2017-11-01
140
Елена Павловна Серебровская
Начало жизни
Маша Лоза – 1
Елена Павловна Серебровская
Начало жизни
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые…
Ф. Тютчев
…Ты знаешь меня, знаешь, как я жизнь люблю, и что всегда‑всегда в сердце моем столько любви, что вечно мне слышна как бы музыка полей и леса, и неба голубого…
Феликс Дзержинский, письмо к сестре.
Часть первая
Младенец… Первый глоток воздуха, наполнившего крошечные легкие, первый глоток сладкого материнского молока даются ему не легко. Но пусть привыкает, он – человек, и вся жизнь его будет состоять из усилий, из напряжений мышц и нервов – усилий, вознаграждающих сладкой усталостью, спокойным сознанием не зря проживаемой жизни.
Вот он лежит, крошечный, на сильных руках отца, лежит и еще не знает, что бледное, нежное лицо, вдавленное в подушку постели, – это лицо его матери. Мукам подверг он, появляясь на свет, самое дорогое, первое близкое ему существо – мать, но нет на ее лице ни обиды, ни горечи. Есть гордость, есть неисчерпаемая нежность, есть готовность вынести всё, чтобы только жил он, новый побег на стволе могучего раскидистого дерева – рода людского.
Двое взрослых людей смотрят на маленького незнакомца, изучая его добрыми родительскими глазами. Не чудо ли это?
Младенец молчит, но и молча он отвечает на этот вопрос. Это маленькое бессловесное существо, лежащее на руках отца, – женщина, будущая мать других детей. Вот оно потянуло вверх свои крошечные, почти не управляемые руки. Придет время – и руки эти сомкнутся на загорелой крепкой шее веселого сильного парня, и природа вознаградит их за смелость, за нежность и силу.
В родильном приюте легко перепутать сына кухарки и домовладелицы. Но в первых же бумагах, выписанных новому человеку, будет черным по белому обозначено то, что поначалу определит разные жизненные пути одинаковых с виду малышей: родители, сословие…
А дальше?
На просторном, заросшем бурьяном дворе бегают дети. Что знают они о широких шагах истории! А она сейчас в стремительном движении, она – на марше, только пыль от тяжелых сапог, только дробь барабана, да на рассвете – отрочески‑звонкая трель трубача, выводящего зорю!
Мимо деревянного забора, за которым играет гурьба детей, идут солдаты. Сегодня одни, с красными флагами, на которых написано «Владыкой мира будет труд», а завтра – другие. Их невозможно понять, они говорят на непонятном, каркающем языке, и дети с испугом рассматривают их сквозь щели старого забора.
Проходит срок – и тою же улицей опять топают другие солдаты. Их ведут лощеные офицеры в новеньких мундирах с какими‑то овальными бляхами на высоко вздернутых передках фуражек. Но вот и от них уже нет следа!
Проносятся конники в запыленных буденновках, похожие в своих суконных шлемах на былинных богатырей, и снова идут солдаты. Те, что пели когда‑то песни и несли над головами красные кумачовые платки. «Дай, девчина, напиться!» – и босоногая маленькая девчонка пулей летит домой, чтобы сейчас же вынести на крыльцо большую медную кружку воды, – ох, и тяжелая кружка, наверно, с полведра! А солдат выпивает ее одним залпом, отирает губы рукой и бежит догонять товарищей.
Плохо ты смотришь, девочка! Не запомнила ни одного лица, – а ведь это прошли герои. Ты будешь по книжкам изучать их жизнь. Один из них станет управлять городом, в котором ты живешь. Военная слава другого прогремит от Черного моря до Балтики, и портреты его вывесят во всех рабочих клубах. А третий… Третий начнет свою мирную жизнь чекистом, а кончит поэтом, и ты будешь листать его книги, повторяя волнующие душу слова.
А пока – гремят песни, над маленьким городом рвутся снаряды, у соседей убило отца, чей‑то мальчик попал под поезд, сестренка умерла от тифа… Не в стороне, не мимо шагает история, она задевает твою жизнь, пересекая ее во всех направлениях, управляя его. Она лепит из тебя человека, как ты сама лепишь из комка, серой глины гусей‑лебедей. Не мало пинков и шлепков получит рыхлая глина, пока станет тем, чем ей положено стать. Как же ты, жизнь, интересна и хороша! Как сладко и радостно становиться из несмысленыша человеком, узнавать, узнавать, узнавать и, наконец, творить, строить вот этими, своими руками!
Глава первая
Всё начиналось где‑то на руках у мамы, в мягком белом шерстяном платке. Хорошо сидеть на этой сильной руке, крепко обхватив маму за шею. Лицом уткнуться в мамину грудь, такую добрую, теплую, свою. Ножки обернуты шерстяным платком. Там, где‑то далеко внизу, на земле – мокрые весенние лужи. Люди должны ходить по этим холодным лужам, промачивать ноги. А Маше, то ли дело, хорошо у мамы, и ножки сухие, и тепло. Думать о том, что за нее по холодным лужам ступает мама, девочка еще не умеет. Пока она чувствует только свои беды и радости, как маленький зверек. Мамины руки и теплый платок – больше ей ничего не надо. Пройдет время, мир станет больше, и она научится беспокоиться о других.
В огромной, комнате живет Маша. Посадят тебя на пол – и даже страшновато делается. Видно далеко‑далеко, и под папин стол, и под самодельный диван и ящиков и досок. Сверху с дивана свешивается зеленое плюшевое покрывало, а внизу – как в темном лесу: глубоко и загадочно. А вдруг оттуда выскочит волк?
На чисто вымытом красном полу становится особенно уютно, когда няня ставит на пол чугунок с картофелем. Сначала она где‑то в кухне сцеживает горячую воду, потом дает чугунку немного остыть, обтирает его тряпкой, чтобы не пачкал, и ставит на пол. А рядом на полу ставится деревянная резная солонка и пустая миска для кожуры.
Картофель в мундире! Что может быть слаще и вкуснее горячего картофеля в мундире? Маша сидит на полу, раскинув ножки, а посреди стоит чугунок. Против Маши сидит сестричка Ниночка. Она еще совсем глупенькая и кожуру с картофеля снимать не умеет. Это делает няня, которая то присядет на минуту рядом, то подымется и торопливо пойдет на кухню посмотреть, не сбежало ли молоко.
Маша двигает чугунок поближе к себе, и ее ножки в заштопанных чулках крепко обнимают его теплые бока. Она берет картофелину, осторожно отдирает шкурку там, где мундир лопнул, обнажив сахарно‑белую трещину. Не сразу научишься снимать эти мундиры. Ниночка пробует, но в ее руках белая крахмальная масса так и разваливается. Маша справляется, может, это уже сотая картошка в ее жизни. Потом макает снежно‑белую картофелину в солонку и откусывает. Нет, в жизни не мало разных удовольствий, и картошка в мундире – не из последних.
– Ты опять перемазала чулки сажей, вцепилась в чугунок руками и ногами. Ты уже большая, – сердито говорит няня.
В комнате стоит буфет. Это не буфет, а целый дом – Маша могла бы войти в него, не нагибаясь, если бы позволили. Это красивый дубовый буфет с гроздьями деревянной дичи на вырезных верхних дверцах. Буфету тесно в этой комнате, он почти упирается в потолок. Он недотрога, мама не разрешает близко подходить к нему, опасаясь, что дети отломят деревянные украшения. Буфет не видит вокруг подходящего для себя общества: в комнате такая плохая, простенькая, а то и самодельная мебель. Дубовой дичи на дверцах буфета сама судьба предназначила переглядываться с настоящей жареной, остро пахнущей дичью на круглом богатом столе. Вместо этого деревянные утки и рябчики видят на маленьком столике, накрытом зеленой клетчатой клеенкой, борщ, картофель в разных видах да котлеты, в которых больше хлеба, чем мяса. А по воскресеньям – оладьи, жаренные на постном масле.
Мама бережет этот дурацкий буфет неизвестно почему. «Вот вернется Магдалина Осиповна, спросит свою вещь» – объясняет она иногда, но понять ее невозможно. Чтобы отомстить буфету за все запреты и укоры, Маша отломала, наконец, кусок деревянного листика с дверцы – мама не знает об этом: листик был хорошо виден только снизу, а мама высокая.
Что же дальше, за комнатой? Две двери, почти рядом, ведут одна в кухню, другая в темную каморку. Из каморки сделана прекрасная спальня: там стоит большая кровать, покрытая пикейным одеялом, сундук с пожитками и комод. На комоде – зеркало, всегда чисто вытертое. Правда, смотреться в него днем невозможно, окно каморки выходит на темную галерею, – надо ждать вечера, когда мама зажжет керосиновую лампу.
Если днем войдешь в эту спальню, непривычный глаз сразу; останавливается на странном темном предмете, висящем над постелью. Постоишь немного, привыкнешь к темноте и рассмотришь: это подкова, через отверстия которой протянута розовая ленточка. Она висит для счастья, как объяснили Маше. Как подкова приносит счастье – никто не сказал. Они сами не знают этого, взрослые!
На кухне спит няня. Из кухни можно выйти, в маленькую застекленную галерейку – переднюю. Здесь стоят какие‑то пыльные корзины, раскладная постель для гостей, у стены прислонилось деревянное корыто. А в углу поставлены папины удочки, целая охапка удочек с разноцветными поплавками. С удочками рядом стоит сачок, – им папа ловит для своих студентов водяных жуков, головастиков и других тварей.
На подоконнике – папины стеклянные банки, которые нельзя трогать. Удочки тоже нельзя трогать, потому. Что можно пойматься на крючок вместо рыбы.
Из галерейки можно выйти во двор. И если выйдешь, то увидишь по стене пять таких же точно дверей, крашенных в желтую краску. Маша сначала даже путала: побежит со двора домой, а попадет к соседям. Потом ее научили смотреть вверх, где на двери белой краской был написан номер два.
Двор… Но разве легко рассказать о дворе! Мало сказать – он был велик. Он был сказочен: он менял свой облик очень часто, и никто не мог объяснить Маше, отчего происходят эти перемены.
Сначала во дворе был палисадник с розами и дорожками, посыпанными песком. Владелец дома, занимавший весь второй этаж, знал чем привлечь жильцов. Жильцы выпускали детей в садик, и детям не хотелось уходить оттуда. Кстати, ворота на улицу всегда были заперты, а на калитке была такая тяжелая щеколда, что не всякий мог ее поднять. Кусты роз и сирени заслоняли заднюю часть двора: дровяные сарайчики и отхожие места, хозяйский большой сарай, загроможденный хламом.
Среди роз и кустарников росло одно дерево: райская яблоня – китайка. Когда хозяин тряс ее осенью, с дерева падали маленькие, словно игрушечные, золотистые яблочки. Они сыпались дождем, и хозяйской прислуге то и дело попадало то по спине, то по голове, пока она собирала яблоки в корзины. А кругом стояли ребятишки со всего двора и пускали слюну. Тронуть никто ничего не смел: сам хозяин сидел рядом на лавочке, наблюдая за сбором яблок. Когда все до единого яблочки были струшены с дерева и собраны в корзины, хозяин отбирал десятка два самых битых и раздавал их детям.
На другой год во дворе всё было иначе. Хозяин почему‑то перестал следить за садиком, не поливал розы, и они посохли. Но яблочки уродились хорошо. Однако сбор урожая прошел совсем иначе, чем прежде. Когда к дереву подошел хозяин, его окружили женщины из соседних квартир и из флигеля, стоявшего в глубине двора. Они что‑то кричали, спорили с ним, а он не успевал отвечать, криво усмехался в короткую бородку и вдруг предложил:
– Пропади ты пропадом! Делите на всё общество, коли так!
И тогда женщины стали трясти яблоню, а потом разделили яблочки на десять одинаковых куч, и прислуга хозяина забрала на его долю одну неполную корзинку. Машина няня тоже вынесла свою кошёлку, и женщины сыпали ей, сколько полагалось. Когда вечером мама спросила, откуда яблоки, няня ответила ей попросту:
– Теперь власть не ихняя. На всех разделили. Не одному Семену Трофимовичу варенье из райских яблок варить.
– Как‑то не совсем удобно. Мы интеллигентные люди…
– Ничего. Интеллигентным тоже надо. Яблочки спелые.
На другой день утром Маша вышла во двор и обомлела: яблони не было. Торчал из земли пенек со свежим белым срезом, да ветер разносил по палисаднику зеленые яблоневые листья. Возле пенька стояла соседка и чуть не плакала, повторяя:
– Буржуй проклятый…
В хозяйской поленнице торчали свежие яблоневые чурбашки.
И вдруг в городе появились конники в высоких барашковых шапках, снова по ночам слышались стрельба, крики.
А со двором стало еще хуже. Хозяин словно возненавидел зеленый палисадник с двумя деревянными лавочками посреди. Однажды во двор пригнали огромное стадо быков. Маша смотрела на них сквозь окна галерейки – выйти было страшно. Она никогда не видела так много огромных животных. Большие, как слоны, быки заполнили весь двор, они перемяли клумбы, сломали кусты сирени и одну скамейку. Желтый песок смешался с навозом, весь двор был вскопан десятками крепких копыт. Хозяин, уподобляясь своим быкам, злобно растоптал сорванный им с ворот красный флаг. А потом он повеселел, видно, заключил какую‑то выгодную сделку: вечером во двор пришли двое военных, посидели у хозяина на квартире, рассчитались и вышли, пошатываясь и хохоча. С верха их серых каракулевых шапок свисали красные суконные треугольные колпаки.
Хозяин угодливо посмеивался, уминая пачки денег в кармане. Потом открыл ворота. Стадо погнали со двора на бойню. Хозяин закрыл ворота и оглянулся на свой двор: от палисадника ничего не осталось, только среди навоза и грязи торчала одна уцелевшая лавочка. Теперь ничто не закрывало серые некрашеные дверцы сараев и отхожих мест. Двор стал огромным, голым и неуютным.
Маша смотрела на хозяина, приоткрыв дверь, и не видела на его красном лице огорчения. Напротив, он был доволен. Почему?
Нет, многое всё‑таки непонятно и даже страшно. То ли дело дома, в теплой чистой комнате, в родной семье!
Мама пришла домой, мама! Молодая, веселая, красивая. У Маши есть книжка, которую старшие иногда читают ей, сказка «Василиса прекрасная». На обложке нарисована необыкновенная женщина: темные косы вьются, синие глаза светятся, она взмахивает рукой, а из просторного шелкового рукава вылетают птицы гуси‑лебеди, целая стая.
На кого же она похожа? Маша спросила однажды мать напрямик: «Мама, ты – Василиса прекрасная?» Мама рассмеялась и стала целовать Машу в коротенький нос, и в виски, и в щеки. Потом сказала: «Нет, я не Василиса, я Анна Васильевна, обыкновенная учительница городской школы». Маша как будто поверила, но когда за новогодним обедом был подан жареный гусь, Маша зорко присматривалась, куда мама положит косточки, не в рукав ли? Хотелось не упустить тот миг, когда она выйдет во двор, взмахнет руками и выпустит из рукава в небо стаю больших белых птиц.
Мама пришла с высших женских курсов, няня срочно разогревает ей обед. Дома всё благополучно, девочки набегались, поужинали и легли. Нина уже спит, а Маша рассматривает маму. Мама долго еще не будет отдыхать, некогда ей. Стучит швейная машинка, голубой ситчик скользит по черной глади, открывая золотые буквы «Зингер», съезжая вниз из‑под прыгающей иглы.
Быстрая мама, всё успевает, со всем справляется. Неужели она никогда не устает? Шьет себе, молчит. Что‑нибудь, наверно, думает. Ну, пусть себе думает…
Маша поворачивается на правый бок и смежает ресницы. Ей снится берег речки и на нем мама – Василиса прекрасная. Из ее рукавов вылетают белые птицы, хлопая сильными крыльями по синим волнам воздушного моря.
Машинка стучит, а дом засыпает.
Всё! Наконец‑то и этой двадцатипятилетней женщине можно расстегнуть все крючки и пуговки, сбросить одежды, забраться под теплое одеяло и блаженно потянуться, – ох, и находилась за день! Он еще за столом, милый молодой муж, никак не расстанется с книгой. Нескладный, долговязый, с крупным носом и маленькими стрижеными усиками, с косым пробором в густых волосах. Всегда он опускает крупную прядь на лоб – прячет родинку. Он и весь в родинках. И губы у него крупные, добрые, ну ничего нет такого, что обещало бы в нем будущего ученого. В наружности нет, зато есть в уме, в наклонностях. Она‑то это знает, его жена, недаром полюбила его. Она поверила в него сразу, и за это ли, или за что иное привязался он к ней необыкновенно. «Анечка, Анюта, Галочка, Нюсенька» – как только не называет он ее.
Вот он, наконец, оторвался от книги и улегся спать. Сейчас расскажет ей о своем профессоре, о новой коллекции растений, о том, что вычитал у Дарвина. А она расскажет о митинге, на который попала перед началом занятий на курсах.
На улице слышатся выстрелы. Но это не под окном, а в стороне, наверное, в переулке.
– Революция… – говорит он ей в темноте. – Мечтали мы все о ней. Теперь у нас парламент будет, как у европейцев.
– Нет, питерский оратор на митинге говорил – не кончилась революция. Теперь главный враг – капитал… Он говорил, что рано еще радоваться и успокаиваться.
– Питерский оратор… Анечка, а задумывалась ты, какое у него образование? Наверное, приходскую школу окончил, в лучшем случае – реальное. Что может он знать о судьбах России!
– Мысли у него ясные были и простые.
– Вырасти сначала надо, темноту нашу вековую преодолеть, грамоте обучить народ. Парламент и дает такие возможности. Ты думаешь, буржуазные свободы – пустяк? Нет, они сто́ят кое‑чего. Вчера я прочитал в газете «Пролетарий» объявление: «Товарищей, могущих обслужить партию в качестве агитаторов и пропагандистов, просят собраться в медицинский корпус, Сумская, 41». Могущих обслужить… Смотря, как обслуживать. Что пропагандировать‑то будут? Нет у них образованных людей, вот что!
– А почему бы честным образованным людям не пойти к ним? В пятом году ты же бросил Московский университет, когда твоего профессора уволили? За ним следом поехал доучиваться в провинцию.
– Я не агитатор по призванию, у меня склад исследователя, научного работника. Да и не согласен я с анархией. Вот стреляют: кто? в кого? Перестреляют друг друга в темноте‑то. Ты знаешь, я охотник: птицу и зверя бью, и рука не дрожит. Но человека не убил бы, тут я толстовец. Все меры хороши, но не террор, не убийство. А они, эти ораторы, гранатами увешаны, пистолеты на боку.
– Так ведь жизнь заставила… Ты чего‑то важного не понимаешь, Боря: не убил бы… А если б сейчас на нас, на девочек наших бандиты напали с оружием… И ты не убил бы их? Не выстрелил?
– Ну перестань, Аня, ты устала и тебе мерещатся кошмары. Спи, фантазерка.
И он нежно целует ее в затылок, щекоча своими коротенькими усами. А ей обидно: добряк нашелся! Неужели все люди, которых она недавно видела на митинге, все – глупее его? Может, он станет ученым, – конечно, станет! – но в вопросах политики он наивен, как первоклассник. Почему? По добродушию своему безмерному? Или родители так наставляли?
Разобраться в этом не легко, особенно к концу суток, когда голова устала и глаза закрываются сами собой. И не успев ни в чем убедить мужа, Анна Васильевна засыпает, согревая его теплым дыханием.
Глава вторая
Отчего так хочется есть?
В углу двора, куда прежде никто не заходил, теперь собрались ребята. Этот угол порос бурьяном, но он уютней бывшего садика, вытоптанного быками.
– А бывают сладкие корни, – говорит Славка, показывая розоватый корень болотного растения. Он откусывает кусочек корня, потом дает куснуть другим.
– Еще можно есть калачики! – восклицает маленькая Валька. Все устремляются к забору, под которым растут «калачики», обрывают круглые зеленые семена и едят.
– Ребята, пошли причащаться? – говорит вдруг Славка, вспомнив что‑то.
– Куда?
– А в церковь. Там маленько булки дают и попить.
Босоногая орава встает. Церковь отсюда недалеко, дойти недолго.
В церкви прохладно и темновато. Ноги ступают по холодному камню. Батюшка что‑то поет, потом к нему на сцену подымается тетка с мальчиком. Батюшка тихо бормочет и дает мальчику кусочек просвирки и глоток питья. Тетка уводит мальчика.
Мигнув ребятам, Славка первый подходит к батюшке. Батюшка спрашивает имя, дает ему булки и питья, и Славка, довольный, уходит, утирая губы. За ним идет Валька, потом еще двое малышей, потом Маша. Она слышит, как батюшка приглашает ее отведать тела и крови Христа, и ей делается страшно: почему тела и крови? Разве она людоедка? Но батюшка только пригрозился, он дает кусочек пресной булочки и глоток кислого питья.
Ребята вышли из церкви. Они довольны.
– Не худо, только маловато, – говорит Славка. – Причаститься еще разок, что ли?
Все опять направляются к батюшке, Славка становится в хвост ожидающих. Очередь снова доходит до него.
– Имя? – спрашивает батюшка. Славка повторяет свое имя, батюшка смотрит на него пристально и начинает говорить нечто вразумляющее.
В церкви возникает беспокойство. Какой‑то пономарь подходит к ораве ребят:
– Марш отсюда, – говорит он шёпотом, – ишь, безобразники…
Гурьба бегом удирает от возмездия. Славка нагоняет всех.
– Пожалел дать, жадина, – говорит он. – Ну, ладно, завтра я всё равно приду причащаться. Пусть попробует не причастить.
Дети возвращаются на родной двор. Скучно здесь. И есть хочется. Пойти попрошайничать? Стыдно. А вот когда бродячие артисты по дворам ходят, они просят, и это ничего, не стыдно. Потому что они представляют спектакль и просят за свою работу.
– Будем представлять, – говорит Маша. – Будто свадьба. Я буду невеста, а Славка жених. Только надо две конфорки от самоваров.
– Зачем? – спрашивает Славка.
– Их на головы кладут, вместо корон, я видела.
– Я женихом не хочу.
Женихом назначается трехлетний Ленька, который безответен и на всё согласен. Кто‑то приносит конфорки, Маша прикрепляет свой белый передничек вместо фаты. Она берет жениха за руку, и они начинают обходить все квартиры по очереди. Славка изображает священника и размахивает маленькой бутылкой на веревочке, словно кадилом, приговаривая:
– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!
В первой квартире никто на стук не выходит – жильцы куда‑то уехали еще вчера. Вторую Маша благоразумно минует, – это ее квартира… И третью обходят, – там живет «жених», и его бабушка может рассердиться за такую игру. Зато в четвертой квартире им открывает добродушная жиличка в пестрой косынке на голове. Она смеется, глядя на представление, потом быстро забегает в комнату и дает по леденцу каждому из артистов.
Подбодренные артисты сосут леденцы и не торопятся. Потом они поправляют свои «короны» и идут дальше.
В хозяйскую дверь Маша стучится, предвкушая удовольствие. Хозяин – самый богатый в доме, он непременно даст что‑нибудь.
У хозяина есть дочка Тамарка. Все платья у нее в оборочках, на голове повязан розовый шелковый бант. Тамарка всегда выходит во двор с куском в руках, обычно – с куском сдобной булки, из которой торчат рыжие изюмины. Мать не велит ей делиться, и Тамарка часами таскает повсюду замусоленный кусок булки, вызывая зависть дворовой детворы.
– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! – начинает Славка.
На пороге – хозяйская мамаша, вздорная старуха, которая преследует ребят повсюду. Но Маша ее не боится, она смело входит в коридор, ведя за руку оробевшего «жениха». За столом сидят хозяин и Тамарка. Жена хозяина собирает к чаю, носит какие‑то вазочки и чашки из комнаты на застекленную веранду.
– Мы представляем, – говорит Маша, улыбаясь.
Хозяин снисходительно посмеивается, но не двигается с места.Наверно, он не догадывается. Маша проходит перед ним раз и другой. Славка ждет в стороне. Но рука хозяина не тянется к сухарнице, чтобы дать детям что‑нибудь.
– Мы уходим, – говорит Маша, теряя последнюю надежду.
– Всего хорошего, – отвечает им хозяин.
Под лестницей Маша снимает с головы конфорку. Ей почему‑то стало жарко и неудобно в этом уборе.
– Незачем к такому ходить, – говорит Славка. – Разве ты не знаешь? Он буржуй. А буржуи даром ничего не дают.У них отнимать надо.
Как можно отнять что‑нибудь у такого взрослого дядьки, Маша не знает. Но она тоже чувствует, что хозяин – хуже всех, живущих в доме.
Над желтыми дверьми с номерами, во втором этаже – застекленная галерея, в которой летом хозяин любит пить чай. Вот и сейчас семейка перешла туда. Хозяин, краснолицый и потный, его жена – похожая на румяный калач женщина в розовой прозрачной косынке на плечах, с высокой прической на голове и перстнями на пухлых пальцах, и Тамарка. Застекленные рамы вынуты, ветерок продувает, и всё‑таки хозяевам жарко. На никак не может отдышаться круглый серебряный самовар. У них всё круглое, пузатое – и чашки, и сахарница, и чайник.
На головы детей вдруг падают тоненькие желтые корочки с лакированным красным краешком. Маша первая подымает с земли одну корочку. Сыр вкусно пахнет. Девочка нерешительно берет корочку в рот. Ее примеру следуют Ниночка и Ленька.
– Зачем ты кинул во двор? – слышится ленивый голос хозяйской жены. – Только мусоришь.
– Интеллигенция подберет, хе‑хе! – отвечает хозяин, посмотрев с балкона вниз.
Что такое интеллигенция? Маша впервые слышит это слово. «Интеллигенция подберет», а подобрала она, Маша, значит это она и есть? Надо будет спросить папу.
Ленька, подняв красную корочку, рассматривает ее сначала, а потом спрашивает Машу:
– Это что?
– Это сыр, я знаю, можно кушать, – отвечает Маша.
Скоро ни одной корочки не остается на земле. Дети всё съели.
Мамы целые дни нет дома, она работает в трех школах, дает частные уроки, а к концу месяца приносит пайки – мешочки с крупой и мукой. Сахар к чаю бывает очень редко. Что такое делается с едой, непонятно!
В воскресенье мама открыла сундук и стала доставать из него разную одежду, откладывая часть вещей в сторону. Потом няня сложила эти вещи в крепкий мешок.
– Плохого они не любят, – сказала она. – Слышно, за кукол хорошо дают.
Маша принесла из своего угла куклу Катю. Это была крупная, с грудного младенца, тряпичная кукла с хорошенькой фарфоровой головкой. Маша редко играла с ней – на такую куклу нужны были большие лоскуты для платьев, не то что на маленьких! Чаще Маша играла с маленькой затасканной куколкой, на которую можно было сшить платье из любого обрезка материи.
– Сменяй мне на булочку, – сказала она няне, отдавая куклу.
Мама заколебалась. Она знала, что за такую куклу можно получить не одну булочку. В то же время было жаль дочки. Но девочка отдала куклу добровольно, и мать не стала вмешиваться.
Няня вернулась через два дня. Она принесла мешок муки, большую бутылку постного масла и несколько печеных хлебцев. Для Маши и Нины прихватила десяток морковок.
– Твоя Катя нас неделю кормить будет, – сказала она Маше.
Маша и не знала, что у нее такая кукла, которая, словно взрослый человек, может кормить их целую неделю. Стало немножно стыдно, когда Маша вспомнила, с какой легкостью она отдала такую особенную куклу. «Каково ей там у новых хозяев?» – подумала она, а у няни спросила:
– Теперь моя кукла у кого?
– Теперь она у девочки чуть тебя помладше, на годик. Живет эта девочка в пятистенной избе, стоит у них чей‑то горемычный рояль – играть‑то не умеют, бренчат только. Стоит граммофон, тоже выменяли. Утром эта девочка пьет молочко и кушает пшеничный хлеб с медом и салом. У ее отца одних коров с десяток, чего ж не жить.
Маша задумалась. На минуту ей стало жаль куклы, но она поела пшеничного хлебца, вышла гулять во двор и забыла о Кате.
Невдалеке от дома, где живет Маша, стоит мост. Это мост через железную дорогу, по которой то и дело проезжают поезда. Разные бывают составы. Иногда из красных грузовых вагонов видны люди в серых шинелях. Один стоит, опершись о косяк широкой, до потолка, двери и дымит цыгаркой. Другой сидит возле на полу и ест что‑то из манерки. Третий, рядом, спит на сене.
С железнодорожным мостом связано одно страшное воспоминание.
Вечерами, укладывая Машу спать, мать говорила: «Никуда не ходи, сиди во дворе. Сейчас всюду стреляют, опасно!» Маша засыпала, а утром забывала наказы матери и снова бежала к мосту над железнодорожной линией.
Она увидела людей, которые стреляют. Пошла к железной дороге вместе с Ленькой и Славкой. По обе стороны моста стояли солдаты в серо‑зеленых шинелях, в стальных касках, с винтовками в руках. Они внимательно рассматривали каждого проходящего.
Дети прошли мост и остановились: вчера шел дождь и на краю дороги, выходившей уже за черту города, вылезли беловато‑сиреневые головки грибов. Это были хорошие грибы, Маша знала их: когда‑то она уже приносила грибы отсюда, и мама называла их шампиньонами.
– Грибы, смотрите! Давайте собирать, это хорошие! – сказала Маша мальчикам. Но они с сомнением качали головами.
– Поганки, – оказал Славка.
– Хорошие, у них только название трудное, – уверяла Маша, срывая грибы и складывая себе в подол платьица. Грубый окрик заставил ее остановиться и поднять голову.
Кричал солдат. Он кричал ей на своем непонятном языке и махал рукой. Маша стояла, не понимая. Славка быстро взял ее за руку:
– Пошли отсюда!
Прежде чем Маша двинулась, солдат скинул винтовку с плеча. Он хотел показать бестолковым детям, что если они не уйдут подальше от моста, он будет стрелять.
