконца. Знал я и то, что это больше не повторится. Я ненавидел себя, и еще -стыдился. Я сам себя наказал и выглядел дураком в собственных глазах. Никтокроме меня не был виноват. Я был проклят! С того времени меня начала безумнораздражать родительская заботливость и их жалостливый тон, когда речьзаходила обо мне. Невроз стал еще одной моей тайной, и тайной постыдной. Это былопоражение. Тогда же проявились во мне крайняя щепетильность и необыкновенноеприлежание. Причем добросовестность моя была не только показной, мненеобходимо было убедиться, чего я стою, необходимо было быть добросовестнымперед самим собой. Регулярно я вставал в пять утра, чтобы позаниматься, аиногда работал с трех до семи - до ухода в школу. То, что меня сломило и, собственно, привело к кризису, - это стремлениек одиночеству, восторг от ощущения, что я один. Природа представлялась мнеполной чудес, и меня влекло к ней. Каждый камень, каждое растение, каждаявещь казались мне живыми и удивительными. Я уходил в природу, к ееоснованиям - все дальше и дальше от человеческого мира. Приблизительно тогда же со мной произошло еще одно важное событие. Яшел в школу из Кляйн-Хенингена, где мы жили, в Базель, как вдруг в какой-томомент меня охватило чувство, будто я только что вышел из густого облака итеперь наконец стал самим собой! Как будто стена тумана осталась за моейспиной, и там, за этой стеной, еще не существовало моего "я". Теперь же язнал, что оно есть. До этого я тоже существовал, но все, что случалось,случалось с тем "я". Раньше со мной что-то делали, теперь это я делалчто-то. Переживание было очень важным и новым: я обладал властью. Как нистранно, в этот миг, как и в те месяцы, что длился мой обморочный невроз, яни разу не вспомнил о своем сокровище на чердаке. Иначе я, наверное, заметилбы аналогию между чувством власти и чувством обладания сокровищем. Но этогоне произошло, - все мысли о человечке в пенале исчезли. Кажется тогда же я получил приглашение провести каникулы наФирвальдштеттском озере, в доме одного нашего знакомого. Дом стоял у самогоозера, рядом был лодочный причал и весельная лодка. Сыну хозяина и мнеразрешили ею пользоваться, строго предупредив, чтобы мы были осторожны. Кнесчастью, я уже тогда знал, что править вайдлингом (лодка типа гондолы)нужно стоя. Дома у нас была маленькая плоскодонка, и в старой канаве мыпробовали разные штуки. Поэтому первое, что я сделал, - это стал на корме вовесь рост и веслом оттолкнулся от берега. Для осторожного хозяина это былоуж слишком, он свистком подозвал нас к себе и здорово меня отругал. Я былкрайне огорчен, признавая, что сделал именно то, чего меня просили неделать, а значит, заслужил выговор. И тем не менее меня охватила ярость: какэтот толстый, невежественный и грубый человек посмел оскорблять меня. Мое"я" ощущало себя взрослым человеком, обладающим чувством собственногодостоинства, человеком уважаемым и почтенным. Но контраст с реальностью былстоль очевиден, что в какой-то момент я остановил себя: "А кто ты,собственно, такой? Реагируешь так, будто ты бог весть какая персона! И ведьсам понимаешь, что он совершенно прав. Тебе едва двенадцать, ты школьник, аон отец семейства, богатый, влиятельный человек, у него два дома и множествоотличных лошадей". В голове у меня была каша: во мне как бы сошлись два человека: один -школьник, который не успевает по математике и далеко не уверен в себе,второй - важная персона - человек, которым нельзя пренебрегать, столь жеуважаемый и влиятельный, как хозяин дома. Этот "второй" был пожилымчеловеком, он жил в восемнадцатом веке, носил туфли с пряжками и белыйпарик, ездил в наемном экипаже с высокими колесами, оборудованном козлами напружинах с кожаными ремнями. В восемнадцатом веке я чуть позже побывал благодаря необычному случаю.Однажды мимо нашего дома в Кляйн-Хенингене проехала старинная зеленая каретаиз Шварцвальда. Она выглядела так, будто в самом деле прикатила из прошлого.Увидев ее, я подумал: это именно то, что нужно! Это из "моего" времени. Ябудто узнавал ее - ну точно такая же, как те, на которых я ездил. Потомвозникло своего рода santiment ecoeurant (отвратительное чувство. - фр.), как будто кто-то украл ее у меня, обманул - отнял любимое прошлое. Каретаосталась от тех времен! Не могу описать, что происходило со мной или чтоменя так сильно волновало: тоска, ностальгия или чувство узнавания: "Все таки было! Именно так!" Затем произошло еще одно событие, опять уводившее меня в мойвосемнадцатый век. В доме одной из моих теток я обнаружил стариннуюстатуэтку: две терракотовые фигурки - старый доктор Штукельбергер (личность,хорошо известная в Базеле в конце восемнадцатого века) и его пациентка - свысунутым языком и закрытыми глазами. Легенда такова: однажды старыйШтукельбергер шел по мосту, когда к нему подскочила эта изрядно надоевшаядоктору дама и стала взахлеб излагать свои жалобы. Старик сказал: "Да, да, всамом деле с вами что-то не так. Высуньте-ка язык и закройте глаза", послечего быстро исчез. Назойливая дама так и осталась стоять с высунутым языком- всем на посмешище. Так вот, у старого доктора были туфли с пряжками,которые я странным образом признал за свои, будучи твердо уверенным, чтоименно такие туфли я носил. Я даже заявил об этом, чем привел всех взамешательство. Я почему-то помнил эти туфли у себя на ногах и не могобъяснить, откуда взялась эта безумная убежденность. Каким образом яочутился в восемнадцатом веке? Кстати в те дни я часто путал даты, писал:1786 вместо 1886, и всякий раз с чувством необъяснимой ностальгии. После случая с лодкой и последовавшего за ним вполне заслуженногонаказания я стал обдумывать эти разрозненные впечатления, и они связалисьвоедино: во мне две личности, два разных человека, живущих в разное время. Япребывал в крайнем замешательстве, мой мозг не справлялся с этим. Наконец япришел к неутешительному выводу, что сейчас я все-таки всего лишь младшийшкольник, который заслужил наказание и должен вести себя соответственновозрасту. Тот другой, похоже, совершенная бессмыслица. Я подозревал, что этокак-то связано с различными историями, которые рассказывали родители иродственники о моем деде. Но и это было не совсем так, поскольку дед родилсяв 1795 году, а значит, жил в девятнадцатом веке; более того, он умер задолгодо моего рождения. Невозможно, чтобы я был идентичен ему. Эти мои догадкибыли тогда неотчетливы и походили на сны. Не могу сейчас вспомнить, знал лия тогда о моем легендарном родстве с Гете. Думаю, что нет, потому чтовпервые услышал эту историю от посторонних людей. Суть этих неприятных дляменя слухов заключалась в том, будто мой дед был родным сыном Гете. К двум моим фиаско - математике и рисованию - добавилось третье: ссамого начала я ненавидел физкультуру. Я не выносил, когда меня учили, какмне следует двигаться. Я ходил в школу, чтобы научиться чему-то новому, а недля того, чтобы отрабатывать бесполезные и бессмысленные акробатическиеупражнения. Более того, после несчастных случаев в раннем детстве у меняосталась некоторая физическая робость, которую я так и не смог преодолеть. Воснове ее лежала моя недоверчивость к миру и к собственным силам. Мир,конечно же, казался мне прекрасным, но вместе с тем непостижимым иугрожающим. А я всегда с самого начала хотел знать, кому и чему я доверялся.Возможно, это было как-то связано с матерью, которая однажды покинула меняна несколько месяцев? Тогда - и я опишу это позже - у меня началисьневротические обмороки, и врач, к моему большому удовольствию, запретил мнезаниматься гимнастикой. Я избавился от этого бремени, но вынужден былпроглотить еще одну неудачу. Освободившееся время уходило не только на игры, у меня появилось времядля новой страсти: я читал любой попадавшийся мне на глаза кусок печатноготекста. В один из летних дней того же 1887 года я вышел из школы и отправилсяна соборную площадь. Небо было изумительным, и все вокруг заливал яркийсолнечный свет. Крыша кафедрального собора, покрытая свежей глазурью,сверкала. Это зрелище привело меня в восторг, и я подумал: "Мир прекрасен, ицерковь прекрасна, и Бог, который создал все это, сидит далеко-далеко вголубом небе на золотом троне и..." Здесь мысли мои оборвались, и подступилоудушье. Я оцепенел и помнил только одно: сейчас не думать! Надвигаетсячто-то ужасное, то, о чем я не хочу думать, к чему не смею приблизиться. Нопочему? Потому что совершу самый страшный грех. Что же это за самый страшныйгрех? Убийство? Нет, не может быть. Самый большой грех - это грех противСвятого Духа, и нет ему прощения. Всякий, кто совершит его, проклят навечно.Это очень огорчит моих родителей: их единственный сын, к которому они такпривязаны, обречен на вечное проклятие. Я не могу допустить, чтобы этопроизошло с моими родителями. Все, что мне нужно, - никогда больше не думатьоб этом. Но сказать легко, а сделать? Всю дорогу домой я старался думать о самыхразных вещах, но обнаружил, что мысли мои снова и снова возвращаются кпрекрасному кафедральному собору, который я так любил, и к Богу, сидящему натроне, - дальше все обрывалось, словно от удара током. Я повторял про себя:"Только не думать об этом. Только не думать об этом!" Домой я пришел всмятенном состоянии. Мать, заметив мое смятение, спросила: "В чем дело?Что-нибудь случилось в школе?" Я не обманул ее, сказав, что в школе все впорядке. Я даже подумал, что, может, стоит признаться матери в подлиннойпричине своего смятения. Но для этого мне пришлось бы сделать невозможное:додумать свою мысль до конца. Бедная мать ни о чем не подозревала, она немогла знать, что я находился в смертельной близости греха, который непрощается, что я мог попасть в ад. Я решил не признаваться и постаралсяпривлекать к себе как можно меньше внимания. В ту ночь мне плохо спалось. Снова и снова неведомая и запретная мысльврывалась в мое сознание, и я отчаянно пытался отогнать ее. Следующие двадня были сущим мучением, и мать окончательно убедилась, что я болен. Но я,как мог, противился искушению признаться во всем, понимая, что признаниезаставит моих родителей сильно страдать. Однако на третью ночь муки стали невыносимыми. Я проснулся как раз втот момент, когда поймал себя на мысли о Боге и кафедральном соборе. Я ужепочти продолжил эту мысль! Я чувствовал, что больше не в силахсопротивляться. Покрывшись испариной от страха, я сел в кровати, чтобыокончательно проснуться. "Вот оно, теперь это всерьез! Я должен думать. Этодолжно быть придумано прежде, чем... Но почему я должен думать о том, чегоне знаю! Я не хочу этого, клянусь Богом, не хочу! Но кому-то это нужно?Кто-то хочет принудить меня думать о том, чего я не знаю и не хочу знать. Яподчинен какой-то страшной Воле. И почему выбрали именно меня? Я придумывалхвалы Творцу этого прекрасного мира, был благодарен Ему за этот ни с чем несравнимый дар, но почему же я должен думать о чем-то непостижимо жестоком? Яне знаю, что это, действительно не знаю, потому что не могу и не долженподходить сколько-нибудь близко к этой мысли, иначе я рискую внезапноподумать об этом. Я этого не делал и не хотел, оно пришло, как дурной сон.Откуда берутся такие вещи? То, что случилось со мной, - не в моей власти.Почему? В конце концов, я не создавал себя, я пришел в этот мир по волеБога, то есть был рожден своими родителями. Или, может быть, этого хотелимои родители? Но мои добрые родители никогда бы не помыслили ничегоподобного. Это слишком жестоко!" Последняя мысль даже показалась мне забавной. Я вспомнил про дедушку ибабушку, которых знал только по портретам. Они выглядели такими добродушными- я не мог представить себе, что они в чем-то виноваты. Затем я окинулвзором длинный ряд своих неведомых предков и наконец добрался до Адама иЕвы. И тут меня осенило: Адам и Ева были первыми людьми, у них не былородителей, они были созданы Самим Богом, и Он намеренно создал их такими,какими они стали. У них не было никакого другого выбора, кроме как бытьтакими, какими создал их Бог. Они вообще не знали, что можно быть кем-тодругим. Они были безупречны, ведь Бог творит лишь совершенство, и все же онисогрешили. Как такое стало возможно? Они не смогли бы сделать этого, если быБог не создал для них эту возможность. Очевидно, что Бог и змия сотворил вискушение им. Бог в Своем всеведении устроил все так, чтобы первые родителисогрешили. Итак, это Бог хотел, чтобы они согрешили. С моей души будто камень упал, теперь я знал, что происходящее со мноюсейчас - происходит по Божьей воле. Но должен ли я совершить свой грех?Входит это в Его намерение или же нет? Мне больше не приходило в головумолить о просветлении, ведь Сам Бог придумал для меня эту безнадежнуюситуацию, я не волен уйти и не могу рассчитывать на Его помощь. Я былуверен, что, по Его мнению, мне самому следует найти выход. И я продолжалсвои размышления. Чего Он хочет? Чтобы я действовал, или наоборот? Я должен выяснить,чего Бог требует от меня, и должен выяснить это сейчас. Разумеется, японимал, что с точки зрения общепринятой морали следует избегать греха. Досих пор я этому и следовал, но теперь стал осознавать, что больше так несмогу. Мое душевное расстройство подсказывало мне, что, стараясь не думать,я запутываюсь все сильнее. Так продолжаться не могло. Но я не смогуподдаться искушению прежде, чем пойму, в чем состоит Божья воля, чего Ондобивается от меня. Ведь я даже не был уверен, что именно Он поставил меняперед этой отчаянной проблемой. Примечательно, что я ни на минуту недопускал мысли о дьяволе. Дьявол играл такую незначительную роль в моемтогдашнем духовном мире, что в любом случае он представлялся мне бессильнымв сравнении с Богом. Но с того момента, как мое новое "я" возникло словно изтуманной дымки и я начал осознавать себя, мысль о единстве исверхчеловеческом величии Бога завладела моим воображением. Я не задавалсебе вопроса, Сам ли Бог поставил меня перед решающим испытанием, всезависело лишь от того, правильно ли я пойму Его. Я знал, что в конце концовбуду вынужден подчиниться, но страшился своего непонимания, оно ставило подугрозу спасение моей вечной души. "Богу известно, что я не в силах больше сопротивляться, и Он не хочетпомочь мне, хотя до смертного греха мне остается один шаг. В своемвсеведении Он с легкостью устранил бы искушение, однако не делает этого.Должен ли я думать, что Он желает испытать мое послушание, поставив меняперед непостижимой задачей: выступить против собственной морали, противверы, и даже против Его собственной заповеди, чему я сопротивляюсь всемисилами, потому что боюсь вечного проклятия? Возможно ли, чтобы Бог хотелувидеть, способен ли я повиноваться Его воле даже тогда, когда моя вера имой разум восстают при мысли о вечном проклятии? Похоже, что так и есть! Но,может, это всего лишь мое предположение, а я могу ошибаться. Я не смею дотакой степени доверять моей собственной логике. Мне следует все продуматьеще раз". Но я снова ненова возвращался к одному и тому же: Богу угодно, чтобы япроявил мужество. Если это так, я сделаю это, тогда Он помилует меня ипросветит. Я собрал все свое мужество, как если бы вдруг решился немедленнопрыгнуть в адское пекло, и дал мысли возможность появиться. Перед моимвзором возник кафедральный собор и голубое небо. Высоко над миром, на своемзолотом троне, сидит Бог - и из-под трона на сверкающую новую крышу соборападает кусок кала и пробивает ее. Все рушится, стены собора разламываются накуски. Вот в чем дело! Я почувствовал несказанное облегчение. Вместоожидаемого проклятия на меня снизошла благодать, а с нею невыразимоеблаженство, которого я никогда не знал. Я плакал от счастья и благодарности.Мудрость и доброта Бога открылись мне сейчас, когда я подчинился Егонеумолимой воле. Казалось, что я испытал просветление, понял многое, чего непонимал раньше, понял то, чего так и не понял мой отец, - волю Бога. Онсопротивлялся ей из лучших побуждений, из глубочайшей веры. Поэтому мой отецтак никогда и не пережил чуда благодати, чуда, которое всех исцеляет иделает все понятным. Он принял библейские заповеди как путеводитель, онверил в Бога, как предписывала Библия и как его учил его отец. Но он не зналживого Бога, который возвышается, свободный и всемогущий, и над Библией инад Церковью, который призывает людей стать столь же свободными. Бог, радиисполнения Своей воли, может заставить отца отринуть все свои взгляды иубеждения. Испытывая человеческую храбрость, Бог заставляет отказываться оттрадиций, сколь бы священны они ни были. В своем всемогуществе Онпозаботится, чтобы эти испытания не причинили настоящего зла. Если человекисполняет волю Бога, он может быть уверен, что выбрал правильный путь. Бог создал Адама и Еву так, чтобы они помышляли о том, чего сами отнюдьне желали. Он поступил таким образом, чтобы узнать, послушны ли они. И точнотак же Он мог потребовать от меня нечто, для меня традиционно неприемлемое.Именно послушание давало благодать, а после этого опыта я знал, чтоблагодать Божья есть. Вы должны полностью подчиниться Богу, не заботясь ни очем, кроме исполнения Его воли. В противном случае все лишено смысла. Именнотогда у меня возникло настоящее чувство ответственности. Мысль о том, что ядолжен думать о причинах осквернения Богом своего собора, была ужасна. Ивместе с тем пришло еще неясное понимание того, что Бог способен быть чем-тоужасным. Это была страшная тайна, и чувство, что я владею ею, наложило теньна всю мою жизнь. Этот опыт тоже заставил меня ощутить собственную неполноценность. "Я -дьявол или свинья, - размышлял я, - похоже, во мне есть какая-точервоточина". Но потом, перечитав отцовский Новый Завет и с некоторымудовлетворением обнаружив там притчу о фарисее и мытаре, я понял, что лишьосужденные будут избраны. Новый Завет навсегда оставил меня в убеждении, чтоневерный управитель был хвалим и что Петр - колеблющийся - наименованкамнем. Чем сильнее было во мне чувство собственной неполноценности, тем болеенепостижимой казалась мне Божественная благодать. В конце концов чувствонеуверенности сделалось постоянным. Когда моя мать однажды сказала: "Тывсегда был хорошим мальчиком", я просто не в состоянии был понять это. Яхороший мальчик? Это невероятно! Я всегда казался себе существом порочным инеполноценным. Вместе с мыслью о соборе у меня наконец появилось нечто реальное,составлявшее часть моей великой тайны, будто я всегда говорил о камнях,падающих с неба, и теперь держу в руке один из них. Но на самом деле это былопыт, которого я стыдился. Словно я был отмечен чем-то постыдным, чем-тозловещим, - и в то же время это был знак отличия. Время от времени у менявозникало сильное искушение заговорить об этом, но не прямо, а каким-тообразом намекнуть, дескать, со мной произошла интересная вещь... Я простохотел выяснить, происходит ли что-либо подобное с другими людьми. Самому мнене удавалось заметить ничего похожего. В конце концов у меня появилосьчувство, что я не то отвержен, не то избран, не то проклят, не тоблагословлен. Мне никогда не приходило в голову впрямую рассказать кому бы то ни быломой сон о фаллосе или про вырезанного из дерева человечка. Я молчал об этом,пока мне не исполнилось шестьдесят пять. О других опытах я, может быть,говорил жене, но уже в зрелом возрасте. Долгие годы детство оставалось дляменя табуированной сферой, и я ни с кем не мог поделиться своимипереживаниями. Всю мою юность можно понять лишь в свете этой тайны. Из-за нее я былневыносимо одинок. Моим единственным значительным достижением (как я сейчаспонимаю) было то, что я устоял против искушения поговорить об этом скем-нибудь. Таким образом, мои отношения с миром были предопределены:сегодня я одинок как никогда, потому что знаю вещи, о которых никто не знаети не хочет знать. В семье моей матери было шесть священников, священником был и мой отец,а также два его брата. Так что я наслушался различных богословских бесед,теологических дискуссий и проповедей. И всякий раз у меня возникало чувство:"Да, все верно. Но как же быть с тайной? Ведь это же таинство благодати!Никто из вас не знает об этом. Никто из вас не знает, что Бог хочет, чтобы япоступал дурно, что Он принуждает меня думать об отвратительных вещах длятого, чтобы я испытал чудо Его благодати". Все, что говорили другие, былосовсем не то. Я думал: "Богу должно быть угодно, чтобы кто-нибудь узнал обэтом. Где-то должна быть правда". Я рылся в отцовской библиотеке, читая все,что смог найти о Боге, Троице и Духе. Я, что называется, глотал книги, но нестановился умнее. Теперь я стал думать: "Вот и они тоже не знают". Я дажеискал это в лютеровской Библии. Убогая морализация Книги Иова отвратиламеня, а жаль, ведь я мог найти в ней то, что искал: "Хотя бы я омылся иснежною водою..., то и тогда Ты погрузишь меня в грязь..." (9, 30). Позже мать рассказывала мне, что в те дни я часто пребывал в угнетенномсостоянии. В действительности это было не совсем так, скорее я был поглощенсвоей тайной. Тогда я сидел на своем камне - это необыкновенно успокаивало икаким-то образом излечивало от всех сомнений. Стоило представить себякамнем, все становилось на свои места: "У камня нет проблем и нет желаниярассказывать о них, он уже тысячи лет такой, какой есть, тогда как я лишьфеномен, существо преходящее; охваченный чувством, я разгораюсь, как пламя,чтобы затем исчезнуть". Я был лишь суммой всех моих чувств, а Другой во мнебыл вне времени, был камнем.

II