Объект преступного деяния 10 страница

По поводу этого деления объяснительная записка содержит следующие замечания: "Указанное различие видов умысла служит, главным образом, для определения объема деяний, входящих в область умышленной виновности вообще, так как с практической стороны оба эти вида вполне объединяются общим для них понятием умысла, так что, по предположениям комиссии, в тех случаях, где закон говорит о виновности умышленной, не делая никаких особых оговорок, должны быть подразумеваемы как умысел прямой, так и непрямой. Точно так же они стоят, по общему правилу, наравне и по отношению к уголовной ответственности, влияя разве только на меру наказания при выборе ее судом: человек, безразлично относящийся к тому, что из его действий произойдет чья-нибудь смерть, весьма нередко может проявлять такую же нравственную испорченность и такую же опасность, как и человек, прямо желавший чьей-нибудь смерти".

По поводу различия в объеме обоих видов умысла объяснительная записка указывает: "Преступные деяния в том техническом значении, которое придано этому понятию первой статьей, могут быть, по их внешней характеристике, подразделены на четыре группы: 1) преступные содеяния, т. е. акты деятельности виновного, воспрещенные сами по себе, безотносительно к вызванным ими результатам; 2) содеяния, преступность коих обусловливается наличностью известного, указанного законом, последствия; 3) преступное бездействие, или неисполнение чего-либо требуемого законом, воспрещенное само по себе, безотносительно к вызванным им результатам; 4) бездействие, преступность которого обусловливается наступлением известного, указанного законом, последствия". По отношению к первому виду умысла, т.е. умыслу прямому, закон говорит, что преступное деяние почитается умышленным, если виновный желал его учинения; при этом слово "его" охватывает все вышеуказанные оттенки, входящие в родовое понятие преступного деяния; прямой умысел, следовательно, возможен при всех видах преступных деяний - важных и маловажных, активных и пассивных. Напротив того, определение умысла непрямого сделано более узким, так как текст статьи говорит: "Виновный сознательно допускал наступление обусловливающего преступность сего деяния последствия", т.е. объемлет только вторую и четвертую группу случаев, входящих в родовое понятие преступного деяния. "Это различие вытекает из самого существа деяний первой и третьей группы, так как виновный, сознавая, что он делает или не делает что-либо преступное само по себе, тем самым желает содеянного или несодеянного".

В борьбе против учения о непрямом умысле в старом его значении Фейербах предложил деление умысла по степени большей или меньшей определенности цели, сохранившееся в доктрине и поныне. Так, сам Фейербах различал dolus determinatus и indeterminatus *"Умысел определенный и неопределенный (лат.).", относя к неопределенному умыслу те случаи, когда наступившее последствие хотя и входило в общую цель, но в соединении с другими, не индивидуализированное; такая неопределенность могла, по его учению, зависеть или от поспешности действия, когда осуществление началось прежде окончания мыслительного процесса, или от особенности выбранных средств действия, когда, например, действующий не знал, вызовут ли они расстройство здоровья или смерть; в особенности же этот вид умысла, под специальным именем animus nocendi *"Готовности совершить вред (лат.).", имел значение при тех деяниях, при которых зло, причиняемое виновным, оставаясь однородным, могло проявляться с значительными видовыми отличиями, например при телесных повреждениях.

На этом же начале позднее строились и некоторые другие определения видов умысла, как, например, понятие умысла альтернативного, когда действующий предполагал возможным наступление одного из нескольких последствий, одинаково желая каждого из них, или умысла специального, когда для полноты субъективной виновности при отдельных преступных деяниях требовалась не только определенность намерения, но и определенность цели. Но первый вид по существу своему не представляет никакого практического значения, а второй может быть исследуем только при анализе отдельных преступных деяний.

Третье деление умысла основывается на самих условиях сформирования преступной воли, на степени обдуманности и хладнокровия, проявленных виновным, причем некоторые кодексы, в том числе и наше Уложение о наказаниях 1845 г., придают этому делению значение условия, влияющего на ответственность при всех вообще преступных деяниях.

Сама характеристика этих видов делается по психическому состоянию лица или в момент действия, или в момент сформирования умысла.

В первом случае различают исполнение преступного действия в спокойном состоянии, когда действующий взвешивает каждый свой шаг, и исполнение аффектированное, часто лишенное надлежащей связи и последовательности*(1077).

Во втором случае различают три оттенка. Во-первых, умысел, сформированный в состоянии аффекта, хотя и не достигшего такой силы, при которой он уничтожает вменяемость. Действующий сознательно направляет свою деятельность к цели, хотя благодаря ненормальным условиям возникновения преступного намерения задуманное рисуется неясно, поставленная цель, ее отношение к интересам действующего, к требованиям права отличается неверностью, преувеличением. Такое направление воли называется умыслом аффектированным - impetus*(1078), и при установлении ответственности за него обращают внимание на саму причину аффекта, на степень извиняемости раздражения; в особенности выделяются те случаи, когда причиной аффекта были действия самого пострадавшего.

Во-вторых, те случаи, когда преступная воля хотя и складывается в совершенно спокойном, хладнокровном состоянии духа, но приводится в исполнение немедленно по возникновении, так что действующий не имеет достаточно времени для обсуждения задуманного; этот вид умысла называется внезапным, но хладнокровным - dolus repentinus.

Наконец, в-третьих, те случаи, когда виновный заранее обдумал все существенные моменты предпринимаемого им действия, сделал тщательную оценку плана, - умысел обдуманный, предумышление, dolus praemeditatus.

Все эти три вида могут быть или рассматриваемы отдельно, или сведены к двум группам, и притом по одной из двух следующих схем:

 

Умысел

│

┌───────────┴────────────┐

хладнокровный аффектированный

│

┌───────────┴─────────────┐

обдуманный внезапный

 

Умысел

│

┌───────────┴────────────┐

обдуманный внезапный

│

┌────────────┴────────────┐

хладнокровный аффектированный

 

Уложение о наказаниях 1845 г. в ст.4 различало в умысле две степени: 1) когда деяние учинено вследствие не внезапного, а заранее обдуманного намерения или умысла, и 2) когда оное учинено хотя и с намерением, но по внезапному побуждению, без предумышления*(1079).

Обдуманность относилась к составлению умысла, а не к действию; поэтому выполнение деяния в аффекте, происходящем от опьянения или возникшем в силу оказанного жертвой сопротивления, не устраняло возможности признать деяние учиненным предумышленно, и, наоборот, полное хладнокровие, расчет в момент действия, не предполагали еще обдуманности умысла, так как оно возможно и при умысле, возникшем внезапно.

Наличность обдуманности могла быть доказываема формальным путем, тем, что умысел возник ранее деятельности, отделен от нее известным промежутком; но, очевидно, такой способ доказательства представляется далеко не исключительным; мало того, иногда он может оказаться и неверным: лицо иногда может относительно долго питать в себе преступное намерение, оставаясь тем не менее в том же возбужденном состоянии, в каком оно было в момент возникновения преступной мысли. Более точным признаком является обсуждение, всесторонняя оценка задуманного. Если преступник более или менее тщательно обсуждает шансы задуманного предприятия, приискивает средства исполнения, старается обеспечить успех и т.п., то мы можем считать его поступок обдуманным, а его волю особенно энергичной. Но, конечно, установление этого признака может быть сделано только по обстоятельствам каждого отдельного случая, а не может быть a priori установлено законодательством*(1080).

Обдуманность должна относиться к намерению и только при некоторых преступных деяниях, в виде исключения, - к плану. Таким образом, деяние остается предумышленным, если виновный, задумав совершить кражу из дома посредством проникновения в окно, в действительности совершит ее посредством взлома окна, оказавшегося запертым. Точно так же деяние остается предумышленным, хотя бы сам объект, на который направляется посягательство, был определен не индивидуальными чертами, а какими-либо общими, условными признаками, когда, например, виновный задумал украсть те вещи, которые он найдет в комнате, убить первого встретившегося ему прохожего и т.д.; понятие предумышленности не исчезает даже и в том случае, когда исполнение преступного деяния поставлено вообще в зависимость от наступления известного условия.

Умысел аффектированный по Уложению о наказаниях 1845 г. также характеризовался признаками, относящимися к моменту возникновения умысла, а не к моменту выполнения; его признаком была поставлена наличность запальчивости и раздражения, однако не достигших высшей своей степени или не имеющих патологического характера, в силу которых они исключали бы вменяемость*(1081).

Но, затем, для общей характеристики аффектированного умысла было безразлично, обрушился ли аффект на того, кто был его прямой или косвенной причиной, или же на лицо, нисколько к раздражению не причастное; если жена в пылу ссоры с мужем убивает ребенка, это убийство будет аффектированным; также безразлично и свойство причины, вызвавшей аффект, так как признак этого вида умысла заключается в наличности аффекта, а не в свойствах повода; поэтому умысел остается аффектированным и тогда, когда повод был настолько значителен, что вывел бы из себя и самого хладнокровного человека, а равно и тогда, когда раздражение объяснялось крайне вспыльчивой натурой виновного или теми обстоятельствами, при которых произошло возбудившее его событие; но, конечно, все эти условия, не изменяя существа аффектированного умысла, влияют на размер наказуемости.

Конечно, большая обдуманность, всестороннее обсуждение плана, указывая на большую энергию воли, на большую ее опасность, могут сделать предумышление обстоятельством, усиливающим вину; но признание обдуманного умысла всегда и безусловно более тяжкой формой виновности может привести к несправедливости. Мы можем представить такие случаи, когда лицо, долго обдумывавшее преступление, заслуживает снисхождения, в котором приходится отказать человеку, действующему под влиянием внезапного порыва. Наглядные доказательства в этом отношении представляет судебная практика: убийства из ревности, из мести нередко предполагают обдуманность, долго носимый план деятельности, а между тем они всего чаще вызывают признание виновного заслуживающим снисхождения и даже его оправдание, а убийство из корыстных побуждений, ради ограбления считается всегда тяжким видом лишения жизни, хотя бы преступник и действовал в силу внезапного порыва.

На этом основании то резкое различие, которое допускает, например, французское право при убийстве между assassinat и meurtre, или германское - между Mord и Todtschlag, вызывает сильные возражения, на том основании, что одна обдуманность плана или выполнения сама по себе не может служить основанием для применения смертной казни*(1082).

Уложение 1845 г. в ст.105 довольствовалось тем, что за деяние, учиненное с обдуманным заранее намерением, полагалась всегда высшая мера наказания, за то преступление положенного, если в законе не определено для случаев этого рода особой ответственности. Кроме того, по п.1 ст.129 мера наказания увеличивалась, чем более было умысла и обдуманности в действиях преступника, а по п.5 ст.134 наказание уменьшалось, если преступление было учинено вследствие раздражения, произведенного обидами, оскорблениями или иными поступками лица, которому виновный сделал или покушался сделать зло.

Действующее Уголовное уложение вовсе не упоминает об этих видах умысла в Общей части, предоставляя, таким образом, суду право принять во внимание обдуманность действий или аффектированное состояние виновного только при выборе меры наказания, если об этом не будет особых постановлений.

В связи с только что рассмотренным делением умысла стоит другое, весьма распространенное у средневековых криминалистов различие: dolus antecedens, seu ex proposito, dolus consequens seu ex re, u dolus subsequens *"Умысел, предшествующий действию, или в интересах обдуманного заранее, последовательный умысел или в интересах дела и умысел, следующий непосредственно после исполнения (лат.)."*(1083); но первые два типа не имеют никакого практического значения, так как они тождественны с различием обдуманного и внезапного умысла; что касается третьего вида, то, по общему правилу, такая форма виновности представляется невозможной, так как желать или допускать совершение того, что уже совершилось, логически немыслимо, и как бы искренне ни было одобрение того, что совершилось, это одобрение не будет умышленной виновностью. Но вопрос ставится, по-видимому, несколько иначе только тогда, когда изменение воли оказывает влияние на позднейшую деятельность виновного, так что это позднейшее изменение ее делается центром уголовной ответственности: учинивший поджог по неосторожности, но затем воспользовавшийся этим для осуществления возникшего умысла и не потушивший пожара, человек, умышленно не вытащивший из воды нечаянно столкнутого, будут отвечать за умышленный поджог или убийство; но в существе, и в этом случае умысел будет последующим только относительно действия, но он будет совпадающим относительно бездействия.

147. Неосторожность*(1084). Умышленная виновность предполагает не только сознание виновным, что он посягает на правоохраненный интерес, но и желание или, по крайней мере, безразличное отношение к наступлению такого последствия; как скоро эти условия отсутствуют, а действие тем не менее не относится к числу не вменяемых в вину, мы говорим о вине неосторожной. Таким образом, неосторожная вина служит дополнением вины умышленной и может представлять два оттенка: 1) когда у действующего было сознание совершаемого, но не было хотения - преступная самонадеянность, и 2) когда отсутствовало самое сознание - преступная небрежность. В первом случае действующий сознает, что последствием его деятельности может быть посягательство на правоохраненный интерес, что, например, от производимого им химического опыта может произойти взрыв здания, но он не относится безразлично к этому последствию, не допускает его, а, наоборот, предполагает, что благодаря принятым им мерам предосторожности, благодаря обстоятельствам данного деяния преступные последствия не наступят; действующий, если можно так выразиться, сознает возможность учинения преступного деяния in abstracto, но не сознает возможности наступления его in concreto. Во втором случае действующий не сознает, что он учиняет преступное деяние, хотя и мог бы это предвидеть при надлежащей внимательности; только с исчезновением возможности предвидения устраняется, как мы видели, всякая субъективная виновность и начинается господство случая.

Уложение о наказаниях 1845 г. не давало точного определения неосторожности, указывая только на элементы этого понятия*(1085), а Уголовное уложение постановляет: преступное деяние почитается неосторожным, когда виновный: 1) не предвидел оного, хотя мог или должен был предвидеть, или 2) когда он предвидел наступление обусловливающего преступность сего деяния последствия, но полагал предотвратить таковое. К этому объяснительная записка прибавляет: "Подобно тому, как главным типом умышленной виновности является умысел прямой, так важнейшей формой вины неосторожной является преступная беспечность или небрежность, формулированная в п.1 ч.2 ст.48 как такое преступное деяние, виновник которого не предвидел, хотя мог и должен был предвидеть"*(1086).

При умышленных преступных деяниях субъективная виновность заключается в сознательном и волимом направлении действия или бездействия на учинение преступного деяния, в положительно злой и вредной воле; но в чем заключается субъективная преступность самонадеянных или небрежных действий, преступность этой недостаточно правомерной воли?

Ответы, даваемые на этот во многих отношениях интересный вопрос криминалистами, представляются весьма различными.

Прежде всего, существуют попытки, хотя и стоящие совершенно особняком в доктрине, обосновать ответственность за неосторожные деяния исключительно на объективных условиях действия. Так, Рупп*(1087) видит основания ответственности за неосторожное учинение преступного деяния не в воле, не в субъективности виновного, так как таковая отсутствует, а в причинной связи преступного деяния и деятельности или бездействия виновного (in deren Kausalitat)*. "Dolus и culpa **, - говорит он, - отличаются друг от друга тем, что в первом причинное соотношение наступившего результата отразилось в сознании действующего (в сознании и в воле, как, например, при коварном убийстве - Meuchelmord ***, или только в сознании, а не в воле, как при d. eventualis ****), а при неосторожности эта причинность не отражается в сознании (по крайней мере, в окончательно установившемся содержании сознания)". Но эта попытка в существе своем представляет возвращение к теории фактического вменения древнего права: причинность существует и в действиях умалишенного, и в явлениях, вызванных действиями животного или силами природы, и основывать преступность и наказуемость только на существовании причинности - значит ниспровергнуть основы современного учения о преступности и наказуемости.

Обращаясь к субъективному моменту неосторожной вины и в особенности к проявленному действующим недостатку внимательности, вдумчивости, некоторые криминалисты, в особенности прежние, хотели видеть основание наказуемости в порочности и преступности рассудочной деятельности, в недостатке разумения (Verstandesfehler)******(1088). Но недостатки разумения, будут ли они зависеть от прирожденных недостатков действующего или от недостаточности его развития, его познаний, от неспособности напрягать свои умственные силы и т.п., сами по себе не имеют значения для уголовного права, так как его веления и запреты относятся к деятельности лица, а не к актам психической жизни: архитектор, построенный по начертаниям которого свод обвалился и раздавил рабочих, привлекается к ответственности не за то, что он не знал теории кривых линий и потому сделал неверный расчет и чертеж, а за то, что, не обладая надлежащими сведениями, он занимался практической деятельностью, требовавшей таковых, и в силу того не только поставил в опасность, но и причинил вред правоохраненному интересу; только неустранение вреда, происходящего от действия лица, который это лицо при известном напряжении своей психической деятельности могло бы устранить, обосновывает ответственность за неосторожность.

Нормы права, определяя условия и границы нашей правовой деятельности, разбивают всю эту деятельность на правомерную и неправомерную. Согласие наших действий с требованиями права составляет цель нашей юридической деятельности; но достижение этой цели, по справедливому замечанию Биндинга*(1089)., требует соответствующих средств, а потому оно возможно только при тщательной обдуманности наших поступков, и притом как в момент выработки плана действия, так и в момент выполнения его. Юридический порядок налагает на нас обязанность не только не нарушать его приказов и запретов, но и напрягать нашу умственную деятельность, быть внимательными.

На том положении, что неосторожная вина есть неисполнение обязанности быть внимательным, была построена своеобразная и любопытная конструкция неосторожной вины у Фейербаха, хотевшего характеризовать ее как особый, самостоятельный тип преступных деяний*(1090). Теория психического принуждения, оправдывавшая наказуемость только невоздействием угрозы наказанием на преступную решимость, естественно должна была привести к отрицанию возможности неосторожных правонарушений, так как для того чтобы деяние было вменено деятелю, он должен был сознательно пренебречь угрозой закона, т.е. действовать умышленно. Но как же тогда поступить с существующими во всех кодексах неосторожными деяниями? Это разрешает Фейербах признанием самостоятельной группы преступных деяний, заключающих в себе умышленное нарушение обязанности быть внимательным и не причинять вреда известным, в законе указанным, интересам. Следовательно, рядом с законом, воспрещающим посягать на жизнь другого, должен стоять новый закон, требующий быть внимательным при учинении деяний, могущих причинить кому-либо смерть; неосторожное причинение смерти, как и умышленное, предполагает сознание нарушения закона, т.е. предполагает умышленное нарушение специального закона. Практическая непригодность этой конструкции очевидна сама собой; в особенности при этом трудно объяснить, почему для наказуемости неосторожности закон требует наступления вреда, а размер ее наказуемости зависит от размера вреда.

К другой конструкции неосторожности, хотя на тех же основаниях превращения ее в особый вид умышленной виновности, приходит известный современник Фейербаха-Штюбель*(1091). Без сознания деяния, включительно с его непосредственными и посредственными результатами, без сознания, что это деяние запрещено уголовным законом и подходит под действие закона, не существует преступного деяния, нет, следовательно, преступления без умысла. Но что же такое будут неосторожные проступки и нарушения? Если кто-либо, говорит Штюбель, предполагает правонарушительные последствия своего деяния как необходимые или хотя только как вероятные, но им одобряемые, то он выполняет умышленное преступное деяние в тесном смысле; если же действующий не желает предусматриваемого им вероятного последствия, а желает только опасного деяния как такового, то мы имеем второй вид умысла, или вину неосторожную. Этот вид умысла может быть определен как решимость на деяние с сознанием, что из него, вероятно, может возникнуть другое запрещенное уголовным законом деяние, но без намерения учинить последнее. Вопрос о том, возникло ли из опасного деяния правонарушительное последствие или нет, не имеет никакого значения, так как это случайное обстоятельство ничего не изменяет в природе опасного деяния.

Таким образом, Фейербах конструирует неосторожность как умышленное бездействие, а Штюбель - как умышленное опасное деяние. Это последнее воззрение имеет сторонников и в новейшей литературе, между прочим Н. Сергеевского*(1092), хотя его весьма неопределенное построение теории неосторожности примыкает вместе с тем к указанной выше объективной теории Руппа. "Юридическая конструкция вменения неосторожности, - говорит он, - установляется следующим образом: закон, обращая свои запреты к гражданам, повелевает им воздерживаться не только от поступков, наносящих вред, но и от действий, заключающих в себе опасность вреда... Однако никакой закон не в состоянии был до сих пор перечислить и определить состав всех опасных действий, воздержание от которых желательно в интересах общежития и частной безопасности. Поэтому во всех законодательствах установляется еще наказуемость таких действий, которые, без умысла со стороны деятеля, повлекли за собой какой-либо запрещенный в законе вред и тем доказали свою опасность. Таким образом, в положительном праве возникают две группы преступных деяний, имеющих своим содержанием опасность вреда: опасные деяния, именно указанные в уголовном законе, и опасные деяния, в законе именно не указанные, доказавшие свою опасность своими результатами. Закон, прибегая к такому приему, должен указать судье, какой именно вред считает он достаточным доказательством опасности действия для наказания этого последнего... Однако, определив тот вред, который считается достаточным доказательством опасности действия для его наказания, закон не останавливается на этом: наказание всех действий, вызвавших указанный в законе вред, независимо от условий и обстановки их совершения, привело бы к величайшему стеснению деятельности всех и каждого. Известные ограничения необходимы. Закон вводит их, облагая наказанием не всякое такое действие, а лишь те из них, которые по свойству своему - по обстановке, условиям и способам совершения - заключали в себе известную вероятность наступления вредного последствия, определяемую по данным общежитейского опыта; другими словами, облагает наказанием те действия, которые не только in concreto, в данном специальном случае, доказали свою опасность своими результатами, но и вообще, независимо от специальной обстановки этого отдельного случая, заключали в себе опасность их возникновения; эта последняя группа и есть неосторожность, culpa... Таким образом, по внешности, рядом с вменением деяний умышленных, поставляется как бы вменение деяний неумышленных; но в действительности наказываются здесь не последствия, вызванные без умысла, а действия, их причинившие, - действия умышленные или относящиеся к разряду таких, в которых закон неумышленное совершение приравнивает к умышленному"*(1093). Основываясь на этих посылках, автор делает, далее, несколько пожеланий, например, чтобы законодатель увеличивал возможное число прямо определенных в законе опасных деяний, а уменьшал число случаев наказуемой неосторожности; чтобы при наказуемости неосторожности законодатель обращал внимание не только на опасность объективную, но и на опасность субъективную и чтобы само вменение за culpa допускалось только в том случае, когда наступивший вред свидетельствует об опасности деяния вообще, а не только о его вредоносности в отдельном случае*(1094).

Но с такой конструкцией неосторожности, по моему мнению, нельзя согласиться ни с точки зрения действующего права, ни еще более с точки зрения реформы законодательства. Автор противополагает опасные деяния, особо запрещенные законом, опасным деяниям, которые наказуемы не сами по себе, а только как неосторожное причинение вреда, и полагает, что этой последней группой исчерпывается объем неосторожности; но во всех законодательствах существует еще обширная группа наказуемой неосторожности - в виде причинения неосторожного вреда деяниями, прямо запрещенными ввиду их опасности: хозяин дома не чистил целый год печные трубы или мужик оставил во время топки ригу без надзора; от этого сгорел дом и имущество квартиранта или сгорела рига; как мы накажем виновного? Конечно, не за опасное деяние, а за вред, причиненный по неосторожности. Тот же вывод получится, если мы обратимся к тем случаям, когда деяние само по себе не воспрещено законом, а причиненный им вред наказуем: кто-нибудь, необдуманно придя в чужую квартиру, схватил висевшее на стене ружье, прицелился в находившегося в квартире посетителя, спустил курок, выстрел, однако, не последовал, хотя ружье и было заряжено, произошла осечка - опасное действие не наказуемо; выстрел произошел и причинил смерть-виновный отвечает по Уложению; за что же мы наказываем его: за опасное действие или за причиненное по неосторожности последствие? Далее, положение автора, что при наказуемости неосторожного последствия мы всегда наказываем "действия умышленные и опасные", также неверно, так как опасные действия, особо запрещенные в законе, для их наказуемости вовсе не требуют умышленности: кто-нибудь, разведя костер среди леса, ушел, оставив его непотушенным, и причинил лесной пожар; нужно ли для применения наказания доказывать, что ушедший умышленно оставил костер непотушенным?

Также несостоятельна эта теория отнесения неосторожного вреда к группе опасных деяний и с точки зрения законодательных изменений. Увеличение числа прямо запрещенных опасных деяний нисколько не уменьшит объема наказуемой неосторожности, так как одни постановления вовсе не покрывают других: причинение по неосторожности пожара, увечья, неосторожное лишение жизни, вероятно, и в ближайших будущих кодексах будут облагаться личными наказаниями - арестом и даже тюрьмой; но, конечно, такие наказания немыслимы за нарушение правил осторожности при обращении с огнем, даже при нарушении большинства правил, ограждающих личную безопасность.

Все предшествующие замечания одинаково относятся как к теории Н.Д. Сергеевского, так и к ее прототипу - теории Штюбеля; но первая вызывает и иные самостоятельные возражения. По теории Сергеевского, неосторожными должны быть признаны те особо не указанные в законе опасные деяния, опасность которых свидетельствуется их результатом; этим положением его учение примыкает к вышеуказанной теории Руппа: причинение вреда - вот основание наказуемости; но чем же мы отличим при такой постановке неосторожное убийство от случайного, так как и в последнем есть вред, свидетельствующий об опасности вызвавшего его деяния?

Сущность неосторожной вины и основы ее наказуемости, по моему мнению, могут быть выведены из понятия об охране нормами интересов жизни и из общих вышеуказанных условий вменения и виновности*(1095).