Объект преступного деяния 8 страница

Но практика Уголовного кассационного департамента Правительствующего Сената, и притом без всякой надлежащей мотивировки*(1028), вначале пошла по иному пути и по отношению к группе нарушений акцизных уставов, а в частности Устава питейного, признала, что для ответственности за эти деяния не требуется наличности вины, так что, например, случайность нарушения не устраняет ответственности, или, как указал даже Правительствующий Сенат в решении по делу Нечаева, что общие начала уголовного права, изложенные в статьях 3 и 5, не имеют применения к делам о нарушениях правил Питейного устава, а для ответственности за такие нарушения суд должен установить только голый факт нарушения, не задаваясь вопросами о виновности*(1029), хотя нельзя не прибавить, что Сенат и прежде не был устойчив в своей практике и между его решениями встречались и такие, в коих он вполне признавал необходимость субъективной виновности и при нарушениях акцизных уставов*(1030).

Но за последнее время это воззрение существенно изменилось. Так, по делу Шелашова, 1880 г. N 43, Сенат высказал, что невменение неумышленных нарушений, учиненных случайно, возможно и по нарушениям акцизных правил, например при хранении низкопробного вина. Еще тверже установлено это начало в решении 1896 г. N 8, по делу Сяреля, в котором указано, что признанная судом случайность нарушения акцизных правил уничтожает ответственность, а для таковой необходимо установить по крайней мере неосторожность или небрежность со стороны обвиняемого, например, при обвинении в хранении в трактире низкопробного вина в запечатанной посуде, установление того, что виновный умышленно хранил низкопробное вино или же что, имея возможность испытать крепость вина, упустил это сделать по неосторожности или небрежности.

Таким образом, и для полицейских или фискальных нарушений необходимым условием ответственности является наличность вины с ее двумя основными типами; все отличие большинства из них от тяжких преступных деяний состоит в том, что при нарушениях оба оттенка виновности сравниваются по наказуемости, как это и выражено в действующем Уголовном уложении.

Указанное деление типов виновности усвоено всеми новыми уголовными кодексами. При этом одни из них, например партикулярные немецкие Кодексы (баварский 1813 г., ганноверский, баденский, а равно австрийский), дают в Общей части особое, более или менее подробное определение каждого типа виновности; другие (Вюртембергский, Саксонский) хотя и указывают в Общей части на отдельные формы виновности, но отказываются от их определения; третьи, по примеру Французского уложения, говорят об умысле и неосторожности в Особенной части, при отдельных преступных деяниях, предоставляя вывод общих понятий доктрине; к этой системе примкнули все новейшие законодательства - бельгийское, германское, венгерское и голландское*(1031).

Наш Свод законов хотя и содержал в Общей части целый ряд статей об умысле и неосторожности (ст.3-6 изд. 1842 г.), но нигде не определял этих понятий; к этой же системе примкнуло и Уложение 1845 г., так что только из разбора отдельных его постановлений можно было вывести определение умысла и неосторожности; причем нельзя не прибавить, что самая его терминология страдала крайней сбивчивостью: закон безразлично употреблял, например, выражения "умышленно", "с знанием последствий", "с целью", "с намерением", "злоумышленно" и т.д.

Уголовное уложение внесло в самый закон определение обоих видов виновности ввиду того значения, которое имеют эти различия для определения и меры ответственности, и ввиду тех недоразумений, которые вызывало это различие на практике; при этом, как замечает объяснительная записка, закон довольствовался только установлением существенных признаков, предоставляя подробное развитие этих понятий литературе и практике.

Это законодательное нововведение было встречено весьма сочувственно многими немецкими криминалистами*(1032).

142. Умысел. Уголовное уложение (ст.48) определяет таким образом понятие умышленной виновности: преступное деяние почитается умышленным, не только когда виновный желал его учинения, но также когда он сознательно допускал наступление обусловливающего преступность сего деяния последствия.

По поводу этого определения в объяснительной записке указано: понятие умысла или вины умышленной определяется двумя признаками - сознанием совершаемого и направлением воли, хотением. Хотение составляет главный момент этого вида виновности, так как желать или даже и допускать что-либо возможно только при сознании желаемого. Поэтому комиссия в свое определение первого вида умысла и внесла только момент хотения, не упоминая о сознании действующего, хотя само собой разумеется, что при разрешении в каждом отдельном случае вопроса об умышленности этого рода суд должен прежде всего установить наличность сознания, а потом уже определить направление воли действовавшего. Подобного же воззрения на существо умышленной вины держалось и Уложение 1845 г.

Поэтому умысел, оставляя пока в стороне его подразделения, может быть определен как сознательное и волимое направление деятельности, а умышленным преступным деянием может быть называемо деяние, сознаваемое и волимое деятелем в момент его учинения. Таким образом, первым элементом умысла является сознательная деятельность, т.е. наличность соотношения между событием, вызванным во внешнем мире деятельностью лица, и представлением, которое существует о совершившемся у деятеля.

Простейшей формой такой сознательной деятельности было бы полное тождество представления и действительности, когда происшедшее является простым снимком, копией образов, созданных творческой работой мышления.

Но такого тождества между предполагаемым и выполненным мы почти не встречаем в действительности, и в особенности в области права уголовного, благодаря ограниченности нашей психической деятельности, благодаря сложности тех событий, которые соответствуют понятию преступного деяния. Да такого тождества и не требует вменение в вину, ставящее условием умышленности наличность сознания*(1033). Умысел предполагает, например, представление о конкретном благе, на которое направляется посягательство, так что юридически нельзя говорить об умысле вообще на убийство, на кражу, на ниспровержение правительства, а необходимо, чтобы умысел был направлен на жизнь какого-либо лица, на взятие какого-либо предмета; но, с другой стороны, эта определенность объекта не означает сознания всей совокупности его индивидуальных черт, а иногда ограничивается только определением общих условий места и времени посягательства. Таким образом, умышленным убийцей будет тот, кто решился убить всякого, кого он встретит в данном месте, а равно и тот, кто из мести к жителям данной деревни отравил колодец, из которого они берут для питья воду, хотя бы последствием этого и было отравление кого-либо, случайно проходившего через деревню.

Мы называем убийство умышленным, как скоро действовавший сознавал, что он направляет свой выстрел в человека, что последствием выстрела будет смерть лица; умышленность убийства не зависит от того, знал ли стрелявший, сколько лет жертве, красива ли она или дурна, больна или здорова и т.д.; если виновный предполагал ошибочно, что он стреляет в брюнета, а не в блондина и т.п., он тем не менее остается убийцей.

Далее, кроме объекта, реальный характер умышленного преступного деяния предполагает известную специализацию способа и средств действия, если мы только говорим о преступной воле как о причине преступного действия; таким образом, мы говорим не об умысле убить вообще, а об умысле отравить, убить из пистолета, похитить тайно, посредством обмана. Но и в этом отношении не требуется полной специализации; определение порядка действия и средств выполнения может быть сделано только в общих чертах, так как виновный мог и не знать тех химических или механических процессов, путем которых задуманное должно было осуществляться. Мало того, даже иногда более или менее существенное отклонение от предположенного порядка деятельности и в особенности хода вызванных ею результатов не устраняет умышленности; на этом основании должен быть признан умышленным убийцей тот, кто, желая утопить другого, сбросил его в реку, а оказалось, что сброшенный умер не от утопления, а от того, что, падая, ударился о камень и пробил себе череп.

Одним словом, требование наличности сознания учиненного как элемента умысла не подразумевает тождества предполагаемого с выполненным, а довольствуется сходством, так что отсутствие представления о некоторых обстоятельствах учиненного преступного деяния или ошибочное о них представление не всегда устраняет умышленность.

С другой стороны, также несомненно, что несходство предполагаемого и выполненного может близко граничить с полным их различием и даже противоположением. Поэтому должен существовать известный предел, за которым уже неверность представлений о происшедшем является настолько значительной, что устраняет сознание учиненного, а вместе с тем и умышленность действия.

Изучение этого предела приводит к рассмотрению чрезвычайно важного и теоретически и практически учения о влиянии неведения и заблуждения на уголовную виновность и ответственность*(1034).

143. Римское право*(1035), постановления которого до последнего времени служили главным основанием для решения данного вопроса, признавало безнаказанность не только в случаях неведения и заблуждения относительно фактических обстоятельств, но и при заблуждении касательно конкретных юридических отношений и даже и правовых норм; но от этого неведения оно резко отделяло ссылку на неведение запрещенности совершенного, постоянно проводя то начало, что незнание закона всегда вредит и не может служить для оправдания не только при нарушениях общественных, коих преступность ex animo, non extra venit, но и при delicta juris civilis *"От всего сердца, не извне приходит, но и при гражданских уголовных преступлениях (лат.).*(1036).

Однако из этого сурового принципа римское право со свойственным ему юридическим тактом допускало изъятия для таких лиц, которые не имели возможности ознакомления с законом, - quibus jus ignorare permissum est.

Эта система с небольшими редакционными изменениями была принята и в кодексах начала нынешнего столетия, также строго отделявших фактическое и юридическое заблуждение*(1037). Что касается ныне действующих законодательств, то Германский кодекс содержит специальное постановление (§59) о влиянии на ответственность неведения и заблуждения относительно фактической обстановки учиненного, причем комментаторы и практика Reichsgericht'а *"Судопроизводства (нем.)."*(1038) распространяют действие этой статьи и на неведение юридической обстановки деяния, исключая, однако, отсюда представление о запрещенности учиненного; вместе с тем практика не применяет правила, выраженного в §59, к тем деяниям, при которых преступность и наказуемость зависят исключительно от объективных условий. Совершенно сходно с постановлениями Германского кодекса и правило, принятое в Кодексе венгерском (§82). Такое же особое постановление, сходное с нашим Уложением, принимает Норвежский проект (§42), допуская, что и заблуждение относительно обстоятельств, обусловливающих преступность или влияющих на меру наказания, не имеет значения для неосторожной вины и для определения размеров ущерба, кроме тех случаев, когда такой размер определяет меру ответственности. Проект Швейцарского уложения (§15) говорит только о фактическом неведении.

Кодексы французский, бельгийский, голландский и итальянский*(1039) вовсе не упоминают о влиянии ошибки и заблуждения на ответственность; французские комментаторы и кассационная практика пополняют в этом отношении пробел закона и признают, что неведение и заблуждение фактическое разрушает умышленность, а вместе с тем и преступность; но ссылка на неведение запрещенности деяния ни в каком случае не может служить оправданием*(1040).

В нашем праве особые постановления по этому вопросу появились только в Уложении 1845 г. Статья 99 говорила: кто учинит что-либо, противное закону, единственно по совершенному, от случайной ошибки или вследствие обмана происшедшему, неведению тех обстоятельств, от коих именно деяние его обратилось в противозаконное, тому содеянное им не вменяется в вину. Он может, однако же, в некоторых случаях, законом определяемых, быть принуждаем к церковному покаянию.

Это положение относится ко всем преступным деяниям, за исключением только тех, где, по особому постановлению закона, достаточна объективная наличность какого-либо условия.

Относительно неведения запрещенности наше Уложение никаких постановлений не содержало; но ст.62 Законов основных говорит общим образом, что никто не может отговариваться неведением закона, если только закон был обнародован установленным порядком*(1041).

Действующее Уложение сохранило специальное правило, что неведение обстоятельства, которым обусловливается преступность деяния или которое усиливает ответственность, устраняет вменение оного в вину; при неосторожных деяниях правило это не применяется, коль скоро само неведение произошло от небрежности виновного.

Обращаясь к более подробному рассмотрению этих положений, я прежде всего считаю необходимым исследовать отдельно, как делает это действующее право, ошибку фактическую и ошибку юридическую. В обоих случаях действующий ошибочно предполагает, что учиненное им не составляет преступного деяния, но ошибка его различна: или он ошибочно предполагает, что учиненное не содержит в себе тех условий, которые требуются для бытия преступного деяния, - ошибка относительно наличности условий преступного деяния, или ошибка фактическая; или же он ошибочно предполагает, что учиненное не относится к категории преступных деяний, ошибается относительно его запрещенности - ошибка юридическая*(1042).

Я начну с рассмотрения ошибки первого рода.

Несоответствие предположения и действительности может проистекать или от незнания данным лицом фактических условий деятельности, от недостатка представлений, соответствующих действительности, - неведение в тесном смысле, или от неправильного представления этой обстановки - заблуждение; но как неведение, так и заблуждение подходят под одно родовое понятие - ошибки (error, Irrtum), так как их общий результат - отсутствие сознания действительности.

Причина неведения или заблуждения может лежать исключительно в самом действующем, в условиях его психической деятельности, может быть последствием его темперамента, степени развития, состояния возбужденности и т.п., или же этой причиной могут быть другие лица, действовавшие, в свою очередь, или бессознательно, или же сознательно и даже намеренно; так что заблуждение может происходить или от случайной ошибки, или от обмана; но и это различие не имеет практической важности: тот, кто дает другому мышьяк, предполагая, что в банке, из которой он берет, насыпана магнезия, находится в таком же фактическом заблуждении, как и тот, кто дал больному под видом лекарства яд, присланный по ошибке из аптеки.

Во всяком случае, и неведение, и заблуждение предполагают отсутствие сознания действительности; поэтому к ним не могут быть приравниваемы случаи сомнения в свойствах совершаемого, когда предполагаемое и выполненное оказались сходными друг с другом, но действовавший в момент действия только не был уверен, сомневался в достоверности своих предположений.

По своему содержанию такая ошибка может относиться или 1) к деянию и его последствиям, и притом или к отдельным фактическим условиям совершенного, или к установлению взаимного отношения этих условий, к выводам из фактов; или же 2) к предположениям об основаниях деятельности, к ее мотивам.

Таким образом, ошибка первого рода возможна:

во-первых, относительно объекта посягательства, его физических свойств, его общественного и государственного положения и т.д.; такова, например, ссылка обвиняемого в убийстве на то, что он предполагал, что предмет, лежавший под кустом, в который он стрелял, был заяц, а не человек; ссылка обвиняемого в растлении малолетней с ее согласия на то, что он полагал, что девушке, вступившей с ним в связь, давно уже исполнилось 14 лет, и т.д.;

во-вторых, ошибка может относиться к обстановке преступного деяния, как, например: а) к месту действия, когда обвиняемый в святотатстве ссылается на то, что он не знал, что место, из которого он совершил кражу, есть часовня или временное церковное хранилище; б) ко времени совершения, когда обвиняемый в несвоевременном освещении улицы оправдывается тем, что он не знал, что наступил требуемый час; в) к средствам и способам действия, когда обвиняемый в отравлении оправдывается тем, что он не знал, что употребляемое им вещество было ядовито, и т.д.;

в-третьих, ошибка может относиться к причинной связи явлений, к тем изменениям, которые учиненный поступок может вызвать в окружающем мире, когда, например, лицо, обвиняемое в поджоге, ссылается в свое оправдание на то, что оно не знало, что от трения данного предмета произойдет воспламенение или что от прибавки данного вещества к известному составу произойдет взрыв.

Но к каким бы элементам состава ни относилось неведение и заблуждение, значение этих ошибочно представляемых обстоятельств по отношению к существу вменяемого в вину преступного деяния может быть троякое:

1) ошибка может относиться к обстоятельствам, обусловливающим преступность деяния и входящим в число его законных признаков;

2) ошибка может относиться к обстоятельствам, выделяющим данное деяние из родового понятия преступления в особый вид, подлежащий усиленной или уменьшенной ответственности;

3) ошибка может относиться к таким фактическим обстоятельствам, которые хотя и встречаются в данном случае, но не имеют значения ни для состава преступного деяния, ни для его наказуемости.

Какое же влияние имеет эта ошибка действующего относительно фактической обстановки деяния на вменение учиненного в вину и на наказуемость?

Ответ на это зависит от значения этих обстоятельств для состава преступных деяний, как это и выражено в Уложении.

Так, если ошибка относится к обстоятельствам, обусловливающим преступность, от которых именно деяние обратилось в противозаконное, то учиненное утрачивает характер умышленного посягательства, так как нельзя желать или даже допускать наступления таких фактов, которых не предвидел действующий; нельзя считать причинение кому-либо вреда или смерти умышленным расстройством здоровья или убийством, если виновный предполагал, что его удар или выстрел направлены на неодушевленный предмет или на животное; нельзя считать тайное взятие вещей кражей, если взявший добросовестно предполагал, что вещь, которую он берет, составляет его собственность.

Но, устраняя умышленность, подобная ошибка не устраняет еще возможной ответственности за легкомыслие и небрежность, если действующий мог, при надлежащей с его стороны внимательности, предвидеть и узнать то, что в действительности произошло, и если, конечно, неосторожность по отношению к данному роду посягательств признается наказуемой. Полное устранение всякой ответственности наступает только тогда, когда предвидение или узнание данного обстоятельства представлялось невозможным.

Если, далее, ошибка относится к обстоятельствам, выделяющим данный случай из родового понятия, то такая ошибка не устраняет умышленности действия, но устраняет возможность усиления ответственности по поводу обстоятельства, оставшегося учинившему неизвестным: если виновный знал, что он посягает на жизнь человека, но не знал, что убитый - его отец, то он может быть признан виновным в умышленном убийстве, но не в отцеубийстве.

Наконец, если ошибка относится к обстоятельствам, не имеющим никакого значения для состава или квалификации преступного деяния, то она остается без всякого влияния на виновность и ответственность: ошибочное предположение вора о том, что украденные вещи принадлежат его соседу, когда они в действительности принадлежат другому лицу, ошибочное предположение отравителя, что он дает дигиталин, когда он на самом деле отравил морфием, или неверное предположение его о том, что данный им яд произведет прекращение действия сердца, между тем как смерть произошла от заражения крови, и т.д., не могут иметь никакого значения для вменения в вину и ответственности.

При этом, конечно, все эти соображения не относятся к тем условиям преступности или условиям, квалифицирующим ответственность, для влияния которых закон требует только констатирования объективного их существования, как бы предполагая знание их виновным, а в особенности если такая презумпция является характером praesumptio juris et de jure *"Неопровержимого предположения (лат.).", т.е. не допускает опровержения.

Все предшествующие указания имеют в виду чисто фактические условия преступного деяния; но состав многих преступных деяний обставляется еще известными юридическими фактами, предположениями, вытекающими из положений права гражданского, государственного, финансового и т.д.; поэтому мы можем себе представить и такие случаи, когда неведение и заблуждение о наличности условий преступного деяния будет относиться к этой юридической его обстановке*(1043): обвиняемый в кровосмешении с двоюродной сестрой ссылается в оправдание свое на то, что он не знал, что он состоит с этой женщиной в 4-й степени родства, обусловливающей бытие кровосмешения; обвиняемый в двоебрачии оправдывается тем, что он не знал, что решение духовного суда, которым был расторгнут его первый брак, оказалось недействительным; обвиняемый в похищении или присвоении вещи ссылается на то, что он думал, что вещь законно была ему уступлена, и т. д.*(1044)

Такое неведение и заблуждение может относиться или к конкретно существующим юридическим отношениям, обусловливающим данное преступное деяние, или к самим нормам и законоположениям, на которых покоятся эти отношения.

Эти юридические отношения и предположения по той роли, которую они играют в составе преступного деяния, представляют, как и фактические обстоятельства, три оттенка: или они определяют самую преступность деяния, или они являются условиями, выделяющими известное деяние из родового типа, или же они хотя и упоминаются в обрисовке состава деяния, но не имеют никакого существенного значения; а потому и юридическое значение такой ошибки определяется совершенно аналогично с ошибкой в фактических обстоятельствах деяния.

К числу таких обстоятельств, обусловливающих бытие преступного деяния, могут относиться и известные предположения и условия, устанавливаемые законом уголовным, а в частности, условия, уничтожающие преступность деяния. Какое значение имеет, например, ошибочное предположение действующего, что он находился в условиях, устраняющих непреступность посягательства на правоохраненный интерес? Вопрос этот считается спорным и в доктрине, и в практике, но я полагаю, что он должен быть разрешен по тем же основаниям, как и ошибка в фактической обстановке деяния, так как мы должны иметь в виду, что мы говорим не об умышленных или неосторожных действиях вообще, а о преступном умысле и преступной неосторожности; что, говоря о сознании как элементе умышленной вины, мы говорим не о сознании и предвидении известного события, действия и его результатов, а о сознании и предвидении преступного деяния, т.е. деяния, запрещенного законом под страхом наказания, в состав которого входят и фактические, и юридические моменты.

Кроме того, расстояние, отделяющее чисто фактические моменты от юридических, весьма невелико, и заблуждение часто незаметно переходит из одной группы в другую. Ошибочная ссылка обвиняемого на согласие пострадавшего есть ошибка в фактической обстановке, насколько она относится к бытию согласия, и ошибка в юридической обстановке, насколько она относится к действительности согласия, к дееспособности согласившегося, к объему прав, принадлежащих ему относительно уступаемого блага, и т.д.

Подобные же соображения применимы и к наиболее спорному вопросу об ошибочной ссылке на необходимость или оборону, при мнимой обороне. Если кто-либо ошибочно, от страха, вообразил, что встретившийся с ним в поле, шедший ему навстречу человек готовился нанести ему удар, и выстрелил в него, между тем оказалось, что шел его хороший знакомый, то мы можем обвинить стрелявшего в легкомысленном, небрежном отношении к правоохраненному интересу, мы можем применить к нему постановления о неосторожном лишении жизни, но не можем считать его умышленным убийцей. Но положим, что заблуждение такого лица по обстоятельствам дела представляется извинительным, что его нельзя укорить даже в легкомыслии и небрежности: тогда мы должны признать учиненное им не вменяемым ни в какую вину. Представим себе, что несколько человек ради шутки, чтобы попугать своего знакомого, напали на него замаскированные, требуя отдачи часов и кошелька, но встретили от него неожиданный отпор и один из подшутивших был убит; нападения объективно на правоохраненный интерес не существовало, оборона была мнимая; но не можем ли мы сказать, что учиненное обратилось в противозаконное единственно по совершенному, от случайной ошибки, неведению тех обстоятельств, от которых зависит его противозаконность, а потому это убийство и не может быть вменено ни в какую вину*(1045).

В близком отношении к вопросу об ошибке в обстановке деяния стоит вопрос о заблуждении относительно оснований, побудивших лицо к преступному действию, или ошибка в мотивах; но так как мотив деятельности, по общему правилу, не признается существенным условием преступности, то и ошибочность мотива или несуществование предполагаемых оснований деятельности далеко не всегда уничтожает умышленность вины, если только преступный путь деятельности был выбран сознательно. Так, несомненно отвечает за убийство тот, кто ошибочно полагал, что убитый был любовником его жены; убийство с целью ограбления не утрачивает квалифицированного характера, хотя бы оказалось, что у убитого нет никакого имущества. Но из этого общего правила, конечно, должно быть сделано изъятие для тех преступных деяний, где наличность известного мотива входит в самый их состав. Сверх сего, ошибочный мотив деятельности может быть основанием смягчения ответственности в тех случаях, когда предполагаемое основание деятельности, если бы предположение оказалось верным, послужило основанием смягчения наказания или когда оно, несмотря на его ошибочность, вызвало аффектированное состояние действующего*(1046).

Обращаясь к другой группе случаев ошибки действующего, а именно к ссылке на неведение или заблуждение относительно преступности и наказуемости учиненного*(1047), мы встречаем, как было указано выше, в практике всех западных государств твердо установившееся положение, что ссылка на неведение запрещенности деяния никогда не может иметь оправдательного значения; точно так же и наш Уголовный кассационный департамент в целом ряде решений*(1048), опираясь на ст.62 Законов основных, установил то положение, что никто не может отговариваться незнанием закона уголовного.

Уложение не касается этого вопроса, а объяснительная записка замечает: ввиду прямого постановления по сему предмету ст.62 Законов основных, ссылка подсудимого на то, что он не знал, что учиненное им деяние запрещено законом, не может иметь никакого влияния на его ответственность; но через это не устраняется право обвиняемого ссылаться на то, что, по обстоятельствам дела, он не только не знал, но и не мог знать запрещенности учиненного, так что его деяние должно быть рассматриваемо как случайное.

В доктрине воззрение на недопустимость ссылки на неведение запрещенности учиненного ныне, несомненно, господствует, и притом как во французской, так и в немецкой литературе*(1049), хотя в последнее время встречаются представители иного направления, возвращающиеся к доктрине XVIII в. и доказывающие, что положение - ignorantia juris semper nocet *"Незнание закона не исключает ответственности (лат.).", проводимое с неумолимой последовательностью, вносит в уголовное право формализм, противоречащий природе уголовной ответственности*(1050). Биндинг идет в этом отношении даже так далеко, что в сознании противоправности учиняемого видит сущность преступного умысла*(1051), как направления воли не на учинение деяния вообще, а на учинение преступного деяния.

Посмотрим, на каких устоях покоится господствующее мнение.

Теоретические основания этого учения затрагивают один из принципиальных вопросов уголовного права: где лежит основание обязанности каждого не делать запрещенного? В самом ли акте возникновения запретительной нормы или воплощающего ее закона или в моменте сознания лицом действующим бытия такого запрета или приказа? Сторонники господствующего воззрения, особенно представители абсолютных теорий*(1052), говорят, что так как существо преступного деяния состоит в отпадении единичной воли от общей, от того идеала, который должен быть присущ каждому лицу, то потому с момента появления нормы она определяет деятельность каждого. Но таково ли действительно значение норм права? Можем ли мы сказать, что в них воплощается закон, начертанный в совести каждого? Уже в общем определении понятия преступного деяния я старался указать различие принципов морали и требований права; те же соображения применимы и здесь. Нормы права суть заявления авторитетной воли, ее предписания, налагаемые на нас извне; эти требования не только не зависят от личных воззрений отдельных граждан, но иногда и противоречат им. Норма права - это жизненные правила, долженствующие служить для каждого из нас одним из оснований деятельности; но, справедливо замечает Биндинг, если право требует подчинения, то это непременно предполагает со стороны подчиняющегося представление о том, что существует авторитетная воля определенного содержания, которой он подчиняется. Если человек должен подчиняться, то он должен знать, что существует тот, кто требует подчинения, и то, чего он требует. Сознательное противоположение деятельности требованиям права немыслимо без знания этих требований. Следовательно, идя последовательно, мы должны сказать, что сообразно с общим понятием о нормах права отсутствие сознания запрещенности учиненного устраняет умышленность преступного посягательства, и притом не только при тех деяниях, в состав которых введено сознание запрещенности, но вообще при всех преступных посягательствах.