Глава двадцать первая 4 страница

– Я скоро вернусь, доченька, – сказал папа и попробовал встать. Но он был очень слаб.

– У нас носилочки… Носилочки с собой имеются. Машина же лазаретная, скорая помощь. И не опомнитесь, как мы вас на ноги поставим, – говорил офицер с узенькими бачками.

– Недоразумение это… – бормотал отец.

– Это у вас от болезни, нерешительность и прочее. Вылечим, и сомнения пройдут. Ну, прощайтесь, господа, не вы одни…

– Испечь ничего не успели на дорогу, боже мой, – бормотала няня.

За окном загудела санитарная машина, кто‑то крикнул, и всё стихло. Через минуту в комнату возвратилась с улицы мама. Она вся была мокрая от дождя. Но лицо ее не высохло и в комнате – мама плакала, не стесняясь детей и няни. Она села на отцову кровать, притянула к себе ревущую Машу и стала тихо гладить ее по голове.

И тогда, прижавшись к матери, Маша впервые заметила, что живот у мамы стал необычайно круглый и крепкий.

Отныне в доме поселилась тревога. Известий от папы не было. Знали, что был он положен в вагон‑лазарет и что поезд пошел на юг. Знали, что по обе стороны фронта вспыхнула эпидемия тифа.

Мама приходила поздно к вечеру. Она работала не только в школе, но и в детдоме, сбивалась с ног, и всё же никак не могла обеспечить семью. Жили впроголодь. Выручала няня: она вязала из веревок туфли и продавала их на рынке, собирала у железнодорожной станции осыпь угля, приносила домой, – другого топлива не было. Анна Васильевна аккуратно выдавала ей жалованье, но няня расходовала его на общие нужды. «Пройдут лихие времена, тогда и сведем счеты», – говорила она.

Однажды вечером маму заждались, а она всё не шла. Няня уложила детей, скрывая тревогу, как вдруг постучали. Но это была не мама, – в дверях стояла старушка в куцой жакетке, из‑под которой торчал белый больничный халат.

– Сын родился у вашей хозяйки, просила сообщить, что всё благополучно. Мальчик весит двенадцать фунтов. Принесите ей завтра хлебца, а то в больнице плохо кормят. Она туда прямо с урока попала, из школы.

– Братик у вас родился, дай бог здоровья ему и маме, – сказала няня Маше и Ниночке и перекрестилась. Они ничего не поняли.

– А где мама?

– В больнице.

– Она заболела?

– Я же говорю, братик родился.

Трудно понять этих взрослых…

Мама вернулась домой спустя несколько дней. Она принесла завернутого в одеяльце ребеночка. Его раскрыли, стали перепеленывать. Маша с изумлением уставилась на незнакомого малыша.

– Это наш мальчик, – говорила мама, – твой родной брат. Его зовут Сева. Папа давно хотел сыночка, – вот я и принесла вам…

При упоминании о папе она вытерла слёзы.

Братика положили в широкую плетеную корзинку, и он лежал там, спеленутый, на самом дне. Днем мама, прибегала домой. Она скидывала пальто, и на блузке внезапно возникали два мокрых пятнышка. Мама кормила мальчика и снова убегала, тоненькая, похудевшая, быстрая.

– Пропали бы мы все, если б не мама, – часто говорила няня, принося с маминой службы мешочки с мукой и пшеном.

Ниночка стала сильно кашлять, ее уложили в постель. Следовало вызвать врача, но денег было в обрез. Дешевле было сходить к доктору домой. В одно из воскресений мама натянула Ниночке шерстяные чулки, надела ей шубку, закутала, завернула в одеяло и понесла к врачу. Ниночка была еле видна из теплых тряпок, – она напоминала только что вылупившегося из яйца, еще сырого цыпленка, сунутого в вату.

Когда вернулись от врача, Ниночка кашляла сильнее прежнего. У нее оказалось воспаление легких. Доктор дал горькое лекарство, и Ниночка плакала, не желая глотать его.

Мама насыпала горький порошок внутрь вынутой из варенья сливы и подала ее больной на чайной ложке.

– Не хочу, горько, – плакала Ниночка, а мама жалобно просила:

– Ну, девочка, ну, милая, проглоти…

Ниночка крепко сжимала рот, ложка стучала о ее маленькие зубки, а мама упрашивала:

– Ну один только раз… Ну проглоти, сокровище ты мое родное. Ну мама тебя просит.

Маша смотрела и сердилась на больную сестру: неужели ей так трудно проглотить лекарство? Только маму расстраивает.

Это было вечером. На следующее утро Ниночка не капризничала. Она позволила сунуть себе в рот ложку со сливой, в которой было спрятано горькое лекарство. Запила водой и вытянулась на своей бамбуковой кроватке.

Долго она лежала так с широко открытыми глазами.

– Позабавь сестренку, покажи ей театр, – сказала мама Маше.

Маша расправила одеяло на груди у Ниночки и аккуратно поставила там свои картонные коробки.

– Это Красная Шапочка, это лес… – начала Маша. И замолчала. Ниночка не следила глазами за театром, но и не закрывала их. Она недвижно уставилась куда‑то вперед.

Стало тихо. Няня вышла из кухни, посмотрела на Ниночку и сняла картонный театр с одеяла. Подошла и мама. Все стали около кроватки и молча смотрели на притихшего ребенка.

Девочка лежала неподвижно, верхняя вздернутая губка чуть‑чуть запеклась. Маша не смела никого спросить, но понимала: происходит что‑то необыкновенное.

Мама стала на колени перед Кроватью, положила голову на одеяло возле белых Ниночкиных рук и заплакала. Маша мучительно озиралась, ища объяснений.

– Умерла твоя сестричка, – тихо сказала ей няня и увела на кухню, чтобы мама могла поплакать одна.

Маше всё объяснили: Ниночка больше не встанет. Завтра ее закопают в землю. Нину взял боженька.

– Как – взял, его же в комнате не было? – спрашивала Маша, а няня повторяла свое:

– Боженька взял. Вон он в углу, на иконе, видишь? Теперь Ниночка будет ангелочком.

Ночью Маше приснилось, что за иконой дверца, Ниночка открыла ее и весело зовет Машу:

– Идем со мной вместе к боженьке?

Маша пробует пролезть в икону, но ей тесно, дверца мала. И она удивляется: как же Нина пролезла? Тут, пожалуй, только братику впору.

На кладбище Машу не взяли, чтобы не простудилась, – шел проливной дождь. Няня тоже осталась дома, она стряпала на кухне, что‑то пекла, наварила перловой каши, – где только крупы достала!

Потом все вернулись с кладбища и сели кушать, и свои, и родственники, и знакомые. Мама отозвала Машу в темную комнату и попросила:

– Пожалуйста, Маша, не проси ничего за столом. Что можно, то тебе дадут. А просить неприлично.

Маша не просила. Она съела положенные ей на тарелку четыре картошки, чайную ложку вареной перловки и кусочек ржаной перепечки и молча сидела голодная. Просить неприлично. Просто разговаривать и задавать вопросы – можно.

Маша посмотрела на тетю Наташу, которая кушала кашу с большой тарелки, и спросила:

– А вкусно?

Тетя Наташа покраснела и ответила:

– Вкусно… Разве ты не ела?

– Ела, – печально ответила Маша.

Она не понимала: зачем мама назвала столько гостей, когда ничего веселого нет? Ниночку похоронили, а все сидят и чавкают, будто обрадовались.

Когда гости ушли, Маша хотела расспросить маму обо всем, но мама взяла на руки Севочку и так задумалась, что ее невозможно было побеспокоить. Маша прикорнула рядом, и они уснули на маминой постели все трое.

 

Глава седьмая

 

Для Маши тетя Зоя была всего лишь веселой молоденькой теткой, умевшей хорошо клеить елочные игрушки. Для Машиных мамы и папы. Зоя была хорошенькой, не очень осторожной девушкой, любившей испытывать терпение своих поклонников. И Зоя нисколько не торопилась переубедить в этом своих родных.

Но на самом деле жизнь тети Зои была интереснее и сложней.

Страшный мир грохотал за окном, рассыпался выстрелами по сонным улицам, тревожил криками жертв, уводимых по ночам в контрразведку.

Деникинская контрразведка помещалась в огромной гостинице «Палас» возле Благовещенского базара. В нижних этажах разместились кабинеты следователей и прокурора, канцелярия, а также квартиры некоторых офицеров контрразведки. Арестованных держали в пустых комнатах пятого этажа, откуда вызывали на допрос. Самые непокорные, не желавшие отвечать на допросах, отправлялись под конвоем в украшенном зеркалами лифте на чердак, в комнаты пыток.

Арестованных не кормили, и люди питались только передачами родственников, делились друг с другом. Дорога отсюда вела либо в тюрьму, либо в подвалы гостиницы. Окна этих подвалов, завешанные белыми полотняными шторками, были хорошо видны из окон пятого этажа с противоположной стороны двора. Ночью на белых шторках, освещенных изнутри светом керосиновых ламп, мелькали несуразные тени. Слышались приглушенные хлопки выстрелов, а потом во двор «Паласа» въезжала карета «Скорой помощи», в которую складывали трупы расстрелянных.

Подвалы контрразведки, забрызганные человеческой кровью, вселяли страх в обывателей. В жестокости деникинцы превзошли германских оккупантов. И всё же коммунисты продолжали борьбу, собирали силы, помогали народу узнавать о положении дел на фронтах, о героических буднях Советской России.

Тетя Зоя стала работать в Красном Кресте. Собирала деньги в помощь заключенным, посещала с другими женщинами тюрьмы. Чаще всего ей приходилось бывать в тюрьме на Холодной горе, – волею обстоятельств эта тюрьма была знакома ей с детства.

После событий пятого года, когда Зоя была маленькой, соседка по дому Настасья Ильинична часто обращалась к Зоиной маме: «Позвольте, я возьму ее с собой на прогулку». Ей, конечно, позволяли, не подозревая, куда пойдет соседка гулять. Дома Настасья Ильинична проверяла, хорошо ли надеты у Зои носочки и туфельки, а потом ехала с ней на Холодную гору.

Свиданья с заключенными не были разрешены взрослым, но маленьких детей пропускали в пристройку у самых ворот тюрьмы, где находилась комната свиданий. Зоя была общительным, не пугливым ребенком. Войдя в первый раз за железную дверь, она с любопытством огляделась вокруг: она не знала, к кому привел ее надзиратель. Соседка сказала – «к дяде», но дядей тут было несколько.

«Дядя» нашел ее сам. Он был черноусый, молодой и, наверно, веселый. Он подошел к ней, взял ее за маленькие ручки и сказал: «Вот ко мне Зоинька пришла. Умница маленькая!» Потом взял ее на руки и сел с ней на деревянную скамейку.

– А теперь мы посмотрим, не жмут ли нашей Зоиньке туфельки, – сказал он и быстро расстегнул пуговку на левой туфле. Потом сдернул полосатенький носочек, быстро вынул оттуда записку, спрятал в карман и надел носочек и туфельку снова.

– Посмотри, Зоечка, какие у нас ложки! – сказал дядя, сунув ей чисто вымытую деревянную ложку. Пока Зоя рассматривала ложку, красивую, разрисованную цветочками, – дядя черкнул несколько строк на бумажке от конфеты.

– А теперь посмотрим, не жмет ли правый башмачок, – сказал он и незаметно сунул записку в носочек. Зоя это, конечно, заметила, но она подумала, что это такая игра. Она была довольна, и когда дядя проводил ее к двери и сказал «до свиданья», она ответила «до свиданья, дядечка!» и поцеловала его в колючую щеку.

На улице ее встретила соседка, поспешно возвратилась с ней домой и торопливо переобула Зою, отыскав записку с ответом.

Если бы Зоя была постарше, она задумалась бы: кого навешает соседка в тюрьме, если муж ее, рабочий пивоваренного завода, дома, а других родных у нее нет? Но Зоя была мала, и эти неудобные вопросы не лезли ей в голову. Понемногу девочка заслужила любовь соседки. Она росла, училась в гимназии и продолжала бывать у Настасьи Ильиничны, подолгу беседуя с ней вечерами.

От Настасьи Ильиничны она узнала имя черноусого дяди, развлекавшего ее в тюрьме деревянной ложкой. Его называли Артем. Он был ученик Ленина, организатор первой большевистской группы в Харькове.

Уже взрослою девушкой Зоя часто наведывалась вечерами к Настасье Ильиничне. Многое услышала она об Артеме. В горячем девятьсот пятом году Настасья Ильинична была с мужем в Народном доме, на лекции томского профессора Кузьмина «О положении рабочих в Америке». Лекцию организовал Артем. Пришло до двух тысяч рабочих. Полицию вывели из зала, Артем выступил с речью, и начался сбор средств на вооруженное восстание.

– Большого ума товарищ, – рассказывала об Артеме Настасья Ильинична. – Как он жандармов обдуривал! На Сабуровой даче, в психиатрической лечебнице склад оружия устроил. За его голову или хотя бы за указание его адреса жандармы назначили полторы тысячи рублей – это в мирное время! Деньги! А не помогло им. То он у буйных в больнице прячется, то поваром переоденется, уйдет. Один раз в гробу вынесли из Сабуровой дачи… Я там судомойкой работала, очень его люди любили, уборщицы, и санитары, все.

Сидел и в тюрьмах, был и в сибирской ссылке. С пятью рублями в кармане, без паспорта, бежал из‑под Иркутска. Но не на запад – там беглых на пути ловили, а на восток. Тысячи верст по тайге прошел пешком, побывал в Китае, в Японии, в Австралии. А после Февральской революции вернулся на родину. Ленин его в Питер вызывал накануне Октября, считал надёжным человеком.

– Необыкновенный человек он! – восклицает Зоя. – Не всякому это дано.

– Вот и не так. Он сам воспитал в себе эти качества: сознание – раз, и дисциплину – два. Знаешь, как Артем рассуждает? У нас одного товарища посылали на трудный участок, а он давай торговаться, где бы полегче. Артем и скажи ему: «С партией торговаться нечего. Если завтра пошлют меня волостным инструктором в самый глухой уезд, я торговаться не буду. Поеду и с обычной энергией возьмусь за работу. На этом наша партия держится. А на дисциплине да на организованности нашей партии держится наша революция». Вот он какой.

– Как‑то он сейчас?

– Ничего не знаю. При отступлении от Харькова на Ворожбу заболел тифом. Сейчас всюду тиф. Слышала я, будто в Москву его отправили больного. Жив ли, нет – не знаю.

У Настасьи Ильиничны Зоя читала подпольные большевистские газеты. Зайдя однажды к старшей сестре, Зоя принесла отпечатанный на небольшом листке номер большевистской газеты «Дело революции», взятый у соседки.

На письменном столе горела керосиновая лампа под стеклянным зеленым абажуром. Стопка ученических тетрадок лежала справа, а слева – две пары рыжих детских чулок и моточек ниток.

Анна Васильевна читала «Дело революции», Зоя посматривала на сестру, размышляла.

– Насколько я понимаю, наши ударили из Воронежа на Ростов, – сказала Анна Васильевна. – Еще немного, и будем ждать их в Харькове.

– А Деникин уже рассыпается: наши его лупят, и Махно, – сказала Зоя. – Скорей бы раздавить его. Не могу забыть подружку свою Надю: они не позволили даже похоронить ее по‑человечески. Еще бы: большевичка. Я в отчаянии была: арестовывают весь состав ревкома. Мы избираем новый ревком – его снова хватают. Мы избираем третий состав ревкома – и этот арестовывают. Кто‑то продает, кто‑то из своих, но кто? Такие все славные товарищи с виду… Кому верить? Но у нас не все молокососы, вроде меня, есть и стреляные воробьи. Нашли провокатора, выследили – он с деникинскими контрразведчиками на одной частной квартире встречался, дали ему выйти оттуда, а потом отвезли в надежное место. Признался, гадюка: завербован провокатором, всё равно, мол, воздушные замки строим, а люди мучаются. И ты понимаешь, с виду‑то, с виду он вполне симпатичный. Красивенький, в украинской вышитой рубашке, ну, как узнаешь? Вот какие люди есть.

– А те… а члены ревкома, что? Живы, или…

– Они все расстреляны, Аня, – ответила Зоя, хмуря лоб и задерживая подступавшие к горлу слёзы. – Нету их больше. Будем их помнить. Люди были, не то, что эта падаль в вышитой рубашечке. За нас погибли, за народ.

Она умолкла. В комнате стало тихо. Тишина длилась несколько минут. Потом Зоя спросила:

– От Бориса у тебя есть что‑нибудь?

– Борис жив. Больше ничего не знаю о нем. Понимаешь, странная история: вчера к Татьяне Дмитриевне на базаре подошел какой‑то оборванный тип и спросил: «Вы у Лозы живете, кажется?» Она говорит – «да». Тогда он и сказал ей: «Хозяин ваш жив, два тифа перенес, послал со мною письмо, но я его вместе с другими письмами должен был выбросить, в такой переплет попал».

– И больше ничего?

– Больше ничего. Он сразу ушел, не дал слова опросить. Может из части бежал?

Зоя задумалась.

– Какие же он письма нес, что пришлось выбросить? Тут же кругом белые. Значит, опасные с точки зрения белых? Значит…

– Зоя, – Анна Васильевна взяла младшую сестренку за руки и заглянула ей в глаза, – Зоя, я так мучаюсь… И поговорить не с кем. Что, если он… Что, если они его уломали? Ведь это гибель, Зоя! Нравственная гибель. Но не может быть! Он ведь очень честен, правда, мягок чересчур, но честен. Неужто они сумели обмануть его, втянуть в свое вонючее болото!

– Не знаю, – сказала Зоя. – Борис честен, но сейчас мало быть совестливым. Среди белых есть и убежденные, – да разве это их оправдает когда‑нибудь? На революцию руку подняли. А главное, ты пойми, – они наемники: их заграница содержит.

– Зоя, мне бывает минутами так страшно, я сама себя терзаю. Я спрашиваю себя: а что, если у тебя был бы один выбор – или он жив, но пошел с белыми, или он погиб, но не пошел за ними? Что скажу я детям? Нет, не мог он пойти с ними! Хоть бы узнать что‑нибудь!

Зое жаль сестру. Двое детей, кругом ужасы, голод, расстрелы. И муж – такой недотёпа. Предупреждали его во‑время, – размазня, кисель! Спрятался бы за городом где‑нибудь, переждал бы опасность.

Зоя вспоминает: Борис спас ее от немцев. Борис отдаст последнее, если надо выручить кого‑нибудь. И он же, этот самый Борис, не понимает железного закона революции: нет места между двух стульев, кто не с нами, тот против нас. А он ищет места где‑то над всеми, над белыми и красными…

– Будем надеяться, Анечка, – говорит Зоя, не находя других подходящих слов, – Еще я хотела серьезно поговорить с тобой. К тебе есть просьба…

– Какая, Зоечка?

– Аня, я тебе чрезвычайно доверяю. И не я одна. Хотя ты и написала тогда в анкете в графе о политических взглядах «аполитична», но держишь ты себя определенно. Ты думаешь, – власть белых, так и замерло всё? И тут, в Харькове, кипит борьба. Всё зачтено будет. Но рассказывать я тебе ничего не стану. К тебе просьба есть, и она означает, что тебе доверяют…

– В чем просьба‑то?

– Может, это и не потребуется. Но если придется… Завтра или послезавтра вечером к тебе постучат и скажут – от Зои Васильевны. Впусти, ничего не спрашивай, дай человеку переждать ночь у вас. Это очень хороший человек, Аня. Его будут искать, но к вам не зайдут – ведь твой муж доброволец, белый…

Анна Васильевна горько насупилась.

– Ты не обижайся, речь о деле идет. Ты сможешь?

– Сделаю, как надо, – отвечает Анна Васильевна, разглядывая сестренку. И когда она успела стать такой? Кто бы подумал!

А Зоя встает, набрасывает старенькое пальто, перешитое из маминого, целует сестру в губы и уходит тихо‑тихо, даже не скрипнув дверью.

Назавтра вечером Анна Васильевна долго не ложится спать, ждет стука. Но никто не стучит в дверь. Вот уже полночь, первый час. Наконец, Анна Васильевна засыпает.

Следующий вечер тоже проходит тревожно. Дети давно уснули. Десять часов, одиннадцать…

Кажется, Анна Васильевна начинает понимать: наверно, это ее просто испытывали. Не Зоя одна, а ее товарищи. Хотели узнать, что она ответит. Ну что же, она ответила, как сердце подсказало.

Одиннадцать тридцать. Анна Васильевна пододвигает лампу поближе к краю стола, чтобы почитать, лежа в кровати. Расстегивает пуговки домашнего халата.

В дверь негромко стучат.

Анна Васильевна быстро поправляет одежду и идет открыть. «От Зои Васильевны» – говорят за дверью. Ключ поворачивается в замке, входит человек в брезентовом плаще. Плащ сухой – дождя сегодня нет. Черные глаза, черные подстриженные усы.

Гость проходит кухоньку, где крепко спит няня, входит в комнату. Анна Васильевна, ничего не говоря, начинает стелить ему на самодельном диванчике.

– Ничего не надо, спасибо, – говорит незнакомец. – Я лягу на полу у двери. Нет, подушки не надо. Ничего не стелите.

Анна Васильевна удивлена, но выражать свое удивление не решается. Гость садится на полу спиной к ее постели, перебирая что‑то в карманах.

Севочка начинает вертеться в своей корзинке, – Анна Васильевна меняет ему пеленки, кормит грудью и кладет обратно. Потом прикручивает лампу и прямо в халате ложится спать.

Заснуть ей так и не удается. В квартире Никулочкина, за стеной, начинает кричать годовалый ребенок. Вслед за его плачем раздаются громкие мужские голоса, – кто бы это мог быть, ведь самого Никулочкина нет дома вот уже второй месяц?

Анна Васильевна прислушивается. Лампа погашена, но в темноте всё же видно, что и гость настороже, не спит. Шум не стихает. Тогда Анна Васильевна сует ноги в шлепанцы и тихо проходит на галерейку, к наружной двери.

Во дворе – громкие голоса. Хозяин водит каких‑то людей по всем квартирам.

– Пятая, четвертая, третья… – отмечает чей‑то незнакомый голос. – Теперь идемте во вторую.

– Во второй свои, – говорит хозяин. – Добровольца семья. – Хозяину важно подчеркнуть, что из его дома кто‑то пошел в добровольческую армию.

Но человек с незнакомым голосом уже постучал. Замирая от страха, Анна Васильевна подходит поближе к двери.

– Кто тут?

– Не бойтесь, госпожа Лоза, откройте. Это для порядка, тут красного ищут, – слышится голос хозяина.

«Боже мой, хотя бы тот человек сообразил спрятаться в темную комнату», – в отчаянии думает женщина. Но вслед за чувством ужаса откуда‑то приходит решимость. Она поворачивает ключ.

– Что случилось? Такой крик, чуть ребенка не разбудили, – сердито говорит она хозяину, будто не замечая двух офицеров с кокардами на фуражках и сопровождающих их солдат.

– Извиняемся, Анна Васильевна, – для порядка. Никого нет у вас?

– Я мужа отдала – разве мало? А сын пока еще грудной, – говорит она заносчиво, глядя прямо в глаза офицеру.

– Извините, мадам… Дело военное. Идемте в первую, – говорит офицер остальным.

– Я ж говорил, – тут интеллигентные люди живут, свои, – бормочет хозяин.

Анне Васильевне становится жарко, точно она окунула лицо в ведро с горячей водой. Эта сволочь говорит о ней: «свои!». А она молчит, будто бы согласна, будто так и надо…

Дверь заперта на два поворота ключа. Незнакомый гость стоит в темной комнате у окна.

– Они пошли в соседнюю квартиру. Спите, сюда уже не придут, – говорит Анна Васильевна.

Он молча ложится на пол, не раздеваясь, не подостлав ничего. В пять часов утра он встает и говорит ей вполголоса:

– Ухожу, спасибо вам. Закройте за мной.

Ключ громко щелкает в ночной тишине. Человек уходит, но направляется не к воротам. Он приглядел себе другой путь, когда шел сюда. Ловко и бесшумно взбирается он на забор рядом с дровяным сараем, легко прыгает на ту сторону. Сквозь стекла галерейки Анна Васильевна смотрит ему вслед: кто он, этот человек, которого она спрятала от белых?

Но спросить пока некого.

 

Глава восьмая

 

– Ты уже большая, Маша, пора тебе учиться читать.

– А я читаю!

Маша берет детскую книжку с широкими страницами – «Крокодил» Чуковского – и начинает на память: «Жил да был крокодил, он по Невскому ходил…»

– Ты выучила, это хорошо, но надо читать. Слова состоят из буковок, их надо запомнить. Вот «ж‑и‑л д‑а б‑ы‑л». Ж похоже на жука, и – на забор, эл – на крышу…

Интересная новая игра! Маша с любопытством растягивает слова заученной сказки, как бы разделяя их на буквы. А вон еще ж – старая знакомая! А вон – л, и еще л! А эта кругленькая – о!

Оказывается, учиться читать легко. Правда, незнакомую книжку читать много труднее, там надо вспоминать, что́ какая буковка значит. Но запомнить все буквы не так‑то уж трудно. А главное – интересно: можно никого не просить, самому взять и прочесть любую книгу.

– А теперь сама напиши… нарисуй эти буквы. Вот смотри: «мама!» А если заменить одну букву, будет «Маша». А вот «папа», «брат», «няня».

Мама дает ей карандаш и Маша срисовывает на листке слова, написанные мамой. И всё получается! Правда, у мамы карандаш рисует всё стройненько, пряменько. Буквы – словно отутюженные. А Машу карандаш не слушается: одно м выходит высокое, горбатое, а другое м – коротышка. У буквы и ноги разъехались в разные стороны. Но всё‑таки, понять можно. Это же волшебство: не видя человека, написать ему, а он посмотрит на бумажку и узнает твои мысли…

– Я писать научилась!

Маше невтерпеж – хочется похвастаться. Она вынесла листок с карандашом во двор. Малыши смотрят на листок с изумлением.

– Ну и каракатицы твои буквы!

Это подошел Виктор:

– Дай‑ка мне карандашик, я подправлю.

Виктор пририсовывает буквам кривые ноги, руки с растопыренными пальцами, головы в виде кружочка на палочке. Буквы стали маленькими чёртиками, уродцами.

– Отдай карандаш! – кричит Маша Виктору. – Отдай, дурак!

Но он дразнит девочку, подымает листок высоко, заставляет ее подпрыгивать и ловить. Он хохочет, раздувая ноздри, щуря от смеха свои и без того маленькие глаза.

Виктор очень любит дразнить Машу – и что она ему сделала! То отнимет фантики – конфетные бумажки, то дернет ее за белокурый хохолок, то ущипнет. К другим малышам он не пристает, а Машу мучает то и дело.

Из Машиной грамоты Виктор сделал себе новое развлечение: он брал кусочек мела, писал на заборе крупными прописными буквами разные непристойные слова и просил ее прочесть. Она догадывалась, что здесь кроется подвох, и вслух не читала. Чтобы не попасть впросак, она бегала на кухню к няне и спрашивала, что означает такое‑то и такое‑то слово. Няня приходила в ужас, бранила Машу и запрещала произносить эти нехорошие слова.

Иногда Виктор выходил во двор в необычайном виде. Надевал клетчатую рубаху и повязывал зеленый галстук. В таком виде он называл себя бойскаутом, задирал повыше свой подбородок, а «пузатую мелочь» презирал. Что такое «бойскаут» Маша не знала. Она была довольна уже тем, что Виктор не дразнил ее и не мучил.

С грамотой Маше открылся огромный новый мир, всё переменилось. Лето и осень, зиму и весну она запоминала по тому, какие книжки прочла, что нового успела узнать. Мать научила ее читать, но руководить чтением ребенка ей было некогда. Детские книжки были прочитаны по многу раз, но они только раздразнили интерес. В ответ на настойчивые Машины просьбы мама указала ей: «Вот с этой полки книги можно брать, с этих нельзя». Полка, с которой разрешалось брать книги, была тоже не малым богатством: здесь были рассказы о природе, стихи Жуковского, повести Пушкина, серия тоненьких книжек‑очерков с общим названием: «Младшие братья в семье народов». На обложках этих книжек были нарисованы папуасы, австралийцы, индейцы.

Очень понравились повести Пушкина: интересные случаи бывают на свете! Дочитав до конца «Барышню‑крестьянку», Маша пришла в восторг: ну, наконец‑то всё выяснилось, разобрались теперь, кто кого любит! Последняя сцена, когда Лиза читает письмо Алексея, а он входит в комнату, особенно понравилась Маше. Перечитав ее дважды, Маша побежала к няне на кухню.

Няня готовила свеклу к борщу. Она очистила кожуру и на деревянной доске резала свеклу на тонкие красные палочки. Рядом на табуретке сидела соседка, бабушка из седьмого номера. Они говорили о ценах и о том, что торговки на базаре сходят с ума.

– Няня, послушай, как хорошо написано! – сказала Маша, доверчиво подойдя к Татьяне Дмитриевне. – Вот я тебе почитаю…

Няня и бабушка из седьмого номера слушали, подымая брови всё выше, и переглядывались. При словах «Акулина, друг мой, Акулина!» – бабушка из седьмого номера покачала головой. Когда Маша кончила и подняла глаза к взрослым женщинам, они насупились, а бабушка из седьмого сказала няне:

– Вы бы присматривали за ней получше… Конечно, матери некогда, а улица – это улица.

Маша была уязвлена. Морща лоб, она смотрела выжидающе на няню: что она скажет?

Няня хмурилась. Теперь ей нельзя было отстать от соседки.

– Лучше брата позабавь, чем всякие глупости читать, – сказала она сердито.

В сердце Маши закралась тоска: ну почему, почему они смотрели так осуждающе, эти две пожилые тетки? Ведь хорошо написано, и про хорошее: путаница разъяснилась, люди счастливы, – за них хочется порадоваться… Это глупости? А что же не глупости?

– Ты бы «Новый завет» почитала, – сказала ей как‑то няня и сунула книжонку, отпечатанную на дешевой сероватой бумаге. Книжка была с картинками. В ней рассказывались разные истории про Марию, про Иисуса Христа. Маша прочитала ее всю, от начала до конца, и не увидела, чем же она лучше «Барышни‑крестьянки». В ней тоже было написано про любовь, только похуже.

Среди Машиных драгоценностей хранился удивительный красно‑синий карандаш, подаренный папой. Этим карандашом Маша раскрашивала всё; что попадалось под руки. «Новый завет» особенно нуждался в этом – картинки в нем были серые. Маша принялась украшать книгу. Христа выкрасила в синий цвет, осла в красный, волхвов тоже в красный. Она с упоением раскрашивала, пока карандаш не затупился с обеих сторон. Но стоило попросить у няни ножик, чтобы заточить карандаш, как на Машу посыпались упреки. Няня выхватила «Новый завет», сунула его себе под подушку, и долго бранила Машу неизвестно за что, потому что книга от раскраски стала лучше, нарядней.

Теперь, когда девочка хватала с полки всё подряд и читала, подчас не понимая, у нее стали зарождаться один за другим мучительные вопросы: как? почему? откуда?