2017-12-14
352
При этом, конечно, безразлично, были ли приняты эти обязанности добровольно, по соглашению, или были наложены на данное лицо помимо его воли, как одна из повинностей государственных: обвиняемый не может ссылаться на необходимость, если только такая борьба входила в его служебную обязанность, если он должен был исполнить свой долг, хотя бы такое исполнение потребовало пожертвования жизнью*(993).
Но, конечно, бытие такой обязанности вытекает не из служебного положения лица, защищающегося вообще, а из свойства его специальной служебной деятельности; поэтому смотритель тюрьмы, вследствие угрозы лишить его жизни выдавший ключи от арестантской камеры, хотя и нарушает свой служебный долг, но он не может быть преследуем в уголовном порядке за содействие освобождению арестантов.
Даже и для военнослужащих возможность оправдания необходимостью устраняется не безусловно. Так, наш Воинский устав (ст.70 по изд. 1875 г.), хотя и говорит, что всякое нарушение обязанностей службы из страха личной опасности, если в самом законе не положено за то особого наказания, наказывается с той же строгостью, как и совершенное с намерением*(994), но это правило относится только к нарушению служебных обязанностей, а не распространяется на внеслужебную деятельность военнослужащих.
Действующее Уложение указывает, что правила ст.46 не применяются, когда само уклонение от опасности составляет преступное деяние.
Наконец, так же, как и при необходимой обороне, возможно превышение пределов необходимости, когда защищающийся употребит или чрезмерное, или ненужное насилие или не соблюдет требуемой соразмерности; его действия при этих условиях не могут почитаться непреступными; мало того, действующий закон не признает такое превышение пределов обстоятельством, особо уменьшающим вину, хотя, конечно, наличность такого превышения может влиять на меру ответственности: от человека, правам которого грозила действительная опасность, нельзя требовать, чтобы он действовал вполне рассудительно и внимательно.
В тех же случаях, когда необходимость существовала только в представлении обвиняемого, была мнимой, его ответственность определится, как и при мнимой обороне, т.е. сообразно с общими правилами о влиянии ошибки и заблуждения.
Преступное деяние
Отдел I. Виновность
139. Для того чтобы возникло преступное деяние, виновный должен стать в известное отношение к правовой норме, отношение, являющееся в виде посягательства на реальное бытие этой нормы.
Посягательство предполагает наличность известного внешнего события, так как правовые нормы, на которые посягает виновный, суть правила для внешней деятельности людей, а потому современное уголовное право имеет отношение к внутреннему миру человека только с того момента, когда его психическая деятельность нашла какое-либо проявление вовне и положение, что "с мысли пошлины не берут", получило, хотя и с небольшими изъятиями, общее признание.
С другой стороны, одного факта посягательства на норму, одного причинения вреда или опасности для правоохраненного интереса недостаточно для привлечения учинившего к уголовной ответственности; современное право, за малыми изъятиями, требует, чтобы это посягательство, эта правонарушающая деятельность являлись воплощением вины.
Только виновная деятельность образует понятие о деянии, которое, будучи запрещено законом под страхом наказания, становится преступным деянием в смысле ст.1 нашего действующего Уложения. Таким образом, понятие преступного деяния заключает в себе два момента: внешний - воспрещенное законом посягательство, т.е. содеяние или бездействие, и внутренний-виновность или преступную волю: преступная воля, выразившаяся в правомерном деянии, будет мнимым преступным деянием; правомерная воля, выразившаяся в воспрещенном законом деянии, будет невменяемым в вину деянием. Оба эти момента, столь важные и теоретически и практически, должны подлежать подробному рассмотрению, причем, сообразно с процессом естественного развития каждого преступного деяния в отдельности, я начну с внутренней стороны*(995).
Но требование виновности как условия наказуемости далеко не всегда признавалось уголовными законодательствами.
В истории права мы встречаем на это различные ответы, стоящие в зависимости от культуры народа, от свойств его юридического мышления*(996).
Так, в эпоху более отдаленную, в древнейшем праве, мы повсюду встречаемся с периодом так называемого физического вменения: примитивная мысль не шла далее внешнего явления, не доискивалась бытия виновности, ее оттенков; оттого не только не различалось умышленное и неосторожное причинение вреда, но к ним приравнивались и случайные повреждения; оттого возможным субъектом преступного деяния наравне с человеком признавались животные и даже неодушевленные предметы.
Но мало-помалу на смену этого взгляда является иной: к фактическому вменению присоединяется как его дополнение вменение моральное. Во внешнем вреде ищут проявления внутренней виновности действующего; в направлении его воли, в его недостаточной заботливости о поддержании господства юридического порядка видят основу ответственности - in malefcliciis voluntas spectatur, nоn rerum exitus *"В преступлениях важнее намерение, чем результат (лат.).".
В нашем праве первые зачатки вменения внутреннего встречаются еще в Русской Правде, различавшей, например, убийство злоумышленное, в разбое, "без всякия свады" - от убийства "на пиру явлено", в ссоре, а при истреблении имущества особо выделявшей злоумышленность, учинение вреда - "пакощами", "пакости дея"*(997). Еще сильнее выдвигается этот внутренний элемент в эпоху уставных грамот и судебников: так, по Уставной книге Разбойного приказа в случае учинения убийства указывается обвиняемого пытать: каким обычаем учинилось убийство, умышленьем ли или пьяным делом, неумышленьем, и сообразно с этим устанавливается ответственность. Уложение царя Алексея Михайловича подробно останавливается на различии видов виновности, хотя даже и оно не могло отрешиться от укоренившегося принципа объективного вменения, относя, например, нередко к вине неосторожной и случайное причинение вреда; да и в позднейшем праве мы найдем несомненные следы ответственности за факт, а не за выразившуюся в нем преступную волю. Воинский устав различает обе основные формы виновности - умысел и неосторожность, а затем это различие переходит и в Свод законов, но следы объективного вменения остаются и в нем.
В существовании таких изъятий мы можем убедиться при обзоре, например, Уложения 1845 г., особенно его разделов полицейских и фискальных нарушений, причем эти изъятия или основываются исключительно на прямом указании закона, или выводятся из разбора юридического состава отдельных деяний. С точки зрения доктрины, конечно, только последние изъятия имеют действительное значение; но для судебной практики столь же обязательны и изъятия чисто положительного характера, хотя бы они являлись в законе простым остатком старины, утратившим всякое рациональное основание. Такие постановления, как составляющие прямые изъятия из основного принципа уголовной ответственности, во всяком случае должны быть применяемы ограничительно*(998).
Таковы, например, были случаи ответственности лиц юридических. Если денежная пеня падала на юридическое лицо как таковое, то каждый отдельный его член уплачивал свою часть как наказание, без всякого отношения к его личной виновности. На этом основании участвовали в платеже подобной пени не только те члены юридического лица, которые знали или могли знать о совершении преступного деяния, но и находившиеся в отсутствии, душевнобольные и т.д.
Далее, объективный характер вменения представляет уголовная ответственность за преступные деяния, учиненные другими лицами, действовавшими без соглашения с отвечающим и не подходящими под понятие его соучастников. Старое право знало много случаев такой ответственности, зависевшей или от свойства наказания, например нашей ссылки в XVI и XVII вв., или в особенности от свойства преступных деяний, например политических, религиозных, распространяя таковую на семью обвиняемого, хотя бы и не участвовавшую в его преступлении; но философия XVIII в. и в этом отношении произвела крупный переворот, провозгласив принцип исключительно личной уголовной ответственности и значительно ограничив объем таких случаев, требуя прямого указания на то закона*(999). Ныне подобные изъятия по их существу сводятся к двум группам: одни основываются на предполагаемой вине отвечающего за других, на его небрежности по надзору за действиями непосредственно виновных, на легкомысленном выборе им какого-либо лица для исполнения известных обязанностей; таковы встречающиеся в законодательствах случаи ответственности родителей, воспитателей или опекунов за проступки малолетних, предпринимателей - за их агентов, хозяев - за слуг; другие оправдываются исключительно интересами полицейскими и фискальными*(1000).
В нашем праве такие постановления встречаются частью в Уложении, частью в законах специальных. Так, в виде примера можно указать на ответственность редактора повременного издания за содержание напечатанных в нем статей; на ответственность книгопродавца, типографщика и издателя, при условиях, указанных в ст.303 Уложения*(1001); или на ответственность по Уставу питейному заводчиков и содержателей питейных заведений за преступные деяния, учиненные без их согласия и ведома: во-первых, в тех случаях, когда нарушение учинено арендатором, коему сдан завод без соблюдения установленных для сего правил, или приказчиком питейного заведения, не имеющим установленного свидетельства*(1002), и во-вторых, в случае несостоятельности непосредственно виновных к уплате в размере 3/4 следующих с них денежных взысканий; в последнем случае, впрочем, хозяева сохраняют за собой право регресса и в случае неуплаты таковой пени не подлежат личному взысканию, так что ответственность теряет в сущности свойство уголовного наказания, а представляется лишь фискальной мерой, ограждающей исправное поступление в казну денежных взысканий, ввиду чего, по разъяснению Сената, таких лиц, платящих за несостоятельных, суд не имеет права признавать подсудимыми и не может привлекать к суду обвинительными актами*(1003). Правила последнего рода содержатся в постановлениях о нарушении Устава табачного, Правил об акцизе с нефтяных масел и т.д.*(1004)
Наконец, такие исключения определяются при некоторых отдельных преступных деяниях законной обрисовкой их состава в виде как бы нарастания на умышленную или неосторожную преступную деятельность; разбор этих отступлений может быть сделан только при изложении Особенной части, а здесь могут быть намечены лишь некоторые черты.
Эти чисто объективные элементы состава всего чаще являются условиями, выделяющими известные случаи из родового типа: такое значение имеет, например, стоимость вещи при воровстве и мошенничестве, нахождение оружия, отмычек при нищенстве или бродяжничестве и т.д. Сами обстоятельства могут относиться или к обстановке преступления, условиям места, времени и т.п., или же к последствиям преступного деяния: так, например, тяжкие телесные повреждения, умышленно нанесенные, наказываются усиленно, как скоро они сопровождались весьма тяжкими повреждениями или когда последствием их была смерть, и т.п.; иногда же они обусловливают и саму преступность деяния, например при нахождении в чужом лесу или угодьях вне дороги с орудиями рубки или охоты*(1005).
Таким образом, ныне для уголовной ответственности необходимо, чтобы посягательство на правоохраненный интерес было результатом виновности посягающего*(1006).
Но может ли лицо, находящееся в состоянии вменяемости, учинить посягательство, не заключающее в себе внутренней виновности? И жизненный опыт, и закон дают на это утвердительный ответ, указывая на такие условия деятельности, при наличности коих учиненное дееспособным субъектом не может быть ему вменено в вину, так как субъект является простым физическим производителем события, слепым орудием посторонней для него силы.
Бытие таких своеобразных условий объясняется тем, что элементы, которые служат характеристикой дееспособности, хотя и существуют относительно данного лица априорно, но они не только не проявляются, но и не могут проявиться конкретно в данное время, по отношению к данному действию. А так как эти элементы вменяемости двояки - способность сознавать совершаемое и способность руководствоваться сознанным, то также двояки и условия, устраняющие вменение в вину.
Во-первых, случайность деяния, когда лицо, по своему возрасту, интеллектуальному и моральному развитию вполне дееспособное, действовало при таких условиях, что оно не только не сознавало, но и не могло сознать, что учиняет деяние преступное или что из его поступка произойдут преступные последствия; и, во-вторых, деяние, вынужденное физической силой, когда лицо дееспособное сознавало, что учиняемое им преступно, но находилось в таких объективных условиях, благодаря которым оно не могло избегнуть нарушения требований закона, было орудием непреодолимой силы.
140. Случайность посягательства исключает всякую виновность и ответственность - nullum crimen est in casu *"Случайность посягательства исключает преступление (лат.).", но при каких условиях и в каком объеме?*(1007)
Прежде всего, известное событие может быть признаваемо случайным только по отношению к сознанию действующего или наблюдающего, так как со стороны объективной всякое явление в мире есть неизбежный продукт своих предыдущих: в природе ничего случайного не существует. Сообразно с этим условным воззрением на случайность и в праве уголовном мы называем случайными только такие посягательства на правоохраненный интерес, которые учинивший не только не предвидел, но и не мог предвидеть при полной внимательности к своей деятельности или наступление которых не только казалось, но и должно было казаться ему при данных обстоятельствах невероятным; причем, очевидно, такое понятие о случайном не может иметь абсолютного характера*(1008). Таким образом, отравление будет случайным, как скоро отравивший не знал и не мог знать, что даваемое им вещество ядовито, или если он и знал, что при известных условиях данное вещество может иметь свойства яда, но не мог и предполагать, что подобные условия существуют в данном случае.
Случайным может быть, далее, как содеяние чего-либо, так и бездействие: свидетель, не явившийся в суд, может сослаться, например, в свое оправдание на то, что в повестке был ошибочно указан не тот день заседания.
Случайным, исключающим возможность предвидения, может быть само действие лица, его движение, как, например, потеря баланса и падение на совершенно ровном месте; но всего чаще случайными могут быть последствия действия, произведенные им видоизменения во внешнем мире, так что само действие может быть волимым, а последствия - случайными, когда, например, проезжавший на лошади задавил прохожего, потому что лошадь испугалась и понесла.
Случайность, как невозможность предвидения, относится главным образом к фактическим элементам данного события; но в уголовном праве случайность может получить более широкое значение, относясь и к юридической обстановке деяния*(1009). Вступивший в брак с родственником может быть признан случайно, т.е. безвинно вступившим в противозаконный брак, как скоро обвиняемый не мог и предполагать, что он состоит в родственных отношениях с другим брачащимся; обвиняемый в нарушении полицейского запрета может сослаться на случайность нарушения, если он, несмотря на все свое доброе желание, не мог узнать о существовании нарушенного им запрета, когда, например, запрет оставался секретным.
Когда случайными являются последствия известного действия, то само действие, конечно, может иметь весьма различную юридическую характеристику: оно может быть само по себе действием дозволенным, юридически безразличным или преступным. Если кто-либо, идя осторожно с фонарем на сеновал, споткнулся так, что свечка выпала из фонаря и зажгла сено, то мы будем считать происшедший пожар случайным независимо от того, шел ли с фонарем кучер за сеном или вор для кражи*(1010).
Ненаказуемость случайных посягательств на норму в ее реальном бытии признается всеми законодательствами, причем прежние кодексы по большей части вносили об этом особые постановления в закон, а новые, по примеру Французского кодекса, вовсе не упоминают о случае, считая как бы аксиомой ненаказуемость случайных посягательств.
Уложение 1845 г. содержало несколько постановлений, относящихся к этому вопросу, как в Общей (ст.5, 91 пп. 5, 93 и 110), так и в Особенной части (ст.1470 и 1495)*(1011), к сожалению, не отличавшихся ни точностью, ни единством, а потому возбуждавших значительные недоразумения на практике. На основании ст.5 "зло, сделанное случайно, не только без намерения, но и без всякой со стороны учинившего оное неосторожности, не почиталось виной", причем выражение "зло", противополагаемое вине, несомненно охватывало всякого рода преступные деяния, учиненные случайно. Случайность характеризовалась отсутствием всякой неосторожности, а само это условие устанавливалось исключительно с точки зрения обвиняемого, принимая во внимание всю индивидуальную обстановку деяния. Далее, деяние, вызвавшее случайное правонарушение, могло быть запрещенное законом и не запрещенное; ст.93 говорила: "Если, однако ж, деяние, от коего последовало случайное зло, было само по себе противозаконное, то учинивший подвергается наказанию, но лишь за то, что был намерен учинить".
Случайно учиненное зло, по Уложению, не влекло никакой ответственности; только при случайном убийстве на виновного налагалось церковное покаяние, но и то по его желанию, для успокоения его совести.
Устав о наказаниях (ст.10, п.1) говорил, что проступки, совершенные случайно, не вменяются в вину; а Воинский устав (ст.68 по изд. 1875 г.) прибавлял к этому: "Когда со стороны учинившего оное не было притом невнимательности к обязанностям его по службе, но если окажется такая невнимательность, то он отвечает только за нее, смотря по обстоятельствам, к ней относящимся".
В действующее Уголовное уложение также внесено специальное постановление о том, что не вменяется в вину преступное деяние, которого учинивший не мог предвидеть или предотвратить. Как говорится в объяснительной записке, это постановление удержано, несмотря на сделанные возражения против внесения его в кодекс: во-первых, потому, что существующие в действующем Уложении неясные и противоречивые постановления о значении случайных деяний могут вредно влиять на нашу практику, если не будут заменены прямыми постановлениями нового Уложения, а во-вторых, потому, что только при таком постановлении получат надлежащую точность внесенные в закон определения умысла и неосторожности. Само выражение "преступное деяние" употреблено в том техническом смысле, который ему придан статьей 1 Уложения, и соответствует слову "зло", употребленному в Уложении 1845 г.; таким образом, невозможность для учинившего преступное деяние предвидеть таковое равносильна понятию невозможности для учинившего предвидеть, что он окажется виновным в неисполнении требования или запрета закона.
Точно так же исключает вменение и физическое принуждение (vis absoluta), когда действующий был простым орудием или средством, когда, сознавая преступность совершаемого, он тем не менее не имел возможности выполнить требование закона или воспрепятствовать его нарушению.
Такое физическое принуждение может происходить от сил природы, от биологических процессов, совершающихся в человеке, в особенности, например, при рефлективных движениях и действиях, от животного, от человека, действующего притом бессознательно или сознательно и даже преступно.
Физическое принуждение не только близко соприкасается с психическим, но нередко смешивается с ним и соединяется в одно общее понятие*(1012), хотя такое смешение представляется неправильным. При психическом принуждении всегда существует выбор между двумя возможностями: или пожертвовать собой и своим благом, или посягнуть на чей-либо правоохраненный интерес; при принуждении физическом ни о каком выборе не может быть и речи: человек действует как простое орудие какой-либо силы. Психическое принуждение не уничтожает вменения, а уничтожает преступность, и то только при известном соотношении блага защищаемого и нарушаемого; принуждение физическое устраняет виновность и вменение и вместе с тем безусловно уничтожает преступность совершенного.
Принуждение физическое устраняет преступность учиненного независимо от его важности и свойства. Таким образом, например, ссылка на такое принуждение возможна при активном нарушении чьих-либо прав, когда, например, рукой принужденного наносится удар, подписывается подложный документ и т.д.; еще чаще ссылка на такое принуждение делается в оправдание бездействия, неисполнения обязанностей, например неявки свидетеля*(1013), недонесения и т.д.; оправдание обвиняемой в прелюбодеянии или кровосмешении тем, что в момент учинения преступления она была связана по рукам и ногам*(1014); далее, такая ссылка возможна в оправдание полицейских нарушений, как, например, ссылка кучера, ехавшего ночью без зажженного фонаря, на то, что град разбил фонарь кареты и потушил огонь; ссылка лица, оказавшегося с зажженной сигарой в месте, где курить воспрещается, на то, что его понесла лошадь и занесла в это место, и т. д.
Из западноевропейских кодексов Кодекс французский говорит о force majeure *"О высшей силе (фр.)." в ст.64, на основании коей учиненное не признается ни преступлением, ни проступком, как скоро учинивший был принужден к тому силой, которой он не мог сопротивляться, или, как говорит Dalloz (art. 64, N 174), силой, которую он не мог ни предвидеть, ни избежать и которой он не мог сопротивляться. Под это постановление комментаторы и практика подводят как принуждение физическое, так и психическое, и притом распространяя действие этой статьи и на полицейские нарушения, и на деяния, предусмотренные специальными законами*(1015). Такое же постановление содержат Кодексы бельгийский и голландский. В Германии практика подводит эти случаи под постановления статьи 52 о непреодолимой силе (unwiderstehliche Gewalt).
Наше Уложение 1845 г. умалчивало о физическом принуждении, так что при решении случаев этого рода или приходилось доказывать их безнаказанность на основании ст.100, говорящей о принуждении от неодолимой силы, или же делать этот вывод посредственно на том основании, что в подобных случаях не заключается ни умысла, ни неосторожности, без наличности которых немыслима уголовная ответственность.
Уголовное уложение указывает специально на это условие в приведенном выше постановлении о случайных деяниях, оттеняя ненаказуемость таких деяний или таких последствий деяния, которые виновный хотя и предвидел, но предотвратить не мог.
141. Таким образом, лицо, обладающее способностью ко вменению, тогда только учиняет преступное и наказуемое деяние, когда оно в этом деянии проявляет или имеет возможность проявить эту способность, когда совершенное посягательство стоит в известном соотношении с сознанием действующего, с его психической работой, предшествовавшей деятельности, проявляет его хотение или волю. Воля и составляет сущность виновности, так как всякая виновность заключает в себе порочность или недостаток, дефект нашей воли, нашего самонаправления к деятельности; одна мысль, как бы порочна она ни была, может подлежать суду совести, но не суду уголовному*(1016).
Очевидно, что соотношение между волей, с одной стороны, и преступным посягательством - с другой, допускает различные оттенки*(1017), начиная от направления нашей преступной деятельности вполне соответственно с нашими предположениями и желаниями и кончая причинением вреда или нарушением закона, в момент действия учинившим непредвиденных.
Все эти оттенки виновности современная доктрина сводит обыкновенно к двум типам*(1018) - умыслу и неосторожности. Всякое преступное деяние предполагает деятельность лица, его вызвавшего; эта деятельность по ее субъективной оценке может быть двоякая: или она была направлена, прямо или косвенно, на происшедшее посягательство, или такого направления не существовало, но для действующего была возможность избегнуть правонарушения; первая форма подойдет под понятие умысла, dolus, а вторая - под понятие неосторожности, culpa*(1019). Основной признак неосторожности, как учил еще Клейн, имеет отрицательный характер: учинивший преступное деяние должен был действовать иначе, чем он действовал, он проявил ненадлежаще правомерную волю; основной признак умысла - положительный: учинивший преступное деяние сознательно направил свою деятельность вопреки требованиям права и закона, он проявил злую волю*(1020).
Это различие двух типов виновности проходит через всю область преступных деяний, начиная от тяжких злодеяний и кончая маловажными нарушениями; но роль, которую играют оба эти типа в отдельности, не одинакова. Мы не найдем в современном уголовном праве ни одного посягательства на правоохраненный интерес, которое не могло бы быть учинено сознательно и волимо, т.е. умышленно; но мы найдем ряд деяний, которые по их юридической структуре, по обрисовке их в кодексе не могут быть учинены по неосторожности. Таким образом, центральным типом виновности является вина умышленная, в ее различных оттенках, а неосторожная вина играет только роль дополнительную, второстепенную.
Это различие двух основных форм виновности существует, хотя и в скрытом виде, и в маловажных посягательствах на правила, ограждающие общественный порядок, спокойствие и безопасность или интересы казны, в которых на первый план выдвигается, по-видимому, элемент объективный.
Вопрос об условиях субъективной виновности этих повседневных нарушений представляет громадный жизненный интерес и, к сожалению, весьма мало разработан в литературе; а в практике высших судов не только нашего кассационного сената, но и западных кассационных судов получал иногда неправильную постановку, так как эта практика нередко стремилась проводить воззрение, что при этих деяниях требуется только виновность физическая, а не психическая, т.е. что не только при этих деяниях умышленность приравнивается к неосторожности, но что виновный отвечает и тогда, когда при учинении нарушения он находился в условиях, устраняющих вменение*(1021).
Так, практика Французского кассационного суда*(1022) выставила такое положение, что для наказуемости полицейских нарушений (contraventions) достаточно констатирования материального факта, безотносительно к намерению и виновности совершившего; подобное же начало, т.е. недопущение ссылки на отсутствие злонамеренности (bonne foi), проводится и по отношению к нарушениям специальных Уставов: таможенного, лесного, Устава о пошлинах.
Но практика Французского кассационного суда и при этих, так сказать, объективных нарушениях требует, однако, наличности основных условий вменяемости; поэтому обвиняемый не подлежит наказанию, как скоро он был малолетний, умалишенный; мало того, ответственность исчезает, если в момент совершения деяния оказались условия, уничтожающие вменение данного события, как, например, принуждение от другого лица или от сил природы; таким образом, кучер, не зажегший фонаря у кареты, потому что он думал, что это не нужно при лунном освещении, отвечает за нарушение; но кучер, у которого фонарь погас от ветра или дождя, не подлежит наказанию. Таким образом, нельзя сказать, чтобы и при нарушениях французская практика вовсе не различала виновность и ее элементы, но она, в сущности, признает только, что закон сравнивает по наказуемости умысел и неосторожность, и вместе с тем допускает презумпцию виновности*(1023).
Из германских партикулярных кодексов некоторые, как, например, Баварский полицейский кодекс 1861 г., Баденский 1863 г., содержали общее постановление, что при нарушениях неосторожность наказывается наравне с умыслом, если не будет обратного указания в законе; другие, как Прусский 1851 г., вовсе не упоминали об этом, а практика Берлинского обер-трибунала стала на почву чисто объективного вменения, не допуская, по отношению полицейских нарушений и в особенности фискальных, даже ссылки на обстоятельства, устраняющие вменение, например на непреодолимую силу*(1024). Впрочем, эта практика высшего судилища вызвала полное порицание и в прусской литературе, так как она, по замечанию Loos, нарушала и основные начала права, и народное чувство справедливости*(1025).
С изданием Германского кодекса подобная система толкования закона потеряла последнее основание, так как по системе кодекса все постановления Общей части распространяются и на нарушения; но так как закон прямо не разрешал этого вопроса, то между комментаторами, а затем и в практике высших судов, до введения Reichsgericht'а, оказалось разноречие, причем северогерманская практика пыталась применять и к новому кодексу систему толкования, принятую Берлинским обер-трибуналом*(1026). Reichsgericht*(1027) усвоил иной взгляд и признал, что основные начала виновности применяются и к нарушениям.
Наше Уложение 1845 г. не знало особой группы полицейских нарушений; если же приравнивать к ним те деяния, которые по Уложению 1845 г. именовались проступками, то нельзя не сказать, что все общие правила о вменяемости и вменении одинаково должны были быть относимы как к преступлениям, так и к проступкам; при издании Устава о наказаниях все относящиеся сюда постановления Уложения были повторены; поэтому по нашему праву отрицание необходимости для применения наказания к какому-либо поступку виновности и ее элементов могло быть допущено только в случаях, особо указанных законом.
