Объект преступного деяния 9 страница

Практическими основаниями положения ignorantia juris semper nocet *"Юридическое невежество зачастую приносит вред (лат.)." ставят невозможность охраны общественного порядка и спокойствия при допущении оправдания ссылкой на незнание запрещенности учиненного: все требования власти и ее органов сделаются эфемерными при признании такого верховенства личного усмотрения над требованиями закона*(1053).

Но эти практические опасения представляются значительно преувеличенными.

Прежде всего, необходимо различать запрещенность деяния от его наказуемости*(1054): каждый должен подчиняться требованиям права только потому, что такое требование существует, а не потому, что за неисполнение этого требования положена каторга или тюрьма; поэтому ссылка на незнание запрещенности не должна быть смешиваема со ссылкой на незнание меры наказания*(1055), а очевидно, что практически эти два вида ссылки на ошибочность предположений весьма различны: трудно представить себе добросовестную ссылку на то, что обвиняемый не знал, что воровать законом запрещено; но весьма легко представить себе вполне добросовестную ссылку на то, что виновный не знал, что за простое воровство положена тюрьма не ниже трех месяцев*(1056).

Далее, уничтожать умысел может только действительное неведение или заблуждение о запрещенности деяния; одно сомнение в том, запрещено ли деяние законом, как и при ошибке фактической, не устраняет еще вменения учиненного в умысел. Даже более, ссылка на то, что данный проступок был терпим местной администрацией, был совершен как бы с ее дозволения или что обвиняемый советовался по поводу совершенного им со специалистами - юристами, сама по себе недостаточна для устранения умышленности, так как, повторяю, сомнение не равносильно незнанию.

Разумеется, юридическое значение может иметь только ссылка на неведение требований права, а не ссылка на неразумность этих требований: лицо, заявляющее, что оно не признает существующего правового порядка, не признает закона и его требования, конечно, не может быть освобождаемо от ответственности на основании подобной ссылки.

Неведение и заблуждение исключает ответственность за умышленное посягательство на норму, оставшуюся неизвестной виновному, но не устраняют еще ответственности за сам факт неведения, за выразившуюся в нем легкомысленность или небрежность. Если закон наказывает посягательство на норму, учиненное по небрежности, то ответственность может существовать и тогда, когда небрежность проявилась именно в неознакомлении с требованиями права и закона*(1057). Поэтому в тех деяниях, в которых умышленность и неосторожность наказываются одинаково, как, например, при многих полицейских нарушениях, при посягательствах на Уставы казенных управлений, ссылка на неведение запрещенности не окажет весьма часто никакого влияния на ответственность, в особенности если нарушение сделано таким лицом, которое по своему званию или деятельности было специально обязано познакомиться не только с требованиями закона, но и с постановлениями и распоряжениями компетентных властей. Поэтому питейный сиделец будет наказан за продажу водки ниже установленной крепости как в том случае, когда он разбавил водку, вполне сознавая противозаконность его действия, так и в том, когда он думал, что при розничной продаже подбавка воды к водке не воспрещается.

Таким образом, вполне добросовестная ссылка обвиняемого на незнание им запрещенности содеянного, на незнание бытия нормы или ее содержания может повлечь безнаказанность, во-первых, по отношению к таким деяниям, при которых наказывается только умышленное посягательство на правоохраненный интерес, и, во-вторых, при тех посягательствах, учиняя которые обвиняемый не только не знал о запрещенности деяния, но и не мог узнать о существовании запрета. На этом основании признаются не обладающими способностью ко вменению лица, выросшие вне социальных условий; так, наше Уложение 1845 г. признавало невменяемость поступков детей и глухонемых как не имеющих понятия об их обязанностях; равным образом может быть допущена оправдательная ссылка для иностранца, если нарушение имеет местный характер и учинено им вслед за прибытием в страну.

Конечно, наличность неведения или заблуждения относительно запрещенности деяния тогда только уничтожает ответственность, когда незнание будет точно доказано; но само доказательство должно быть делаемо по общим правилам процесса, и допущение в этом отношении предположения знания запретов, а в особенности предположения, не допускающего опровержения (juris et de jure), не оправдывается действительностью*(1058). Правда, что представления о том, что кража, убийство, изнасилование запрещены, впитываются нами с юношеских лет, в семье, в школе; со многими нормами права мы знакомимся при первых наших жизненных столкновениях, так что неведение этих коренных условий общественной жизни возможно только при особых условиях; но исчерпывается ли этими тяжкими преступными деяниями вся область уголовных проступков и нарушений? Если мы вспомним всю сеть полицейских законов, охватывающих нашу жизнь, если мы вспомним наш многостатейный Свод, то с уверенностью можем сказать, что ни один, даже опытный юрист не в состоянии похвалиться полным знанием велений и запретов закона*(1059).

Весьма верные замечания делает по этому поводу известный бельгийский криминалист Гос. "Государственная власть, - говорит он, - обнародуя закон в установленном порядке, имеет полное основание предполагать, что частные лица озаботятся изучением постановлений действующего законодательства; такое предположение основывается, с одной стороны, на обязанности всех лиц, пребывающих на территории государства, знать закон, надлежащим образом опубликованный, а с другой стороны - на возможности приобрести этого рода познания в определенный срок; но эта презумпция не исключает возможности ее опровержения".

144. Кроме сознания, умысел заключает в себе и другой момент - хотение, направление нашей воли к практической деятельности*(1060), представляющийся не менее, если даже не более важным. Всякая виновность есть виновность воли, а следовательно, и виновность умышленная, ибо только волевым актам могут быть придаваемы эпитеты "злой", "добрый". Этот момент хотения также представляется сложным как относительно своего содержания, так и относительно своего сформирования*(1061).

Известные соприкосновения наши с предметами окружающего нас мира, проявления наших инстинктов, известные состояния нашего организма, особенно соединенные с воспоминаниями об испытанных уже нами ощущениях удовольствия или неприятности, даже просто творчество нашего ума, нашей фантазии порождают в нас представления о возможных наших действиях, о возможных изменениях в окружающем нас мире или в наших отношениях к нему, изменениях, могущих доставить нам ощущение приятного в обширном смысле, удовлетворение; подобные представления, рассматриваемые не как акты или процессы мышления, а с их жизнетворческой стороны, стремящейся к созиданию, сохранению или разрушению нас окружающего, мы называем желаниями.

Весьма часто эти желания благодаря или их содержанию, или условиям возникновения бесследно проносятся перед нами, не оставляя никаких дальнейших следов в нашей психической жизни; но иногда эти желания, благодаря настроению лица или совпадению их с его характером, получают, так сказать, значение волевых актов, делаясь или отправной точкой построения разных планов, или даже стимулом дальнейшей деятельности лица, определяют его поведение.

В последнем случае возникшие желания получают двоякое значение.

Как возбуждающий момент нашей деятельности, желание, получившее воленаправляющую силу, является стимулом, мотивом, а как полагаемый нашим сознанием предел, достижением которого должна завершиться наша деятельность, оно составляет цель действия*(1062). Таким образом, мотив и цель суть два коррелятивных понятия, суть моменты психической деятельности, рассматриваемой с двух различных точек зрения: ощущение голода рождает в нас желание его удовлетворения; если для его удовлетворения мы предпринимаем что-либо, то это желание удовлетворения как отправной пункт деятельности будет мотивом, а как предел, ее заканчивающий, - целью.

Но эта относительность мотива и цели не предполагает их безусловной тождественности, а допускает различие в объеме, в степени специализирования. Очень нередко цель представляется специализированным мотивом, особенно когда двигателями являются побуждения, могущие проявляться в разнообразных конкретных формах, каковы, например, любовь, ненависть и т.п.; цель может представляться осуществлением нашего желания во всей его полноте или же в определенной части; она может проявляться в виде конкретного зла для других или в виде достижения блага для нас: мотив мщения воплощается в конкретную форму причинения физического страдания, боли, лишения жизни; мотив улучшения материального положения воплощается в цели овладения определенными материальными предметами, ценностями. Далее, как мотив, так и цель могут быть простыми, когда, например, удовлетворение желания иметь карманные часы может быть исключительно и мотивом, и целью деятельности, или же сложными. Сложная цель, кроме того, как предел деятельности может быть расчленяема во времени; тогда мы говорим о целях близких и отдаленных, конкретных и отвлеченных: ближайшая цель преступной деятельности - изготовление фальшивого заграничного паспорта, более отдаленная - доставление какому-либо лицу средства отъезда за границу, еще более отдаленная - содействие сокрытию этого лица от рук правосудия.

Постановкой цели не исчерпывается тот психический процесс, путем которого наше желание может получить удовлетворение; мы предполагаем далее, что лицо наметит дорогу, выберет путь, которым оно пойдет к поставленной им цели. Этот выбор пути, эту наметку дороги мы будем называть созданием намерения, а сам путь - намерением; поставив целью своей деятельности удовлетворение голода, человек полагает достигнуть этой цели или покупкой чего-либо съестного, или испрошением милостыни, или самовольным взятием вещи.

Но так как задуманное достижение цели намеченным путем должно быть реально осуществлено, то по необходимости одна только общая наметка пути, установление общего характера деятельности представляются недостаточными: человек, предполагающий действовать по необходимости, входит в рассмотрение индивидуальной обстановки пути, определяет, хотя и в общих чертах, время, место, средства и способы действия, определяет, где и что он купит, когда и у кого учинит кражу и т.д., составляет план действия.

Таким образом, хотение как элемент умышленной вины предполагает возбуждение к деятельности или мотив, постановку цели, выбор намерения и обрисовку плана.

Все указанные выше моменты хотения относятся к развитию его содержания; но хотение может быть также расчленяемо и со стороны формы, со стороны процессов сформирования хотения и его элементов. Постановка цели, выбор пути, создание плана не всегда совершаются мгновенно, они нередко требуют более или менее продолжительного обдумывания, выбора, определения, предполагают психическую работу, которая часто изменяет энергию преступной воли, степень ее опасности, а вместе с тем влияет и на наказуемость. Но и после того, как эта психическая работа окончена, сформированы отдельные моменты хотения, для того чтобы замышленное не осталось одним фантастическим планом, одним из тех мечтаний, которые зарождаются, растут и исчезают бесследно в душе каждого, чтобы оно действительно было преддверием деятельности, ее определением, необходим новый психический акт, энергетический порыв, в силу которого творческие построения нашего мышления получают практическое значение; этот порыв мы будем называть актом решимости, составляющим то соединительное звено между мыслью и делом, после которого начинается уже осуществление воли в деятельности, так что умысел является сознательно волимой решимостью на учинение известного деяния и соответственное направление деятельности, обнимая этим понятием как содеяние, так и бездействие*(1063).

145. Несомненно, что составные моменты хотения не всегда представляют непрерывную, последовательно развивающуюся цепь психических процессов; нередко они сливаются друг с другом во времени: одновременно с целью выбирается и путь, а план вырабатывается спустя долгое время; в одних преступных деяниях эти моменты выступают в их раздельности с полной рельефностью, в других они сливаются между собой.

С другой стороны, принятая выше терминология отдельных моментов хотения не представляет чего-либо установившегося ни в доктрине*(1064), ни в законодательствах*(1065); в особенности не найдем мы никакой устойчивости в этом отношении в Уложении о наказаниях 1845 г., которое безразлично употребляет выражения "умысел", "намерение", "цель". Уголовное уложение принимает ту же терминологию, какая установлена выше; при этом объяснительная записка замечает, что "это различие отдельных моментов умышленной вины представляется весьма важным и в практическом отношении, так как этим дается возможность, введя в кодекс строгую терминологию для каждого из этих моментов, дать более точную обрисовку состава отдельных правонарушений".

Действительно, значение этих моментов хотения выражается как в определении понятия об отдельных преступных деяниях, так и при установлении их наказуемости.

Остановимся прежде всего на соотношении этих моментов с понятиями о преступности деяния и ее видах.

Какую роль играют в этом отношении мотив или цель деятельности? Обозрение отдельных преступных деяний убеждает нас, что, за некоторыми исключениями, понятие о преступности учиненного, о юридической характеристике преступного деяния не зависит от этого момента хотения. С одной стороны, безнравственность или антирелигиозность цели еще не определяет преступности лица, как скоро то, что учинено для достижения этой цели, не противозаконно; с другой - возвышенный характер мотива, отсутствие в нем эгоистических элементов не устраняет преступности: кража, совершенная для раздачи покраденного бедным, убийство лица, считаемого вредным для общественного блага, не утрачивают только в силу этого своего преступного характера и не выделяются из соответственных групп преступных деяний. Поэтому установление мотива и цели действия не дает еще нам всегда достаточно данных для определения юридического значения совершенного: действия, выходящие из одного и того же побуждения, стремящиеся к одной и той же цели, могут быть или преступными, или безнравственными, или же не только безразличными, но и похвальными.

Мало того, мотив и цель не только не могут отделять преступное от непреступного, неправду уголовную от гражданской, но даже не могут, по общему правилу, служить для классификации преступных деяний, так как, например, корыстная цель одинаково может быть достигнута кражей, разбоем, лишением свободы или убийством, а мотив отмщения, ревности может быть осуществлен обидой, изнасилованием, увечьем. Оттого смешение цели, которую хотел достигнуть виновный, и намерения, т.е. выбранного им пути, направления деятельности, при характеристике внутренней стороны отдельных преступных деяний может привести к совершенно неверным выводам.

Но из этого общего правила существуют, конечно, исключения. Во-первых, существуют преступные деяния, при которых путь, выбранный виновным, сам по себе имеет преступное значение только благодаря той цели, для осуществления которой он был избран: так, кощунство или богохуление в частном доме при свидетелях, почитается преступным и наказуемым, если оно учинено с целью поколебать веру присутствующих или произвести соблазн; во-вторых, иногда цель служит основанием классификации преступных деяний - при так называемом dolus specialis *"Специальной уловке (лат.).": повреждение священных предметов относится или к имущественным преступлениям, или к надругательствам над святыней, смотря по цели виновного; такое же различие допускает закон при повреждении могил и т.п.

Все сказанное о мотиве и цели действия применяется и к плану преступного деяния. Взятие часов, выстрел из ружья сами по себе не содержат никакого указания на преступность или непреступность учиненного этим путем, а вместе с тем могут одинаково служить для осуществления различных преступных намерений, так что план действия, по общему правилу, оказывается непригодным и для классификации преступных деяний. Самостоятельное значение плана обнаруживается только при некоторых преступных деяниях: так, по действующему праву, при захвате чужого имущества способ действия, выбранный виновным, служит для различения кражи, грабежа, мошенничества; истребление собственного незастрахованного имущества становится преступным благодаря средствам, выбранным виновным, например при его поджоге, потоплении и т.д.

В результате оказывается, как говорит объяснительная записка к Уголовному уложению, что "сущность каждого преступного деяния определяется намерением, т.е. тем путем, который выбрал для себя виновный; цель же и план играют дополнительную роль и выдвигаются лишь в случаях, особо законом указанных". На этом основании везде, где в Уложении говорится об умысле вообще как об условии преступности, для полноты состава предполагается, что виновный сознательно направил себя по данному пути, какими бы мотивами он ни руководствовался, к каким бы средствам ни прибегал, при какой бы обстановке ни действовал. Таково, например, понятие умышленного убийства, для состава которого безразлично, действовал ли убийца из мести, ревности или корысти, прибег ли к кинжалу, револьверу или яду. Там же, где в состав преступного деяния вводится по тексту закона указание на определенную цель или определенный план, т.е. указывается на выбор известного способа или средства действия, закон всегда предполагает, что виновный не только сознавал то, что он делает, и то, что может произойти из его действий, и сознательно направил себя по этому пути, но, кроме того, что он исходил именно из указанных законом побуждений и сознательно пользовался тем способом, которым выполнено преступное деяние*(1066).

Несколько иначе ставится вопрос о влиянии составных элементов умысла на ответственность.

Конечно, и в этом отношении существенное значение имеет намерение лица, так как на нем основывается классификация преступных деяний, служащая, в свою очередь, базисом ответственности: посягательство на жизнь в среднем размере наказывается сильнее посягательства на собственность; но значение выбранного пути далеко не играет преобладающей роли, что доказывается уже и тем, что, например, наказуемость умышленного убийства колеблется, по нашему праву, между исправительным домом и каторгой без срока, а при других преступных деяниях, например при истреблении имущества, при краже, этот предел между максимумом и минимумом представляется еще более широким.

Факторами, влияющими на эту видоизменяемость наказуемости со стороны субъективной, являются прочие составные элементы хотения.

Так, нередко такое значение имеет способ действия, как скоро в нем проявляются жестокость, хитрость, свидетельствующие об испорченности и развращенности натуры виновного, или же выбранные виновным средства, когда благодаря им деяние получает особенно опасный для общества характер, и т.д.

Еще более значения имеют в этом отношении мотивы и цель действия, в особенности то соображение, руководился ли виновный исключительно эгоистическими побуждениями, личным расчетом, или же он исходил из неверно понятого чувства долга, любви к родине; определение преступной деятельности невежеством и суеверием или гнетом общественного предрассудка не может не отразиться на ответственности лица. Это значение мотива действия признают и кодексы, хотя сравнительно в небольшом объеме: так, по действующему нашему Уложению*(1067), на основании мотивов из убийства выделяется детоубийство; на основании мотива действия занимает особенное место в кодексе дуэль и т.д. В новых западноевропейских кодексах значение мотива выдвинулось еще более*(1068); так, например, по Германскому уложению при целом ряде преступных деяний применение правопоражений ставится в прямое соотношение с характером мотива действия. В судебной практике всех стран значение мотива представляется еще большим, распространяясь на все преступные деяния, и притом как в делах, решаемых с участием присяжных, так и на суде коронном: иногда можно встретить даже случаи оправдания лиц, фактическая виновность которых представляется несомненно доказанной только благодаря мотивам, определившим их преступную деятельность, как, например, при убийстве из ревности, в отмщение за поруганную честь и т.п. Наконец, все большее и большее значение получает вопрос о значении мотивов в современной доктрине, и притом не только у представителей антропологического направления - Ферри, Дриля, Пшевальского, или более близких к ней, как Лист, но и у представителей "третьей школы", стоящих на почве объединения классического направления с новыми требованиями, как у Липмана и Макса Мейера в Германии, Риго во Франции, Чубинского и Фойницкого у нас. Мотивам придают решающее значение и при обрисовке многих учений Общей части - превышения пределов обороны, крайней необходимости, согласия пострадавшего, влияния ошибки и заблуждения, даже при установлении принципа вменяемости (теория мотивации Листа), а в особенности при установлении лестницы наказаний - при организации и применении поражения прав, установлении непозорящих видов лишения свободы и т.п. Лист*(1069) на этой почве строит даже свое различие преступников случайных и преступников привычки, как не поддающихся мотивации угрозой закона. Макс Мейер и Чубинский полагают, что разработка и оценка вопроса о значении мотива и его влиянии составляют важнейшую задачу современной доктрины.

Также большое значение придает мотивам Итальянское уложение созданием весьма широкого применения системы параллельных наказаний и применения за деяния, чуждые низкого, дурного мотива, - custodia honesta *"Достойный надзор (лат.).". Но особенно важная роль отведена мотивам в проекте Швейцарского уложения, который внес в число общих обстоятельств, уменьшающих ответственность, учинение деяния из побуждений, достойных уважения (mobiles honorables *"Быстро реагирующих действий, достойных уважения (лат.).", а в первоначальном проекте - по благородным, возвышенным мотивам), - как, например, нахождение в тяжком бедственном состоянии, под давлением тяжкой угрозы, по приказанию начальника и т.п. Первоначальный проект указывал также, что наказание должно превышать среднюю меру, если виновный совершил преступление по низости характера, по злобе, жестокости, хитрости, мстительности, алчности, наслаждению делать зло и т.п., но эта статья не перешла в окончательный проект*(1070). Проект Норвежский хотя и не упоминает особо в Общей части о мотивах, но весьма широко смотрит на их значение в части Особенной, допуская в значительном числе постановлений угрозу параллельными наказаниями, в зависимости от особенностей субъективной виновности. При обработке проекта нашего действующего Уложения первоначально предполагалось дать более широкое влияние мотиву на выбор не только меры, но и рода наказания, как это и видно из объяснительной записки к проекту Общей части, но затем при обработке Особенной части, и в особенности при рассмотрении проекта в совещании при Министерстве юстиции и в Государственном Совете, эти предположения были значительно ограничены. Это выразилось в весьма ограниченном применении крепости, как custodia honesta, в недопустимости перехода от тюрьмы к другим наказаниям при многих незначительных имущественных преступлениях, в безусловном применении поражения сословно-служебных прав, как последствия тюрьмы, для преступников из привилегированных классов, и особенно в бесповоротности поражения многих видов служебно-профессиональной правоспособности, делающей приговор даже к тюрьме неизгладимым позорящим пятном в жизни преступника, при каких бы условиях ни было учинено им преступное деяние и сколь бы ни было безупречно его позднейшее поведение.

146. Различение элементов хотения имеет существенное значение и при установлении оттенков умышленной вины.

Классификация видов и подразделений умышленной виновности была некогда излюбленным вопросом доктрины, особенно немецкой, загромоздившей все учение о субъективной виновности страшной схоластикой, массой формальных определений, подразделений, практически ненужных и теоретически спорных. К сожалению, та же запутанность перешла и в кодексы, например в партикулярные немецкие законодательства начала нынешнего столетия, и только мало-помалу, но зато, следует полагать, бесповоротно, и наука и кодексы освободились от этого наследия*(1071).

Поэтому я остановлюсь только на тех деяниях, которые или имеют действительное теоретическое и практическое значение, или сохранились в нашем праве.

Наиболее старым и наиболее важным практически делением умышленной виновности является различие между умыслом прямым (dolus directus) и непрямым (dolus indirectus, а позднее eventualis) *"Эвентуальный (исходный) умысел (лат.).", хотя само понятие об этих типах в истории доктрины существенно изменилось*(1072). Так, в первичном, дофейербаховском периоде под непрямым умыслом понимали умысел предполагаемый, свидетельствуемый обстоятельствами дела, например употребленным оружием, силой удара и т.д., благодаря которым можно было заключить, что виновный сознавал то, что делает, а потому и умышлял на сознанное. Это деление вызвало нападки двоякого рода: с одной стороны, по поводу вводимой этим путем презумпции виновности, а с другой - ввиду отождествления умышленности с сознательностью.

Под ударами Фейербаха, а позднее Круга распалось прежнее учение о непрямом умысле, и на его развалинах мало-помалу*(1073) выросло новое учение о непрямом эвентуальном умысле, или преступном безразличии, с выделением другой группы случаев, относимых к непрямому умыслу, в смешанную виновность, под именем culpa dolo determinata *"Окончательная виновность по умыслу (лат.).".

Сознательное направление нашей деятельности на правоохраненный интерес, по этой теории, может быть двоякое: или посягающий желал именно этого посягательства, ради него и предпринял какое-либо действие - умысел прямой; или же, предвидя, что предпринятое им произведет такое нарушение, он безразлично к этому относился, допускал его наступление - умысел эвентуальный.

Так как всякое сознательно предпринимаемое действие предполагает наличие цели, к которой стремится данное лицо, то умысел эвентуальный по самой природе своей является дополняющим умысел прямой, причем дополняемое может быть само по себе преступно или же юридически безразлично, так что эвентуальный умысел может совпадать или с преступным, или с непреступным направлением воли. Некто пускает фейерверк, предвидя, что ракеты или даже искры благодаря сильному ветру могут зажечь близлежащие чужие, легковоспламеняющиеся материалы, что действительно и случилось; эвентуальный умысел на истребление чужого имущества конкурирует в этом примере с непреступным прямым умыслом, направленным на устройство фейерверка; кто-либо поджигает ночью строение, в котором лежит больной, предвидя при этом, что больной может сгореть, или насилует заведомо беременную, на последнем месяце беременности, предвидя, что может произойти выкидыш; в обоих этих случаях эвентуальный умысел на убийство или на выкидыш конкурирует с прямым преступным умыслом на поджог, на изнасилование.

При этом взаимное отношение последствий желаемого и допускаемого может быть таково, что оба последствия могут быть осуществлены одновременно, или, наоборот, их отношение таково, что наступление одного последствия исключает возможность наступления другого*(1074).

В нашем праве постановления об умысле непрямом появились под несомненным влиянием Австрийского уложения*(1075) с изданием Уложения 1845 г., но в форме, весьма неудачной. Ст.108 (по изд. 1885 г.) говорила: "Если по обстоятельствам, сопровождавшим его деяние, подсудимый мог и должен был предвидеть, что последствием оного должно быть не одно, а несколько преступлений разной важности, то хотя бы он и не имел положительного намерения совершить именно важнейшее из сих преступлений, однако мера его наказания определяется всегда по важнейшему из преступлений, долженствовавших быть последствием его деяния".

Это положение дополнялось ст.109, которая говорила: "Если подсудимый при содеянии какого-либо преступления тем самым, хотя и без прямого на сие умысла, учинил еще другое, более важное, то мера его наказания определяется по правилам о совокупности преступлений, кроме лишь случаев, в коих законами налагается за сие именно другое наказание, более строгое".

Сверх сего, ряд постановлений о непрямом умысле содержался в Особенной части; таковы постановления ст.1458 об убийстве, ч.2 ст.1460 и 1520 об оставлении без помощи, ст.1490 о побоях, ст.1608 и 1618 об истреблении рудников, ст.1634 о разбое. Из всей совокупности этих статей и из сопоставления их со статьями о неосторожности*(1076) нетрудно было усмотреть, что на системе Уложения отразились самые различные, сменявшие друг друга воззрения на существо непрямого умысла, а потому буквальное применение этих его постановлений представлялось невозможным.

Различие умысла прямого и преступного безразличия положено в основу постановлений Уголовного уложения. Всякая умышленная вина предполагает сознание учиненного виновным преступного деяния; но затем эта вина разделяется на два вида: первый - соответствующий прямому умыслу, когда виновный желал учинения преступного деяния, и второй-соответствующий умыслу эвентуальному, когда виновный допускал наступление тех последствий, которые обусловливали преступность учиненного им.