Наследие акмеистов (натюрморт)

Жаркой любви настойчиво просят не только твои уста.

Каждая вещь по-женски капризна в своей бытовой немоте.

За долгие годы, без нежности пальцев осунувшись и устав,

сизые запахи комнат храня и пыльную память о тех,

 

кто вырос давно уж, женился, пропал, уехал по чёрной визе —

беглого взгляда требуют томно через преграды витрин

и эта конфетница в розах, и чашка фарфорового сервиза,

хрустальная ваза, и эти фигурки танцующих балерин.

 

«Хорошо-хорошо, можешь оставить меня одну, можешь уехать прочь,

так и не тронув ладонью моей увядающей плоти.

Но не забудь описать эту встречу своим неразборчивым подчерком,

парой эскизов и песенных строф на переплётеблокнотика.

 

Расскажи обо мне кому-то родному в вечерней торшерной беседе,

когда сигаретно и полусонно простые слова текут.

Пусть обо мне узнают любовницы и соседи,

приятель по переписке, живущий в штате Коннектикут.

 

Пусть говорят во всём мире, что вот, мол, в далёкой России

есть антикварная лавка в пустом переулке, и там

обитают созданья не божьи, а человеческие,

юные прежде, красивые,

а теперь превращённые временем в одинокий, ненужный хлам.

 

Ты же, если, увы, не к лицу я ни спальне твоей, ни гостиной,

приходи сюда просто так, ранним весенним утром.

Это просят тебя о короткой любви виниловая пластинка

и эта шкатулка с секретом внутри, инкрустированная перламутром».

 

Пожалейте кто-нибудь море

Бессонно ворочаясь тысячи лет на жёсткой своей кровати

и глядя глазами, слезящими зависть, наверх, в бесконечность небес,

море волнуется. Море волнуется в жаркой надежде, что так же любовно охватит

однажды земную поверхность — холодное, синее, без

дна.

 

А небо такое жестокое, всё мало ему пространства,

тайком норовит отразиться в зеркальной громаде прилива.

И море печально вздыхает, ночами ему так странно

на тёмной груди у себя находить, как шрамы, лунные линии.

 

И там, где разрезанный ножиком, сочится полоской узкой,

как пропасть, неодолимый, пронзительный горизонт, —

жестокая схватка: там море силится перевесить и напрягает мускулы,

а небо возводит настойчиво свой облачный гарнизон.

 

А я захотела плакать, впервые увидев море.

Приправлю своими слёзами, чтоб стала вода солоней,

его принимая сторону в этом великом споре

меж кораблей с самолётами, меж чаек и окуней.

 

Филологическое

Одинокое существительное – это точка без продолжения,

случайная родинка на ладошке новорождённого предложения.

Существительное смущённо стоит на месте, не может покинуть старта,

у него, может, и королевская родословная, да житие всеми покинутого

бастарда.

 

Одинокое существительное чувствует себя ущербно и ущемлённо,

механизм, по ошибке лишённый проворных колёсиков-шестерёнок.

Надрываясь, молчит оно деликатно, чего-то сказать не может,

эдакая болезненная личинка слова — без рук и ножек.

 

Мимо него глаголы стремглав и надменно несутся куда-то вдаль,

только и поспевай за чертями такими, крути педаль.

А ему от прадедов по наследству — морфемное генетическое увечье,

ни лёгкости деепричастия у него, ни грации как у наречия.

И ни одно прилагательное в наборе не прилагается ни с этого, ни со второго

бока.

Одинокому существительному, поверьте, действительно одиноко.

 

У существительного такого несчастная, горестная планида:

ему приходится притворяться самовлюблённым для благопристойного вида.

А ведь вокруг пусть и самого захудалого существительного столько

отменных причастий – может быть, даже сто их.

Существительное без этих прекрасных дам вообще ничего не стоит.

 

Мораль сей басни такова.

Вы можете сказать: «Аптека. Улица. Фонарь»etcetera.

Мол, кратенький этюд изящней долгого и нудного концерта.

Но как по мне — уж если наш язык могуч, велик, богат,

то нужно беззастенчиво использовать его бесценные поистине блага.

И делать речь свою насыщенной, как кислородом, словом, удивительной.

И потому мне вправду жаль печальных, одиноких существительных.

 

***

«Любит, любит кровушку

Русская земля».

А.А. Ахматова

Простыни и пелёнки, рваные полотенца

пенятся на верёвке, в сиром белея небе. Вставай же,

страна огромная.

Хватит тебе младенцем, заспанным ребятёнком,

слушая отзвуки грома, нежится в колыбели.

 

Время громов июльских, утренний час неспящих.

Будут тебе на бирюльки — солдатики настоящие:

ресницы длиннее бабьих, пух над губой, веснушки.

Станет тебе забавой

голос голодных пушек, зов деревянных ящиков.

 

Вот человек, смотри-ка. Он состоит из глины,

он состоит из теста. Вставай же, страна великая.

Тебе в колыбели тесно.

Слышится крик журавлиный. Мать постарела ночью.

Ветер рвёт полотенца.

Утро пришло досрочно.

 

Падают на умывальник солнца случайные блики.

Ветер не убывает, шторм на верёвке ожил,

игрушки твои проснулись.

Умойся водой студёной, лучом обласкай хрусталик.

Каждый советский ребёнок

день начинать свой должен, перекрестясьна сталинский

струйкой аленькой юшки мироточащий лик.

 

Нет

Настоящие поэты, как и все настоящие художники,

не сомневаются нисколько и никогда в природном своём таланте,

потому что они подсматривали сквозь полупрозрачную кожу

век, когда бог с поцелуем склонялся над их кроватями.

<…>

 

Полое

Не оттого мы завидуем детям, что жизнь их длиннее нашей,

что зубы вырастут новые, что волосы пахнут костром,

что будет высокого роста с плечами в косую сажень

и станет актёром, что сразу понятно, коли глядеть востро;

 

Не оттого, что у нас у самих спичечный жребий короток,

и малая горстка хлебных решений впотьмах остаётся на выбор:

а) жить с нелюбимым в коричневой однокомнатке,

b) скорым в пять-сорок — Москва-Бологое-Выборг.

 

Но оттого мы завидуем детям, что им ещё сравнивать не с чем:

всё-то впервые во влажных зрачках округло отражено.

Им совершенно необязательно помнить про жребий, про чёт и нечет,

про поезд, на север ушедший, в кармане с чужой женой.

Автопортрет

1.

На границе с моей ладонью начинается древний космос,

начинается мир, огромный и бурный, которого я не знаю.

Этот мир расчерчен на символы, цифры, знаки,

суть которых мешает понять мне косность

мысли, страх перед всем неизвестным и нетелесным,

перед всем, что находится дальше расплывчатой тени носа.

Неужели писать пейзажи художник способен, если

не доступно ему пространство? И не подвластен хронос?

Переменчивой, ветреной свойственно быть природе,

если море, клетку вздымая грудную, дышит,

если чайка, чиркнув опереньем, взлетает суждений выше,

если клонится куст от тяжёлого сока своих смородин,

пыль столбом поднимается к небу в потоке солнца…

и тогда разрезает молчание резкийнездешний голос —

Человека в ландшафте узнаешь в анфас и профиль, но я

никогда не могу уловить подробность

в пестрящем целом. И даже возраст

при дневном освещенье выходит разным.

Всякий раз, рисуя портрет человека стихом ли, маслом,

нахожу неизменно в нём ужас Иуды и светлую радость Ноя.

 

2.

Хорошо, что да Винчи в своём совершенном круге

показать смог строенье чужого тела. На то он слывёт великим.

Я же лучше всего на свете знаю худые руки —

ежедневно их у себя наблюдая, я к ним привыкла.

Как писала в своих дневниках моя дальняя бабка Фрида:

«То рисуй, что действительно знаешь. Смотри не ври мне.

По таланту и мере себе подбирай палитру,

предпочтя своих губ некричащую гамму

всем богатым цветами и светом пейзажным видам,

когда солнце уходит под море разрезанной диаграммой,

столь похожей на дольку гнилого яблока.

Напиши себя красками, опиши себя точными ямбами,

предпочтя синеву своих глаз

всем натурщикам, славным рельефными лбами.

Для того чтоб писать природу, я совсем не имею дара,

для того чтоб писать человека, я не имею нимба.

Потому лишь свои имена заключаю в законную рифму,

и текут изо рта мои песни, мои про себя молитвы,

так легко и свободно, как рана сочится лимфой.

 

3.

Автопортрет — не влюблённость, но метод познания голой правды.

Это долгое утро рядом с самой собою.

Перед зеркалом сидя, помнить нужно о самом главном

искусе: испугавшись теней, закрасить себя, свои будущие морщины,

пририсовывая венцомгеоргиновые обои.

Никогда не поймёт ни один живописец-мужчина, вообще — мужчина,

тот кромешный кошмар, что зовётся у нашей сестры стареньем:

то, к чему прежде природой приложено было умения столько, старания,

увядает так глупо, как портит собою последняя строчка гениальное стихотворение.

Потому я покорно и рьяно, с настырностью суще бараньей,

исполняю сюиты покойной сеньоры Кало:

ноги свои — пара стройных и гибких, ионически гладких колонн.

Плечи свои и груди — скорость вспугнутой шорохом лани.

А рассветы, закаты и солнце в зените — стыд своих нежных ланит.

Отвергая другие пространства, пренебрегая телами —

я рисую только себя, только «я», оставляя за гранью

«он», «она» и «они».

 

Расщепление

На вечернем безмолвном причале, обратившись к закату, стоишь,

как свой череп, в ладони сжимая гладкокожий холодный голыш.

С каждым века смежением солнце — алее, старей и уже.

Ты, нахмурясь, шлифуешь в отчаянье мысль одну и ту же:

разве камень, брошенный в море, не идёт навсегда ко дну,

порождая паденьем смертельным своим волну,

от которой, смеясь и рыдая, взлетает ввысь

стая серых портовых чаек — небесных крыс?

Разве рыба не прыгает резво в их жадный голодный рот,

совершая тем самым великий круговорот

механических соков, таинственных жизненных сил,

отдавая покорно им цвет своей крови и прочность своей кости?

Разве всё, что на свете придумал создать Господь,

получает в наследство от предков и в дар от небес ломоть

топлива, времени, прыти не ровно настолько, чтобы

жить, умереть и сделаться частью чьей-то живой утробы

или другой стихии: облака превращаются в снег и ливень,

а вода переходит в почву, чернозём же — в гибкую ветвь оливы?

Почему же тогда на солёном ветру ты стоишь, как вдовец, один

и так твёрдо сжимается сердце в твоей груди,

если смотришь на крепкие руки свои, на красивое сильное тело,

цвета жжёного сахара, южных песков кожи своей оттенок?

Нет, не правда, что это лицо станет мёртвым, мертвей, чем воск!

Кропотливо мясистые черви всосутся в лиловый мозг —

не твой, где всё точно и совершенно, расчерчено, сочтено.

Это только бездумные твари — заезженное веретено.

Только б если не помнить, что гербовый символ, твоя душа —

это нечто прозрачное, хрупкое, тонкое — тоньше вафельного коржа,

и, как тело, имеет арендный срок, потому как на то лишь даётся,

чтобы небо и море успеть рассмотреть в лучах заходящего солнца,

свет которого здесь удержать не в силах ничья вожжа.

Так бросай же скорее свой камень в воду. В накатившей волне отражай

от себя этот свет. Не бойся и не жалей — не задерживая, отражай.

Эссе на тему

«Лучше всего портретирует человека порождённый им текст»

I. Речь — чернь

Молчальника честность и тютчевская печать —

с каждой минутой всё меньше хочется отвечать.

Ни радость от встречи, ни жалость, ни горечь отча-

яния не умещаются в текст. Холод людских речей

самые жаркие губы не сделают горячей.

Голос во тьме вселенной правдиво звучит — ничей.

 

Чувство брыкает бричку и сбрасывает хомут.

Если кого-то любишь, не делай тщеты ему:

из каждой пустой беседы смерти цветы взойдут.

Мысль тем временем еле сочится сквозь щёлочку языка,

только родившись, становится тягостна и вязка.

В узкое горлышко слова не пролезают её бока, —

 

насколько язык наш щедр, настолько ж костист и хил.

Чтоб выразить всю эту ширь, ему не хватает сил.

Правда, о самом важном никто всё равно не спросил.

 

Слова и словечки —это такая аллея цветных витрин:

красиво снаружи, а что внутри?

 

А как и зачем объяснять словами, когда внутри

просто по снегу рассыпаны звонкие снегири?

 

Зачем объяснять словами — открой, смотри.

 

II. Дети

Дочь не зеркальное отражение своей матери,

не копия с канонического образца

равно, как яблочный сок, разлитый по новой скатерти,

отличается формой пятна от яблока-праотца.

Написанный текст не повторяет буквально твои черты:

юность, сомненья, душевный жир.

Текст простирается дальше, чем целый ты:

он покидает пределы твоей башки и начинает жить.

Автор не значит хозяин, от рифм этих руки прочь.

Они портретируют больше не только тебя одного. Пусть и

неблагодарными будут твой сын и родная дочь.

Долг твой — их вырастить только. Вырастить и отпустить.

 

 

---