Социологические теории девиантного поведения

Социологической теории девиантного поведения, которая объясняла бы все многообразие существующих форм девиаций, которая давала бы четкий ответ на вопрос о причинах, вынуждающих людей идти на нарушение норм и правил поведения и которая позволяла бы понять, почему вдруг оказываются неэффективными механизмы социального контроля и институты, призванные поддерживать порядок, не существует. Тем не менее, с конца XIX в. социологами предпринимались попытки объяснить те или иные формы девиации. Одной из первых социологических теорий девиантного поведения стала теория аномии, разработанная Эмилем Дюркгеймом (1858-1917). В своей работе «Самоубийство»[6] выдающийся французский социолог стремился показать, до какой степени наиболее индивидуальные действия могут быть социально обусловлены. Идея Э. Дюркгейма была в следующем. Когда мы беремся изучать одно конкретное самоубийство, мы вполне можем обойтись психологическими объяснениями (депрессия, утрата смысла жизни, психическое заболевание и т.д.), но если мы зададимся вопросом о причинах роста числа самоубийств в современном обществе, то нам нужно будет обратиться не к психологии, а к социологии. В данных социальной статистики Э. Дюркгейм обнаружил ряд закономерностей: самоубийства чаще совершаются летом, чем зимой; мужчины чаще, чем женщины сводят счеты с жизнью; старики – чаще, чем молодые; протестанты – чаще, чем католики; вдовы и разведенные – чаще, чем женатые; в городах процент самоубийств выше, чем в сельской местности и т.д. Главное объяснение такому неравномерному распределению суицидального поведения в обществе Э. Дюркгейм видит в степени социальной интеграции индивида. Семья, дети, друзья, соседи могут служить примерами социально интегрирующих факторов, предохраняющих от чувства социальной изоляции. Дюркгейм считал, что число самоубийств изменяется обратно пропорционально степени интеграции тех социальных групп, в которые входит индивид (религиозные, семейные и т.д.). В этой связи понятно, почему, например, процент самоубийств выше у протестантов и ниже у католиков (по данным Морселли, на которого ссылался Дюркгейм в своем исследовании, уровень самоубийств в протестантских странах был в три с лишним раза выше, чем в католических). Протестантизм гораздо более индивидуалистичен – со времен М. Лютера он оставляет человека один на один с Богом. Точно также, понятно, почему люди, имеющие семью и детей, реже идут на столь отчаянный шаг по сравнению с вдовцами и вдовами.

Э. Дюркгейм выделяет четыре вида самоубийств: эгоистическое, альтруистическое, аномическое и фаталистическое.

Причины эгоистических самоубийств Э. Дюркгейм видел в разрыве социальных связей, отсутствии коллективной поддержки, отдалении индивида от общества. Дюркгейм замечает, что в основе крайнего индивидуализма как одной из важнейших причин эгоистического самоубийства, лежит специфическое состояние общества. Это общее состояние, в свою очередь, отражается в дезинтеграции общественных групп – религиозных, семейных, политических, непосредственно влияющих на индивида.

Альтруистические самоубийства встречаются тогда, когда личные интересы оказываются поглощенными социальными. Если широкое распространение эгоистических самоубийств возможно в атомизированном обществе, в обществе, страдающем от дезинтеграции, то альтруистические самоубийства, чаще всего, встречаются в обществах с очень высокой степенью социальной интеграции. Примером может служить самосожжение индийских вдов (религия, родственники, соседи как бы подталкивают к этому шагу), ритуальное самоубийство самураев (в этом случае к самоубийству подталкивает идеология, страх запятнать не только свою честь, но и честь рода, ожидания окружающих). Здесь индивид идет на смерть в соответствии с требованиями и ожиданиями общества.

Аномический тип самоубийств получает широкое распространение в период общественных потрясений, экономических и социальных кризисов. Под аномией Э. Дюркгейм подразумевал отсутствие четких правил поведения. Ситуация, когда старая система ценностей оказалась разрушенной, а новая еще не сложилась, прямо ведет к аномии. В основе аномических самоубийств лежит ослабление или отсутствие четких норм и правил, регламентирующих жизнь людей. Примером здесь мог бы служить человек, увидевший смысл жизни в деньгах, но в результате афер потерявший все, что у него было, и, вдобавок, наделавший долги, с которыми он не может рассчитаться. Состояние аномии могут переживать вдовы/вдовцы и разведенные люди (нарушается привычный порядок, уклад жизни). Дюркгейм отмечал наличие родственной связи между эгоистическим и аномическим видом самоубийства, указывая на социальную отчужденность как некую общую основу.

Фаталистические самоубийства[7] возникают в результате «избытка регламентации», которая человеку кажется невыносимой. По этому поводу Дюркгейм писал: «его совершают люди, будущее которых безжалостно замуровано, страсти которых жестко ограничены дисциплиной». Примером может служить самоубийство рабов.

Возможно, при изучении самоубийства как наиболее яркого примера отклоняющегося поведения Э. Дюркгейм несколько преуменьшил роль психологических факторов, а его классификация носила формалистский характер. Однако французскому социологу удалось показать глубокую зависимость отклоняющегося поведения от социальной среды, зависимость одних социальных фактов от других. Его теория аномии нашла применение и при объяснении других видов девиантного поведения.

Продуктивность идей Э. Дюркгейма может быть продемонстрирована при анализе роста числа самоубийств в Российской Федерации в период перехода к рыночной экономике. Если за 1980-1989 гг. от самоубийств в России погибло 433,9 тыс. человек, то за период 1990-1999 гг. – 524,3 тыс. человек. «Абсолютный рекорд» был поставлен в 1994-1995 гг. – 61-62 тыс. человек в год добровольно сводили счеты с жизнью. Почти 15 лет Россия по уровню самоубийств (количество самоубийств на 100 тыс. населения) занимала одно из первых мест в мире, деля его со странами Балтии и Венгрией[8]. И только с 2002 г., когда социально-экономическая ситуация стала улучшаться, уровень самоубийств пошел на спад[9]. На одно женское самоубийство в России, в среднем, приходится 4-5 мужских. В западных странах число самоубийств медленно растет с возрастом. В России же с возрастом растет только число женских самоубийств. Уровень самоубийств в РФ находится в зависимости от типа поселения (на селе он почти в 2 раза выше), семейного положения (у не состоящих в браке он почти в 2 раза выше, чем у состоящих; у не состоящих в браке, но проживающих с семьей он в 3-5 раз ниже, чем у одиноких), физическим и психическим здоровьем (у инвалидов и психически больных людей коэффициенты во много раз выше, чем у здоровых). Одна из главных причин высокого уровня самоубийств в РФ – неумеренное потребление алкоголя и наркотических веществ населением. По данным исследователей, около 60 % самоубийц имели в крови алкоголь. Показатели самоубийств у хронических алкоголиков почти не отличаются от таковых у психически больных, а у наркоманов они еще в 2-3 раза выше. Обращает на себя внимание и тот факт, что в период «антиалкогольной кампании» 1985-1987 гг. количество самоубийств резко сократилось (в 1987 г. у мужчин трудоспособного возраста соответствующий коэффициент сократился почти в два раза по сравнению с 1984 г.)[10]. Впрочем, было бы большой ошибкой сваливать все на употребление алкоголя. Как показал еще Питирим Сорокин, алкоголь может способствовать росту числа самоубийств, но он не является его причиной[11]. Главная причина – это состояние аномии, в котором пребывало российское общество[12]. Состояние, которое сопровождается разрывом ранее существовавших социальных связей, заменой одних социальных норм другими, чувством «иллюзорности» этого бытия, нисходящей социальной мобильностью и снижением социального статуса большого числа людей при прежнем уровне притязаний и т.д.

Другая социологическая теория, также получившая название аномии, была разработана американским социологом Робертом Мертоном. Теория аномии Мертона заметно отличается от теории аномии Дюркгейма. Мертон выделил пять типов приспособления индивидов в обществе. Один из них – конформность – предполагает принятие человеком одобряемых обществом целей и законных средств достижения этих целей. Конформизм не является девиантным поведением. Его можно рассматривать как социально – одобряемое поведение. Конформист, выбравший в качестве цели материальное благополучие, постарается получить хорошее образование и устроиться на высокооплачиваемую работу. Конформист, поставивший себе цель стать первым в каком-нибудь виде спорта, будет долго и упорно тренироваться, ездить на тренировочные сборы и соревнования. Люди в тех случаях, когда они проявляют конформизм, способствуют сохранению стабильности общества. Иначе обстоит дело с четырьмя другими формами приспособления, которые рассматриваются как девиантное поведение.

Инновация как форма приспособления индивида в обществе характеризуется принятием социально – одобряемых целей и отрицанием законных средств достижения этих целей. Чаще всего это происходит по причине недоступности этих средств или в силу желания человека выбрать более легкий, пусть и незаконный путь достижения цели. Человек, выбравший в качестве цели высокий уровень материального благополучия, может столкнуться с ситуацией, когда хорошее высшее образование для него лично недоступно. А без диплома о высшем образовании трудно найти высокооплачиваемую работу. Поразмыслив, он может решить, что гораздо проще и легче стать богатым, распространяя наркотики, чем много лет сидеть за партой, а потом медленно двигаться по карьерной лестнице. Некоторые спортсмены могут прекрасно осознавать, что в честной борьбе у них будет мало шансов стать Олимпийскими чемпионами. Но если принимать допинг, то такой шанс у них есть. Р. Мертон писал: «когда система культурных ценностей превозносит до небес, ставит буквально выше всего некоторые общие цели успеха и или полностью перекрывает для значительной части того же самого населения доступ к одобряемым способам достижения этих целей, - именно тогда принимает широкие масштабы девиантное поведение»[13]. Это замечание указывает еще на одну причину резкого увеличения преступности в РФ. В 90-х гг. российские СМИ создали культ материально-финансового благополучия. Реклама и фильмы демонстрировали преуспевающих людей, у которых есть практически все: дорогие машины, огромные квартиры, стильная одежда и т.д. Призывы правительства к развитию инициативы и предпринимательства были восприняты как призыв к обогащению. Параллельно с этим шли процессы социального расслоения, резкого увеличения социального неравенства и социальной напряженности в обществе, с одной стороны, и кризиса традиционных, устоявшихся форм социализации (резкое увеличение числа разводов и, как следствие, рост числа неполных семей, сокращение численности и доступности детских спортивных и культурных учреждений, развал системы трудового воспитания в школе и т.д.). Закономерным итогом стал резкий рост преступности, в частности и молодежной. Социологи, анализировавшие сочинения несовершеннолетних преступников, пришли к выводу, что у многих из них отсутствуют социально-приемлемые способы разрешения противоречий между потребностями и возможностями[14]. Р. Мертон справедливо замечает, что «одной только бедности и сопутствующего ей ограничения возможностей недостаточно для того, чтобы вызвать значительный уровень преступности»[15]. Важно и то, как воспринимается сама бедность: как личный «порок» или как «невезение».

Следующий тип приспособления индивида в обществе – ритуализм. В этом случае мы имеем дело с отказом от целей, но с принятием средств их достижения. Р. Мертон замечает, что «поскольку приспособление здесь в конечном счете является внутренним решением, а внешнее поведение хотя и не предпочтительно с точки зрения культуры, но все-таки институционально дозволено, в ритуализме обычно не усматривают социальной проблемы»[16]. Понятие «девиантного поведения» намного шире понятия «преступного поведения». В повседневной жизни ритуализм воспринимается окружающими как «странность», «тяжелый случай» и т.п. Как пишет Р. Мертон, близкие людей, выбравших путь ритуализма, обычно «сочувствуют им»[17]. Ритуализм часто можно наблюдать в различных бюрократических структурах, когда чиновники, требуя от граждан ту или иную справку, сами не могут объяснить, зачем она нужна. В основе такого поведения, по Р. Мертону, лежит желание избежать возможных неудач и провалов. Отказ от целей сопровождается приверженностью к любому «обещающему безопасность рутинному распорядку». Ритуализм как «странность», «тяжелый случай» часто высмеивается в анекдотах, художественных произведениях, фильмах. Примером такого рода высмеивания может служить почтальон Печкин, приносящий посылку, но не отдающий ее.

Бегство (ретреатизм) подразумевает отказ от социально – одобряемых целей и средств их достижения. Этот тип девиантного поведения мы часто можем наблюдать у нищих, бродяг, алкоголиков и наркоманов. По мнению Р. Мертона, ретреатизм – это такое средство, которое рождается из постоянных неудач в стремлении приблизиться к цели законными средствами и из неспособности прибегнуть к незаконным способам в силу интернализированных запретов»[18].

Последний тип приспособления индивидов в обществе – мятеж. Мятеж характеризуется полной переоценкой ценностей. Место одних целей занимают другие. Меняется и отношение к средствам достижения целей. Например, достижение цели всеобщего равенства может предполагать национализацию и принудительное изъятие денежных средств у населения. Поведение большинства революционеров можно рассматривать как мятеж. Мятеж, прежде всего против существующей системы ценностей, против существующего порядка и власти, охраняющей этот порядок.

Таблица 5. Типология форм индивидуального приспособления по Р. Мертону («+» обозначает принятие, а «-» - отрицание) [19]

Еще одна очень интересная социологическая теория девиантного поведения получила название теории стигматизации. Эта теория разрабатывалась преимущественно американскими социологами (И. Гофман, Г. Беккер, Л. Розенхэн и др.) в 60-70-х гг. XX в. Изначально в Древней Греции слово «стигма» обозначало знак, который выжигался на теле раба или преступника. В своей работе «Стигма» И. Гофман использовал это греческое слово для обозначения ярлыков, которые навешиваются на людей, обладающих физическими («слепой», «глухой», «калека» и т.д.) или морально-волевыми недостатками («алкоголик», «наркоман», «психически больной» и т.д.). Как особый вид И. Гофман выделял расовую стигму («негр»). В дальнейшем стали выделять и морально-правовую стигму («проститутка», «рецидивист» и т.д.). В теории стигматизации люди делятся на «нормальных», чье поведение совпадает с общественно ожидаемым, и «стигматизированных», чей внешний облик и образ жизни отклоняются от общепринятых норм. И. Гофман пришел к выводу, что носители стигмы (независимо от ее типа) разрабатывают определенную тактику и стратегию своего поведения, стремясь скрыть дискредитирующее их клеймо. Примерами могут служить слепые, носящие темные очки, хромые, предпочитающие сидеть в общественных местах и т.д. Отечественные исследования показывают, что носители морально-правовой стигмы также во многих случаях пытаются ее скрыть. Изучение несовершеннолетних правонарушителей показало, что в наибольшей степени желание скрыть свою стигму наблюдается у подростков с высоким уровнем притязаний и социальных ожиданий[20]. Исследователи, разрабатывавшие эту теорию, сосредоточились на вопросе, каким образом формируется отношение к людям, как девиантам? Главный вывод состоял в том, что в обществе существуют влиятельные социально-профессиональные группы, способные навязывать другим определенные стандарты поведения и обладающие правом наклеивать «ярлыки» девиантов на тех, кто отказывается им следовать. Впрочем, это не означает, что навешиванием ярлыков занимаются только они. Стигматизация может исходить не только от врачей, судей, работников правоохранительной системы или от религиозных организаций (отлучение от церкви, признание «схизматиком», «раскольником», «еретиком» и т.д.). Стигматизации человек может подвергаться в местах лишения свободы (деление на «масти», существующее в российской преступной субкультуре хорошо отражает этот процесс), в маленьких сообществах (номинация «ведьмой» или «колдуном» в деревне), в школе. Пример с заключенными показывает, что даже те, кто сам подвергся стигматизации со стороны государства, занимаются тем же самым в отношении своих сокамерников.

Важно, что результатом этой номинации является наступление негативных последствий для заклейменного. Оскорбление одним человеком другого в пылу ссоры «психом», «ненормальным» вряд ли будет иметь в дальнейшем какие-то печальные последствия для оскорбленного. Совсем другое дело, когда соответствующий диагноз поставит врач психиатр. Спектр негативных последствий может быть очень широк: от запрета на приобретение огнестрельного оружия и отказа в праве заниматься определенными видами деятельности, до изоляции, помещения в стационар и принудительного лечения. В своей работе «Моральная карьера душевнобольного пациента» И. Гофман обозначил это как переход из статуса гражданина в статус пациента психиатрической больницы, со всеми вытекающими отсюда последствиями»[21]. «Я предполагаю, – писал он, – что будущий пациент отправляется в путь, располагая, по крайней мере, частью прав, свобод и удовлетворений гражданина, и завершает свой путь в психиатрической палате почти всего лишенным»[22]. Молодой человек может получить от недолюбливающей его соседки номинацию «бандит», но эта номинация вряд ли приведет к серьезным последствиям. Другое дело, когда государство (через отметку в паспорте) «заклеймит» его как «ранее судимого». Очевидно, что ярлыки суда, правоохранительных органов имеют гораздо большее значение и порождают гораздо более серьезные последствия: они вызывают серьезные трудности при трудоустройстве, при выступлении в качестве публичного политика и т.д.

В ходе социологических исследований было установлено, что люди, обладающие правом устанавливать «норму» и судить окружающих, с точки зрения соответствия их поведения этой норме, нередко могут злоупотреблять своим правом. Часто допуская ошибки, эти люди не стремятся их исправить, наоборот, они могут находить все новые аргументы для оправдания своего ошибочного вердикта. Одним из самых ярких примеров такого рода исследований является исследование Л. Розенхэна. Розенхэн и семь других псевдопациентов обратились в разные психиатрические клиники с жалобами, что их «преследуют какие-то голоса». Вскоре всем был поставлен диагноз «шизофрения». Но даже тогда, когда выяснилось, что это никакие не шизофреники, а социологи, проводящие исследование (первыми заподозрили это не врачи и медперсонал, а сами больные), многие врачи не решались признать ошибочность первоначально поставленного диагноза. На втором этапе эксперимента сотрудникам больницы сообщили, что в течение ближайших трех месяцев в больницу могут поступить псевдобольные. В результате тщательного обследования поступивших в палаты, из 193 человек 41 был признан нормальным по крайней мере одним врачом. Но, в действительности, на этот раз среди пациентов не было ни одного псевдобольного. Врачи, опасаясь проверок и возможных скандалов (как в случае с Л. Розенхэн и ее коллегами), просто подстраховались[23]. В этом исследовании обращают на себя внимание два момента. Первое – это сила системы, с которой приходится сталкиваться стигматизированным. Добиться реабилитации оказывается сложным даже тогда, когда ошибка в диагнозе/приговоре очевидна. Второе – субъективность и произвольность многих оценок. Интересно, что это исследование почти совпало с выходом на экраны фильма «Пролетая над гнездом кукушки» (по роману К. Кизи), в котором в художественной форме рассматривались те же самые проблемы и делались, по сути, те же самые выводы.

Но даже те, кто обладает правом навешивать ярлыки и подвергать других стигматизации, нуждаются в обосновании своих действий. Механизм этот был весьма подробно изучен И. Гофманом, считавшим, что эта задача решается за счет конструирования истории болезни. «История болезни», – писал Гофман, – «накладывается на прошлую жизнь пациента, производя эффект демонстрации того, что все это время он все больше и больше заболевал, что, наконец, он стал совсем больным и что, если бы он не был госпитализирован, с ним могло бы случиться нечто гораздо худшее»[24]. «История болезни, - продолжает Гофман, - вовсе не используется для регистрации случаев, когда пациент проявлял способность достойно и эффективно справиться с трудными жизненными ситуациями…Одна из задач этого документа – показать, в каких отношениях пациент «болен», а также те причины, по которым в прошлом было правомерно поместить его в больницу, а теперь правомерно его оттуда не выпускать. Это делается путем извлечения из всего жизненного пути перечня тех инцидентов, которые имеют или могли бы иметь «симптоматическое» значение»… События, регистрируемые в «истории болезни», стало быть, того самого сорта, которые обыкновенный человек счел бы скандальными, позорящими и дискредитирующими»[25]. Параллель между «историями болезни» в психиатрических больницах и «личными делами» в тюрьмах, которую проводит Э. Гоффман[26] кажется вполне оправданной, т.к. в основе и тех и других лежат схожие механизмы оправдания применяемых к человеку санкций со стороны системы.