2017-11-30
822
Если бы подобной логикой пещерного неандертальца руководствовался Российский Самодержец, то семья Ульяновых сгинула бы в полном составе где-нибудь в Нарымском крае или в казематах Шлиссельбурга ещё в 1887 г., после неудачной попытки покушения старшего брата… Так что, коли уж сам товарищ Сталин сказал, что врагов и их род надо уничтожать до конца, то какие же в этом вопросе могут быть сентенции и колебания начальников региональных управлений НКВД?!
Снятие Столяра было обставлено как настоящая тайная операция. Оглашение совершенно секретного Постановления Политбюро "О Столяре" было синхронизировано с появлением в городе мало кому известного инструктора Отдела руководящих партийных органов ЦК ВКП(б) Ивана Медведева. Он и был назначен исполняющим обязанности первого секретаря обкома, причём членам Бюро обкома сразу же было дано понять, что Иван Михайлович временная фигура. Ему предстояло перехватить власть до появления у высшего государственного руководства единого мнения о новом постоянном руководителе региона. Это состояние неопределенности продлилось ровно 4 недели.
Уже 27 апреля 1938 г. первым секретарём Свердловского обкома ВКП(б) был назначен - точнее, рекомендован Политбюро и после этого избран Пленумом обкома - совершенно новый на Урале человек. Константин Николаевич Валухин попал в Свердловск из Омска, где он возглавлял Управление НКВД по Омской области. Он имел большой чекистский опыт, ещё с начала 1920-х гг. работал в системе особых отделов, участвовал в борьбе с басмачеством в Средней Азии и нациналистическим движением на Северном Кавказе, входил в т.н. "северокавказскую" группу чекистов. Идейным руководителем этой группы был крупный чекист и партийный деятель Ефим Евдокимов, весьма авторитетный и даже популярный в 1930-х гг. Достаточно сказать, что это был единственный из чекистов, награжденный четырьмя орденами Боевого Красного знамени. К этой же группе примыкал и Михаил Фриновский, первый заместитель Наркома внутренних дел Ежова.
Как упоминалось выше, в начале 1938 г. Дмитриев-Плоткин вступил в конфликт с Фриновским и это до известной степени объясняет произошедшее после появления в Свердловске Валухина. Последний, будучи прекрасно осведомлён об истинной роли Дмитриева в репрессиях местной партноменклатуры и его огромных оперативных возможностях, с самого своего появления продемонстрировал нерасположение к начальнику местного УНКВД. Ежов, узнав о трениях между Дмитриевым и новым секретарём обкома, предложил первому перевод в Москву. Собственно, это было вполне ожидаемое перемещение, которое давно было обещано Дмитриеву. Дмитрий Матвеевич, вне всякого сомнения, хотел возвратиться из провинции в столицу. В Наркомате внутренних дел как раз образовалась прекрасная вакансия - должность начальника Главного управления шоссейных дорог. Прежний начальник ГУШОСДОРа старший майор госбезопасности Михаил Волков-Вайнер ушёл на повышение в Наркомат водного транспорта на должность заместителя Наркома. Предложенный Дмитриеву пост по своему статусу был гораздо выше начальника регионального управления. Т.о. Дмитрий Матвеевич не просто возвращался в Москву, а возвращался с повышением по службе.
(...)
Рассмотрение последующей судьбы Дмитриева - арест, обвинение во вредительстве и шпионаже, признание им вины - хотя и любопытно само по себе, всё же выходит за рамки настоящего повествования. Можно лишь упомянуть, что в самом конце жизни его стали использовать в качестве внутрикамерного агента, подсаживая в камеры к самым важным для НКВД арестантам, дабы эрудированный и разговорчивый Дмитриев побуждал сокамерников "разоружиться" и прекратить запирательство.
Свою стратегию выживания Дмитрий Матвеевич, по-видимому, строил на том, что в какой-то момент его сотрудничество будет оценено должным образом и он получит шанс если не на полное оправдание, то хотя бы на смягчение приговора. План был отнюдь не плох, из ставших ныне известными документов видно, что активной провокаторской деятельностью многие осужденные на смертную казань не раз отводили от себя смерть. Яркий тому пример - судьба Михаила Ивановича Баранова, начальника Санитарного управления РККА в период с октября 1928 по август 1937 г. После ареста и скоротечного следствия, его пять раз включали в расстрельные списки, утверждавшиеся членами Политбюро, но Баранов оставался жив, поскольку оказался весьма результативным внутрикамерным осведомителем (лишь после того, как его в пятый раз приговорили в марте 1938 г. к высшей мере наказания, Баранов был, наконец-таки, расстрелян). Дмитриев, занимая пост Начальника УНКВД по Свердловской области, лично дважды сохранял жизнь приговорённому к расстрелу ценному агенту Ельковичу, редактору областной газеты "Колхозный путь", выдавшему более 140 человек. Несмотря на двукратное осуждение к смертной казни, Дмитриев спасал Ельковичу жизнь и даже распорядился выплачивать ценному агенту деньги, дабы тот мог покупать вещи и продукты питания на воле. По иронии судьбы Елькович пережил своего благодетеля Дмитриева, дождался замены высшей меры наказания тюремным заключением и в конечном итоге дожил до реабилитации.
|
|
|
|
|
|
Несмотря на готовность к всемерному сотрудничеству, интерес следователей к Дмитрию Матвеевичу довольно скоро пропал и уже 7 марта 1939 г. Дмитриев предстал перед Военной коллегией Верховного суда СССР, чей приговор к высшей мере наказания был очевиден и неизбежен. В тот же день Дмитриев был расстрелян.
Хотя в июле 1938 г. Дмитрий Матвеевич уже находился в тюремной камере, газеты уральского региона продолжали публиковать заметки, в которых сообщалось, что в Москве работает его общественная приёмная, в которой он, как депутата Верховного Совета 1-го созыва, принимает своих избирателей. Так что жители Свердловска могли при острой необходимости приехать в Москву и попытаться встретиться со своим избранником… Такой вот казус!
Отдел уголовного розыска (ОУР) входил в состав управления Рабоче-Крестьянской милиции (УРКМ), которое в свою очередь входило в состав Управления НКВД по Свердловской области. Поэтому полное наименование этого подразделения, учитывая иррациональную тягу коммунистических руководителей ко всякого рода аббревиатурам, выглядело на редкость зубодробительно и непроизносимо: ОУР УРКМ УНКВД по Свердловской области. Госбезопасность и милиция действовали максимально автономно - эти службы имели разные служебные помещения, недоступные для чужих сотрудников, разные архивы, подразделения материально-технического обеспечения, подследственные госбезопасности и милиции содержались в различных тюрьмах, сотрудники этих управлений проживали в различных общежитиях и обучались в различных школах. Даже продуктовые распределители и колхозы, поставлявшие в них продукты, были различными. Руководитель областного управления НКВД всегда являлся сотрудником госбезопасности и начальник УРКМ являся его заместителем, точнее одним из заместителей (не первым!). Милиция до известной степени являлась нелюбимой падчерицей Управления НКВД, что не отменяет, однако факта широкой вовлеченности милиционеров в репрессивную политику во времена "Большого террора". Сотрудники милиции привлекались к проведению массовых казней, более того, известны даже случаи, когда с целью скорейшего сокрытия следов массовых расправ в помощь сотрудникам госбезопасности и милиции привлекали пожарных.
Речь, впрочем, сейчас идёт не о массовых казнях и не о "Большом терроре". Данные темы, безусловно, чрезвычайно интересны сами по себе, но в формате настоящей книги это всего лишь исторический фон. Для правильного понимания последующих перипетий сюжета гораздо важнее разобраться в том, как работала следственная "кухня" советского НКВД и почему совершенно адекватные и разумные люди, попав в руки мастеров допросных дел, вдруг начинали оговаривать как самих себя, так и своих друзей, причём, зачастую это делали не только на допросах, но и в залах судов и трибуналов.
Первое и самое очевидное, что приходит на ум в этой связи - подобного рода оговоры вырывались из уст невиновных жесточайшими побоями. Отчасти эта догадка верна, Политрюро ЦК ВКП(б) в 1937 г. официально допустило - хотя и негласно - применение мер физического воздействия к арестованным. Причём, пытку не следует понимать как брутальное избиение; лишение сна, пищи, содержание узника в неотапливаемой камере способны причинять страдания ничуть не меньшие, чем побои. Товарищ Дмитриев, разумеется, знал все тонкости своего непростого и специфичного ремесла, вникал во все детали оперативной, следственной и кадровой работы. Ответственного отношения к делу требовал и от подчинённых.
Насколько можно судить по известным ныне материалам, Дмитриев предпочитал действовать по заветам товарища Дзержинского, т.е. в большей степени запугиванием и уговорами, нежели откровенным мордобоем. Нет, в Свердловске в конце 1930-х гг. тоже, разумеется, били на допросах - тогда наркомвнудельцы били по всей стране!- но далеко не в тех масштабах, как это было принято в других управлениях. В "Большом доме" управления НКВД по Ленинграду, например, арестантов избивали прямо в кабинетах. Хорошо известен случай. когда начальник управления Леонид Заковский (он же Генрих Штубис), войдя в кабинет, в котором разговаривали два сотрудника управления, без долгих предисловий ударил одного из них кулаком в ухо и со словами "вот так надо допрашивать!" вышел вон. Комизм ситуации заключался в том, что в кабинете в тот момент арестованного не было вообще и от рукоприкладства начальника пострадал действующий сотрудник. Это вовсе не исторический анекдот и не шутка, петербургский историк отечественных спецслужб Василий Бережков, рассказывая об этом инциденте, подчёркивал, что лично беседовал со свидетелем этой дикой во всех смыслах сцены.
Для Дмитриева-Плоткина такого рода выходки были немыслимы. Дмитрий Матвеевич руководствовался принципом "работать головой, а не кулаками", сам не бил, да и другим сотрудникам не рекомендовал. О пыточной практике, заведенной тогда в стенах Управления, известно из первых уст - из коллективного письма, переданного осенью 1938 г. арестованными сотрудниками НКВД в Москву. Если арестанта требовалось подвергнуть пытке, то для этого его приводили в подвал областного управления, в заблаговременно оборудованное для этого помещение. В кабинетах надземной части здания избиения не разрешались. Избивали резиновыми шлангами, что здоровью не угрожало, но субъективновоспринималось как очень болезненная процедура. Лишь одного из пяти упомянутых в письме сотрудников избивали 6 раз, остальные прошли через эту процедуру единожды. Одного из арестантов поместили в камеру смертников и устроили имитацию расстрела, всех лишали сна и устраивали допросы, растягивавшиеся на десятик часов. Все арестованные сотрудники госбезопасности содержались в холодных сырых камерах. Вот, в общем-то, и весь набор методов воздействия. Конечно, перечисленное совсем негуманно, но никаких поджогов волос на голове, закладываний пальцев в створки дверей, ничего похожего на затушивания папирос о лицо, что можно в избытке встречать в описаниях пыток, принятых в то же самое время других управлениях НКВД и даже в Москве, на Лубянке, мы в Свердловске не видим.
Дмитриев учил, что основная работа с арестантом должна проводиться отнюдь не в пыточной камере. Побои выполняли роль сугубо прикладную - с их помощью следователь давал понять арестанту, что прав у того нет ни малейших и с ним можно сделать всё, что угодно - надзорный прокурор не вмешается, а адвокаты согласно принятому большевиками Уголовно-процессуальному кодексу на этапе дознания и следствия вообще не допускались к обвиняемому. Т.е. у бедолаги, попавшего в чекистский застенок, правовой защиты не существовало в принципе и избиение выражало его полное бесправие в наиболее доходчивой и конкретной форме. Тем не менее, унижение арестанта являлось не самоцелью следствия, а лишь инструментом; задача же заключалась в том, чтобы обвиняемый оговорил сам себя и своих товарищей, сделал это максимально убедительно и придерживался оговора на всем протяжении своего пребывания в изоляторе. Так сказать, топил сам себя не за страх, а за совесть.
В этом деле допросным мастерам помогала внутрикамерная агентура - величайшее, пожалуй, изобретение советской ЧК и её воспреемников в лице ГПУ-ОГПУ-НКВД. Ни в одной стране мира не наблюдалось такого широчайшего вовлечения сокамерников-провокаторов в следственный процесс. Точная статистика на этот счёт неизвестна, но трудно отделаться от интуитивного ощущения, что внутрикамерное осведомление позволило раскрыть больше преступлений - реальных и вымышленных - чем работа всех вместе взятых оперативных подразделений.
На практике работа внутрикамерных "стукачей" выглядела примерно так. В камеру с объектом "разработки" помещался под видом соседа-арестанта агент НКВД. Этот человек являлся либо настоящим арестантом, либо уже осужденным, но оставленным тюремной оперчастью в тюрьме именно с целью его последующего использования в агентурной работе. Иногда таких агентов могло быть в одной камере несколько и они проводили заблаговременно согласованную линию поведения в отношении "разрабатываемого". Кто-то изображал из себя злобного упыря, другой - честного и справедливого, третий - был юридически подкован и давал ценные советы. Если один, к примеру, пытался отнять вещи арестованного, то другие его защищали. Разыгрывались настоящие мини-спектакли, в процессе которых "разрабатываемого" могли "подставить", т.е. свалить на него вину за какой-то умышленно подстроенный проступок, а потом милостиво "простить". Заготовок разной степени достоверности и изощрённости существовало огромное количество. Каждый из подсадных агентов отыгрывал свою роль таким образом, чтобы в процессе вынужденного общения один из них втёрся в доверие к ничего не подозревавшему объекту "разработки", после чего на правах старшего и более опытного товарища принимался давать ему советы.
Советы, кстати, не всегда были вредными, скорее напротив, большинство из них были вполне здравы - как вести себя с сокамерниками, как добиваться встречи с родными, как правильно построить общение с тюремным врачом и т.п. Пребывание в следственном изоляторе - это целая наука и там есть масса нюансов, о которых рядовой обыватель даже не догадывается. Но после того, как устанавливалась нужная степень доверия и взаимопонимания - обычно на это уходило не более двух-трёх дней - агент-провокатор приступал к своей основной миссии. Доходчиво, со ссылками на свой собственный опыт и опыт товарищей он доказывал "разрабатываемому", что дела его - швах! - у "следаков" доказательного материала очень много, коли его, бедолагу, маринуют в изоляторе, а потому тупое запирательство в его деле не поможет. Дескать, защиту свою надо строить тоньше, а то и до суда не доживёшь, бедняга! Главное, дожить до суда, а во время процесса заявишь о незаконных способах ведения следствия, дело отправят на дорасследование и - вуаля!- новый следователь во всём разберётся. И даже если будет обвинительный приговор, то ничего страшного в этом нет, надо будет написать апелляцию, а её рассмотрение растянется на год минимум. Опять-таки, будет новый следователь и он-то точно внимательно изучит все материалы дела, коли ты невиновен, так ничего тебе не грозит. Не надо бояться расстрела, в Советском Союзе так просто не расстреливают!
Хорошенько избитый к тому времени подследственный, слушал эти россказни, разинув рот. Полностью дезориентированный, запуганный, щокированный тяжестью обвинений, несчастный арестант воспринимал советы внутрикамерного агента, как изреченную истину в последней инстанции. И когда провокатор ему советовал придумать достоверный рассказ, такой, чтобы следователь поверил, то объект "разработки" действительно начинал такой рассказ сочинять.
Бытует представление, согласно которому в сталинское время существовали две специализации следователей - одни назывались "кольщиками", потому что "кололи" арестантов во время интенсивных допросов посредством пыток и унижений, а другие - "писатели", поскольку владея хорошим литературным языком и имея живое воображение они могли придумывать правдоподобные сюжеты выдуманных преступлений. Это деление на "кольщиков" и "писателей" очень сильно смахивает на домыслы литераторов, весьма далёких от реальной следственной кухни советского НКВД. В региональных управлениях (краевых, областных, автономных республик) никаких следователей-"писателей" не существовало. Ни одного, от слова вообще… Просто потому, что следственной части как таковой в этих управдениях не существовало - следствие вели оперативные сотрудники.
Ужас террора 1930-х годов заключается в том, что люди, попавшие в лапы НКВД, не просто становились жервами некоей абстарктной неведомой и неуправляемой силы, а целенаправленно оговаривали себя сами. Они выдумывали правдоподобные обвинения и если эти выдумки не устраивали следователя, то они изобретали другие, более правдоподобные и так продолжалось до тех пор, пока следователь не приходил к выводу, что придумано достаточно. Этот нравственный аспект массового террора в отличие от экономического или политического, пока ещё не изучена должным образом историками и психологами. Пусть только читатель вдумается на секунду в чудовищность сценария - перед разумными, адекватными, весьма неглупыми людьми ставилась задача: "оговори себя так, чтобы я поверил" - и эти люди истово, со всей готовностью и фантазией принимались выдумывать повстанческие организации, диверсионные ячейки, теракты на транспорте и промышленных объектах, планы биологической войны… Вся эта фантасмагорическая ересь заносилась в протоколы и обвиняемые подписывались под каждой страницей… Такое поведение жертвы кажется фантасмагоричной, невероятной, абсурдной, это даже не мотылёк, летящий на свет свечи - это нечто совсем иное! Но именно так технология самооговоров и последующих убийств и работала!
Для тех, кто возможно не всё понял в написанном выше - арестанты наговаривали на себя сами просто в силу того, что их умело ломали на первых допросах, а внутрикамерная агентура умело развивала первоначальный успех следователя. Описанная технология реально работала и работает, кстати, до сих пор! Если кто-то всерьёз думает, что с ним такая проделка не удастся, то… не надо зарекаться от сумы и от тюрьмы! Народные мудрости воплотили в себе мудрость многих поколений далеко неглупых людей.
|
|
|
|
|
|
Чтобы дать читателю наглядное представление о том, как работала описанная выше технология, можно привести замечтательный пример, сославшись на следствие по делу Михаила Андреевича Павлова, начальника Пермского отделения железной дороги имени Лазаря Кагановича. Подопечные Дмитрия Дмитриева арестовали его в начале 1938 г. (Пермь тогда входила в состав Свердловской области) и Павлов очень скоро оговорил самого себя и некоторых из своих товарищей, кстати, без всяких пыток и побоев! Но случилось чудо - после ареста Дмитриева в конце июня 1938 г. в Москве, следователь, работавший с Павловым, сам отправился под суд. Дело Павлова было пересмотрено и в конечном итоге расстрельный приговор был отменён. Приведём всего две цитаты, в которых одно и то же следствие описано с разных точек зрения - следователя и обвиняемого. Они настолько красноречивы, что комментировать их попросту незачем.
Итак, показания следователя после ареста: "Для того, чтобы Павлов дал показания, мы поместили его в камеру №13 (…) к Корчагину и Тихонову, которые Павлова быстро обработали. При приходе на допрос Павлов советовался со мной, как начинать давать показания, что, собственно говоря, нужно писать и просил моей помощи. В процессе ведения следствия (…) я уговорил Павлова дать дополнительные показания. На что Павлов согласился, сказав "раз следствию нужно, я не возражаю". (…) Я вызвал Павлова и предложил ему дать нужные Габову показания и чтобы он подтвердил свои показания на очной ставке с Суетиным. Павлов согласился, сказав, "Раз сказал "А", нужно сказать "Б"."
Теперь рассказ о том же самом обвиняемого: "Корчагин и Тихонов мне доказывали, что у меня другого пути нет, как только давать показания, хотя и выдуманные, указав вербовщика и якобы завербованных мною лиц (…). Кроме того, Тихонов, учившийся в школе красной профессуры, политически развитый, доказывал, что сейчас существует особая политика по борьбе с действительными врагами народа и что наши показания в деле борьбы с действительными врагами будут играть решающее значение, а нас направят куда-нибудь на работу, а действительных врагов будут уничтожать." (Обе приведенные цитаты взяты из замечательной книги "Сталинизм в советской провинции: 1937-1938 гг. Массовая операция на основе приказа №00447", сборник статей, М., Российская политическая энциклопедия; Германский исторический институт в Москве, 2009 г., стр.192-193. Автор считает необходимым пояснить, что указанная книга представляет собой обширный труд, объёмом более 900 стр., насыщенный уникальными архивными материалами и статистикой, который надлежит внимательно изучить любому, желающему разобраться в истинных природе и формах сталински хрепрессий).
Кстати, внутрикамерная агентура очень часто использовалась для физического воздействия на особо несговорчивого "разрабатываемого". Тогда избиения и разнообразные издевательства могли продолжаться часами без всяких попыток контролёров изолятора остановить бесчинства арестантов. Так что самим следователям вовсе не было нужды лично марать руки и тратить силы на истязания арестантов - с этим прекрасно могли справиться - не за страх, а за совесть! - казематные сидельцы. Во всех следственных изоляторах Советского Союза с ведома местных органов внутренних дел существовали особые "пресс-хаты", в которых доводились до крайнего изнурения даже самые упорные и непримиримые подследственные. Система "пресс-хат" надолго пережила времена "Большого террора" и в почти неизменном виде просуществовала вплоть до распада Советского Союза. (Кстати, одна из основных целей реформы системы ИТК в послесоветское время заключалась именно в том, чтобы вывести следственные изоляторы и места лишения свободы из подчинения МВД и КГБ и передать их Министерству юстиции, дабы исключить беззакония следственных работников, творимые руками внтрикамерной агентуры.)
В описываемое нами время - т.е. второй половине 1930-х гг. - Управление Рабоче-Крестьянской милиции (УРКМ) входило в состав Управления НКВД по Свердловской области и его сотрудники в своей работе использовало те же самые оперативные приёмы и методы ведения следствия, что и их коллеги из Управления государственной безопасности (УГБ). Комиссар госбезопасности третьего ранга Дмитриев умел организовать работу своих подчинённых,независимо оттого, чем они занимались - контрразведкой, борьбой с хищениями соцсобственности или же уголовным розыском - все они работали по единым правилам и равно эффективно. Ведь не зря же красный Нарком Ежов, карающий меч Партии, ставил Свердловское Управление в пример прочим и любил повторять: "У Дмитриева стопроцентная раскрываемость!"
Боря Титов несмотря на малый возраст - один годик и восемь месяцев - уже хорошо разговаривал и даже дразнился. Старшему братику Натану, пяти лет, доставалось от склонного пошалить малыша и эта деталь до известной степени объясняет события, последовавшие вечером 10 февраля 1939 г. в районе улицы Луначарского и площади Народной мести.
Боря Титов.
Мама ребятишек, Фаина Михайловна Гусинская, отправилась с ними на прогулку около 19 часов. Проживали они в доме №109 по улице Луначарского - это был деревянный одноэтажный дом, разделенный на несколько коммунальных квартир, во всём похожий на те, в которых жили семьи грибановых-кузнецовых-барановых и прочих участников описанных выше событий.
Вообще, весь район улиц Первомайская, Мамина-Сибиряка, Луначарского в те времена были застроены такого типа домами, с дворами, сараями, конюшнями и даже огородами. Фаина с детьми от своего дома далеко не отходила, прогуливаясь вдоль квартала. Было не только холодно, но и темно, уличного освещения не существовало и источником света являлись лишь освещенные окна да неполная Луна. Хотя район был хорошо обжит и в этот час многолюден, гулять, всё же, было не очень комфортно, так что от дома Фаина с сыновьями далеко не отходила. Натан катал санки, а Боря гулял с лопаткой в руках. Мамаша с детишками на прогулке - сцена милая, пасторальная, трудно даже вообразить нечто более мирное и спокойное. По оценке Фаины Михайловны, прогулка с детьми продолжалась около часа, хотя в этом вопросе субъективное восприятие её сильно подвело, поскольку основные события стали разворачиваться примерно в 19:15 или чуть позже.
К этому времени Фаина с детьми вернулась к дому и оставила сынишек прямо у крыльца, строго-настрого наказав никуда не отходить. Она зашла в дом буквально на минуту с единственной целью посмотреть время, т.к. наручных часов не имела. Отсутствовала она минуты две, вряд ли больше, не раздевалась и не снимала обуви. Стряхнула в сенях снег, прошла в коридор, открыла ключом комнату, включила свет, посмотрела на часы... потом, проделала то же самое в обратном порядке и вышла на улицу. Все эти простейшие действия не требовали более полутора-двух минут.
У крыльца женщина увидела Натана, старшего сына. Младший отсутствовал. Не было и санок. На вопрос, где Боря? старший из братьев ответил неопределенно, дескать, тот кидается снегом и он не хочет с ним гулять. Ответ можно было истолковать так, что Натан не следил за младшим братом, но это не объясняло, куда тот исчез. Фаина бросилась по улице Луначарского в сторону Шарташской, на бегу выкрикивая имя сына. Выбор направления движения был случаен, совершенно интуитивен, но это предопределило дальнейшее развитие событий. Если бы Фаина побежала в другую сторону, то и результат оказался бы совсем иным.
Трудно сказать, как долго пришлось бы бежать женщине, но совершенно случайное событие подсказало ей, что следует делать далее. На пересечении улиц Луначарского и Шарташской поворачивала легковая автомашина и во время манёвра свет её фар выхватил из темноты мужчину, бегущего с санками, в которых сидел ребёнок. Мужчина двигался по проезжей части и автомашина его едва не сбила, но это никак не повлияло на скорость его движения. Он лишь заскочил на тротуар и помчался далее. В эти самые мгновения Фаина услышала детский плач - теперь она не сомневалась, что в санках находится её сын, а бегущий мужчина - это... это похититель!
Неизвестный, достигнув пересечения с Шарташской улицей, свернул за угол и исчез из поля зрения Фаины. Но тут она заметила, что беготня и крики привлекли внимание прохожих и молодой человек с хоккейной клюшкой в руках бросился в погоню за похитителем. Обладатель хоккейной клюшки был Фаине отчасти знаком - он проживал где-то неподалёку и Фаина даже знала, что его мать работает врачом. Звали юношу Семён Иоэль, ему шёл 17-й год, он учился в 9-м классе школы №2 и действительно жил по сеседству, в доме №100 по улице Луначарского, хотя в тот момент Фаина всех этих деталей не знала. Услыхав крики женщины, молодй человек бросился, не раздумывая, в погоню, хотя на самом деле не видел кого же именно преследует.
Фаина вместе с Семёном, двигаясь за похитителем, повернули с улицы Луначарского на Шарташскую и, преодолев её, оказались на площади Народной мести. Впереди и слева располагался Музей революции, справа - Дворец пионеров с огромным парком, носившем тогда пафосное название "сад Уралпрофсовета". Уличное освещение отсутствовало, свет давала только убывающая Луна, которая тогда находилась в третьей фазе и имела около 55% освещенного диска. Преодолев буквально десяток метров, Фаина и Семён наткнулись на санки. Несмотря на скудное освещение, женщина сразу же их узнала - это были те самые саночки, с которыми она отправилась на прогулку. Сверху был брошен жёлтый шёлковый шарф, разорванный надвое - этим шарфиком Фаина повязала шею сына. Мать сразу поняла, почему шарфик был разорван - похитителю не удалось его быстро развязать и он применил грубую силу. Также в саночках лежала детская лопатка, которую маленький Боря держал в руках во время прогулки. Похититель, сообразив, что неуклюжие санки мешают ему бежать, бросил их, а своего пленника подхватил на руки.
Незнакомец опережал гнавшихся за ним людей метров на 15-20, но Фаина уже не могла его преследовать. В ходе безостановочного бега женщина преодолела около 400 м. - причём при движении по Шарташской улице и на площади ей пришлось подниматься в гору - и теперь вконец обессилела. Фаина опустилась в снег и, как она сама в последующем рассказывала работникам милиции, "стала причитать". С женщиной приключилась истерика и это привлекло внимание прохожих. Стали останавливаться люди, вернулся убежавший вперёд Семён Иоэль - он держал в руках детский валенок в галоше, который Фаина опознала, как принадлежавший младшему сыну. Оставив валенок матери, Семён побежал в сторону Дворца пионеров, где как он знал, всегда дежурят милиционеры. Через несколько минут он привёл с собою двух постовых, к тому моменту вокруг Фаины уже собралась группа людей численностью человек 10 или даже поболее. Милиционеры взяли Фаину под руки и отвели её в здание Дворца для оказания медицинской помощи, поскольку женщина была неадекватна и ничего не могла толком объяснить.
До известной степени ситуацию разъяснил рассказ Семёна Иоэля, да и вид пустых санок, разорванного шарфика и пустого валенка говорил сам за себя. Тем не менее, следовало поговорить с матерью пропавшего ребёнка, хотя бы для того, чтобы узнать её имя и фамилию. Фаине дали выпить валидол, она постепенно пришла в себя, назвала свою фамилию, место работы мужа, которому немедленно позвонили и он вскоре явился, чтобы сопроводить супругу домой.
Пока происходили все эти события, на площади Народной мести перед Дворцом пионеров разворачивалась другая интрига. В то самое время, когда у бившейся в истерике возле брошенных саночек Фаины собирались люди, одна из девочек, наблюдавшая происходившее со стороны, помчалась к Дворцу пионеров. К сожалению, имя и фамилия этой девочки остались неизвестны, хотя она видела похитителя и в сложившейся ситуации действовала куда более хладнокровно и разумно, нежели мать ребёнка и Семён Иоэль. Девочка, наблюдавшая за погоней по Шарташской улице, прибежала к Дворцу пионеров и, встретив у входа в здание постового Щапина, сообщила ему о похищении ребёнка и плачущей в полусотне метров матери. Щапин вызвал находившегося в фойе Дворца участкового инспектора Лоскутова, и они вдвоём отправились в указанную девочкой сторону. Именно этих милиционеров встретил Семён Иоэль и строго говоря, это не он привёл их к Фаине, а они - его.
Впоследствии таинственная девочка появилась во Дворце пионеров, когда там находилась Фаина Гусинская, и сообщила нескольким свидетелям, что видела беглеца с ребёнком на руках. Однако, никто не выказал интереса к этому свидетелю - возможно, самому ценному в этой истории - и девочка исчезла безвозвратно.
Милиционеры, убедившись в реальности похищения ребёнка, позвонили во 2-й отдел милиции, на территории которого находился Дворец пионеров, и попросили прислать максимально возможные силы для проведения прочёсывания местности. Вскоре стали прибывать поодиночке и группами сотрудники милиции, которые вместе с участковым Лоскутовым отправились в сторону улицы Карла Либкнехта. Туда по словам женщины убежал похититель с её сыном на руках. Затем появился муж Фаины, отпросившийся с работы, и увёл жену домой.
Николай Щапин, чей пост находился на площади Народной мести, вышел из Дорца пионеров и стал обходить площадь по периметру, осматривая сугробы в поисках возможных улик. Его внимание привлёк тихий стон, исходивший как будто от одного из глубоких сугробов у садовой ограды. Сугроб явно был потревожен. Повинуясь внутреннему чутью, постовой стал разгребать снег и услышал доносившийся из его толщи плач. Когда Щапин добрался до ребёнка, то увидел, что тот уложен лицом вниз и бос. Рот малыша был забит снегом, Николай наскоро обтёр его своим носовым платком и помчался в медпункт Дворца пионеров.
Осмотр, проведённый врачом Евгением Берестецким - точнее, не врачом, а ещё студентом мединститута - показал, что малыш не имеет обморожений, но плохо дышит и, по-видимому, подвергался душению. Евгений сделал ребёнку искусственное дыхание, после того, как состояние мальчика стабилизировалось, осмотрел его обстоятельнее. Из телесных повреждений Берестецкий отметил синяк на лбу размером 6 см.*6 см., ссадины вокруг рта и носа, некоторые из которых кровоточили, прикушенный язык, также кровоточивший. Мальчик выглядел напуганным, его била дрожь, но он молчал. Лишь при появлении матери, срочно вызванной милиционерами во Дворец пионеров для опознания ребёнка, он заплакал и потянулся навстречу. Всё было ясно, лучшего опознания просто не могло быть...
Таким образом, история с похищением Бори Титова разрешилась совершенно неожиданно и притом наилучшим образом в ту самую минуту, когда, казалось, всякая надежда на благополучный исход была потеряна. Находчивость и внимание к мелочам постового Николая Щапина спасли жизнь малышу, ведь похититель явно намеревался убить его. Именно с этой целью он душил ребёнка и сорвал с его шеи шарф, мешавший удушению. На попытку убийства указывала как снятая с ног ребёнка обувь, так и маскировка тела, не просто брошенного в сугроб, а уложенного лицом вниз и заваленного сверху снегом.
Происшедшее вечером 10 февраля никак нельзя было назвать рядовым происшествием. При объективной оценке поведения таинственного похитителя следовало бы признать, что его действия образовали составы нескольких серьёзных преступлений, однозначно зафиксированных Уголовным кодексом РСФСР 1926 г. Злоумышленник должен был быть привлечён к ответственности за деяния, подпадавшие по меньшей мере под 4 статьи УК: ст.149 (" Похищение, сокрытие или подмена чужого ребенка"), ст.143 ("Умышленное легкое телесное повреждение, не причинившее расстройства здоровья (...)"), ст.156. ("Заведомое оставление без помощи лица, находящегося в опасном для жизни состоянии, лишенного возможности принять меры самоохранения по малолетству,(...)"), ну и, само-собой, ст.19 ("Покушение на какое-либо преступление, а равно и приготовительные к преступлению действия (...) преследуются так же, как совершенное преступление (...)"). Причём, последняя из перечисленных статей самая серьёзная и коварная. Дело в том, что УК 1926 г. не выделял покушение на убийство в отдельный состав преступления, покушение на убийство было "спрятано" в упомянутой 19 статье.
Вся эта беготня по улицам вечернего Свердловска продолжалась от силы 5 минут, но как видим, таинственный злоумышленник набегал за эти минуты на очень и очень серьёзный приговор. Если бы, конечно, нашёлся кто-то, кто притащил негодяя в суд.
План местности, изображающий маршрут погони за похитителем Бори Титова вечером 10 февраля 1939 г. Изображение кликабельно. Мастера сыска не знали, что на плане следует соблюдать ориентацию по сторонам света, поэтому север у них получился справа. Чтобы правильно понять картинку, её надо повернуть на 90° против часовой стрелки.
Однако, в этом месте начинаются всякие странности. По-видимому, Фаина Михайловна Гусинская подавала в территориальный отдел милиции заявление о попытке похищения сына. Более того, можно не сомневаться в том, что тогда же - зимой 1939 г. - была установлена личность Семёна Ефимовича Иоэля и он был допрошен, по крайней мере, один раз. Тогда же представили рапорта о происшедшем постовой Щапин и участковый Лоскутов. Сразу поясним, что в те годы в советском праве не существовало понятия о таком этапе расследования как дознание, критерии такой формы досудебного следствия стали оформляться в годы Великой Отечественной войны и первоначально относились сугубо к сфере военной контрразведки. Во второй половине 1930-х гг. по факту имевшего место противоправного действия в течение суток возбуждалось уголовное дело, либо... не возбуждалось.
Так вот, по факту похищения Бори Титова возбуждения уголовного дела не последовало. Более того, из милицейской картотеки исчезли все материалы, собранные в феврале 1939 г. по горячим следам. Исчезло вообще всё - даже рапорта Щапина и Лоскутова, хотя они должны были быть представлены по команде без всяких оговорок. Произошедшее было до такой степени неординарно, что милиционеры не могли не сообщить о случившемся руководству. Но - нет! - в милицейских архивах ничего не осталось. Скорее всего, похищение ребёнка попало в суточную сводку происшествий по городу, так что о нём узнали все - и начальник Управления НКВД по Свердловской области, и начальник Управления рабоче-крестьянской милиции, и начальник уголовного розыска, но никто не распорядился провести расследование.
Пройдёт ещё много длинных месяцев, произойдут трагические события, о которых нам ещё предстоит рассказать, и в конце-концов, прокуратура заинтересуется февральским инцидентом на улице Луначарского. И тогда-то выяснится, что никаких документов, связанных с ним, у свердловской милиции нет. Ну, то есть они были - да сплыли...
(...)
Логика подобного исчезновения очень простая и совершенно непробиваема: чем больше отклонить заявлений граждан, тем меньше будет беготни и тем лучше окажутся показатели. Главный талант сотрудников милиции заключался вовсе не в умении расследовать преступления, а уклоняться от лишней работы. О буднях советского уголовного розыска были сняты во множестве душещипательные кино- и телефильмы, даже занятные сериалы, вроде "Рожденная революцией" и "Место встречи изменить нельзя", но когда отрешаешься от вымышленных сюжетов и персонажей и знакомишься с деталями реальных расследований нет-нет, да и схватишься за голову - столь чудовищна пропасть между советской реальностью и киношной жвачкой для мозгов (чтобы не уклоняться сильно в эту тему автор отошлёт читателя к собственной книге, в которой обстоятельно рассмотрен данный феномен: А.Ракитин "Социализм не порождает преступности, Серийная преступность в СССР: историко-криминалистический анализ", Москва-Екатеринбург, из-во "Кабинетный учёный", 2016 г.).
Главная беда милицейского равнодушия вовсе не в том, что подобное поведение цинично и болезненно для потерпевших - хотя и это само по себе очень нехорошо. Перед нами проблема другого рода: незафиксированное преступление оказывается как бы непроизошедшим, оно не попадает в милицейскую статистику, что исключает его последующий анализ при расследовании других схожих преступлений. Поэтому когда преступник совершает в схожей манере второе-третье-пятое преступление (а предыдущие милицией незарегистрированы), то с точки зрения запоздало начатого следствия очередной по счёту эпизод окажется лишь первым. Эта ошибка с определением первого эпизода будет чрезвычайно затруднять поиск преступника, поскольку именно в ходе первых попыток малоопытный ещё злоумышленник совершает наиболее серьёзные просчёты. Проще всего нарушителя Закона ловить в начале его криминальной карьеры - эта аксиома справедлива для любых стран, эпох и преступлений.
Если бы Евгений Валерианович Вершинин, ставший Начальником свердловского уголовного розыска, проявил подлинный профессионализм и принципиальность и настоял-таки на необходимости расследования похищения Бори Титова, то в этом направлении его могли бы ожидать интересные открытия.
Прежде всего бросается в глаза географическая близость мест похищения Герды Грибановой в июле 1938 г. и Бори Титова в феврале 1939 г. Между домами №19 по Первомайской улице и №109 по улице Луначарского по прямой всего-то 200 м.! С учётом огибания квартала - 250 м., в условиях городской среды это совершеннейший пустяк.
Изображение части Сталинского района Свердловска с указанием мест, связанных с нашим повествованием. Голубая звёздочка "*" показывает местонахождение дома №19 по Первомайской улице, в котором проживала семья Грибановых, там в июле 1938 г. была убита 4-летняя Герда. Знак "А" показывает дом №109 по улице Луначарского, от которого был похищен Боря титов, а "В" - место у ограды Дворца пионеров, где был найден мальчик. Чёрный пунктир - маршрут движения похитителя и его преследователей по улицам города.
Следующий важный момент, который ни один вдумчивый следователь не оставил бы без внимания, заключён в очевидной схожести жертв обоих преступлений. Герда и Боря - это малолетние детишки, научившиеся говорить, но не умеющие читать и писать. Они беззащитны и несамостоятельны, но они не безнадзорны, это не бродяжки, выкляничивающие копеечку у прохожих. Это дети из благополучных в материальном отношении семей, они любимы родителями и опекаемы ими. Их виктимность, т.е. риск стать жертвой случайного преступного посягательства, весьма и весьма низка. Тем не менее, оба ребёнка оказались жертвами.
Нельзя проигнорировать и то, откуда были похищены дети в обоих случаях. Герда Грибанова играла во дворе дома, в котором жила, буквально под окнами своей комнаты, в доме находился её дед и многочисленные соседи. Боря Титов сидел в санках у порога дома, в котором проживал, рядом, всего в нескольких метрах находилась мать, оставившая ребёнка буквально на одну минуту. Можно сказать, что оба ребёнка находились в "зоне безопасности", в таком месте, в котором риск стать жертвой криминального посягательства любого рода был минимален. Одно дело схватить беззащитного ребёнка где-нибудь в лесу или на пустыре, и совсем другое - в городе, буквально на пороге своего дома. Город полон глаз, на улицах милицейские патрули, помимо них опасность представляют проходящие мимо люди, которые могут вмешаться, поднять шум и т.п. Опытный преступник принимает все эти соображения во внимание. Единственным значимым обстоятельством, игравшим на руку злоумышленнику, являлось темное время суток и отсутствие уличного освещения, но темнота не устраняла все риски. То, что преступник в обоих случаях решился на похищение детей указывало с одной стороны на его крайнюю дерзость, а с другой - малоопытность. Он сильно рисковал и действовал далеко неоптимально. Опытный похититель, скорее всего, избрал бы более хитроумную тактику и действовал бы более изощренно.
Представлялось интересной поведенческой чертой и удивительное упорство похитителя. С Борей Титовой он пробежал примерно 450 метров и в конечном итоге оторвался от погони. Убедившись, что за ним погналась мать ребёнка, он не только не бросил жертву - что представлялось бы логичным с точки зрения любого разумного преступника, стремящегося минимизировать риск - но, напротив, взял малыша на руки и ускорил бег. При этом он миновал площадь Народной мести, которую всегда патрулировал милиционер. Но даже риск случайной встречи с постовым не лишил злоумышленника решимости довести задуманное до конца. Это просто какая-то одержимость, иной эпитет не приходит на ум!
