2017-11-01
151
Задержавшись глазами на анкете перебежчика, заполненной сидевшим рядом писарем, комиссар спросил:
– Лекцию прочитать сможете? Против поповских россказней, что всё бог создал и так далее? Лекцию о том, откуда произошла жизнь на земле?
– Могу, – обрадованно ответил Борис Петрович. – Когда?
– Сегодня вечером. Только чтоб понятно было народу. Я тоже слушать буду. Идите. Вам скажут, в какой вагон.
Борис Петрович ушел, окрыленный. Он ждал на первых порах жесткого допроса, ждал, что и под арест могут взять. Но комиссар безошибочно понял, что за человек перед ним, и сразу нашел ему дело.
Борис Петрович читал лекции красноармейцам и жителям окрестных станций, где останавливался агитпоезд. И как‑то само собой вышло, что в конце лекции о происхождении жизни на земле он всегда поминал недобрым словом международную гидру капитализма, которая протянула щупальцы к молодому Советскому государству. Буржуев он сравнивал со спорыньей, с паразитами и вредителями природы, которые питаются чужими соками и губят живую жизнь. «Красная Армия гонит с нашей земли всех наймитов, и таким образом, Красная Армия защищает жизнь на земле, чтобы эта жизнь продолжалась и расцветала!» – заканчивал он. И слушатели били в ладоши, соглашаясь, что да, жизнь будет расцветать, а гидре капитализма нечего делать в советской стране.
А потом он вспоминал свой обратный путь. Он пересек просторы родной земли в красной теплушке, под мерный говор солдат, под маршевые звуки солдатских песен. Он видел заброшенные, заросшие сорняком поля, разбитые кирпичные дома, следы пожаров и сражений.
Худые веселые люди в изорванных шинелях, подтянутых ремнем, бодро хватали лопаты и копали мерзлую землю, другие перетаскивали бревна, приводили в порядок захламленные железнодорожные пути. Такие картины он наблюдал и в дни праздников, в воскресенье, и с удивлением узнавал, что работают люди в этот день бесплатно, хотя никто их не заставляет. Почему? – спросить было некого, комиссара поблизости не было. Однажды Борис Петрович и сам выскочил из вагона и помог разгружать вагон дров.
Смутные догадки взбадривали душу, и тогда ему казалось: люди, добровольно работающие ради общего дела, – вот самое волшебное, что создала советская власть.
Рассказывая Анне Васильевне о своей судьбе, Борис Петрович не раз снова и снова вспоминал о допросе и о девочке в кофте с отвернутыми рукавами. Жива ли ее мать, отделенная от них сотнями верст? Ни лекции, прочитанные из вагона агитпоезда, ни дальнейшая служба писарем в армии, куда он был направлен, не оставили более сильных и прочных впечатлений, чем первая беседа с комиссаром в салон‑вагоне агитпоезда.
Глава десятая
Как‑то вечером появился Леонард Антоныч. Его встретили недоуменно – зачем он пришел? Не он ли пытался склонить Бориса Петровича в пользу белых? Но Леонард Антоныч не был обескуражен холодным приемом. Он держался так, словно удостоил это семейство большой чести – видеть свою особу.
– Много унижений перенесли вы, Борис Петрович… Сочувствую вам, как человек… И вот ведь как нехорошо получилось, – теперь, так сказать, пятно у вас в биографии. Знаете, они без автобиографий теперь никуда не принимают, красные‑то. В самую душу человека залезть хотят.
– Оставьте, Леонард Антоныч, мне сочувствия не требуется. Завтра иду в университет, думаю восстановиться на прежней должности.
– В университет? – Леонард Антоныч был неприятно удивлен. – Вы очень наивны, Борис Петрович. По старой дружбе скажу вам: не советую. Не возьмут. Бывшего деникинца не возьмут, и унижаться нечего.
– Откуда такая уверенность?
– Наблюдаю. Вижу. Там сейчас Скворцов комиссарит, рвет и мечет. Такой навел террор, что многие сами ушли. Не советую. И почему вы думаете, милейший мой интеллигент, что к вам отнесутся с доверием? Кому вы нужны теперь, при власти «товарищей»? Пошли вы добровольцем к белым? Пошли. Этого достаточно.
Борис Петрович вспыхнул, хотел ответить, но вдруг замолчал. Разве не известно Леонарду Антонычу, что белые взяли его насильно, больного? А с другой стороны, разве не был убежденным противником советской власти Леонард Антоныч, которого никто не увольнял из университета? И Борис Петрович спросил прямо.
– А вы‑то что же, переменили взгляды? Помню, спорили со мной, в восторге были от Деникина… А?
– Человек предполагает, а бог располагает, – ответил Леонард Антоныч многозначительно. – И почему вы считаете, что я был в восторге? Нисколько. Боролся за чистоту русского языка – верно. И сейчас скажу: «Ты один мне отрада, о великий, могучий, свободный…»
– Леонард Антоныч, пора прощаться: сейчас я буду укладывать детей. До свидания, Леонард Антоныч, – сказала вдруг Анна Васильевна, неожиданно встав с диванчика. Она смотрела на бывшего сослуживца мужа с такой неприязнью, что он не нашелся ничего сказать. Встал и откланялся.
* * *
– Он нарочно пугает меня, – говорил Борис Петрович дома, – я всё‑таки пойду завтра в университет. Я пойду.
Из университета он вернулся сгорбленный, придавленный. Целый вечер ходил по комнате, пересекая ее наискосок, наступая то и дело на Севочкины кубики и картинки. Он не хотел согласиться с тем, что услышал в университете, он доказывал Анне Васильевне, что совесть его чиста, что ему следует работать на прежнем месте. А в университете сидит какой‑то анархист, ему бы только распугать всех, разогнать. Кричит, даже стула не предложил – сесть… Только с Леонардом Антонычем поздоровался вежливо.
– Может, если бы комиссар агитпоезда отнесся ко мне хуже, – я не надеялся бы и тут на доверие. Но после службы в Красной Армии, после лекций моих мне тяжело слышать этот отказ… Что же делать теперь?
– Надо как‑то жить, – ответила твердо Анна Васильевна. – Это недоразумение, оно должно разъясниться. И крикуна вашего сменят, наверно, если, он разгоняет специалистов. Подожди, наберись терпения.
Папа теперь не ходил на службу: он стал мастеровым.
Он приносил домой откуда‑то фанеры, дощечек, доставал из ящика столярный инструмент и начинал мастерить игрушки. Он делал прыгунчиков, кувыркавшихся между двух палочек, барабанщиков, выбивавших на барабане дробь, если повертеть внизу ручку из толстой проволоки. Делал хлопавших крыльями бабочек на колёсах и кузнецов, по очереди ударявших молотками по наковальне. Папа работал перочинным ножиком и долотом, пилкой и стамеской. Когда игрушки были выстроганы и склеены, папа разводил в стаканах порошки анилиновых красок и красил их. В комнате делалось весело и нарядно, бабочки сушили свои зеленые и розовые крылья, у барабанщиков появлялись глаза, рот и усы.
Всё это богатство складывалось в знакомую Маше плетеную корзинку и уносилось на рынок.
Но игрушки не могли прокормить семью, а у мамы осталась только одна служба – в детском доме, и паек ей выдавали один.
В квартире появился сапожный инструмент и колодки. Удивительно, как слушались папу вещи, как охотно подчинялись его рукам. Руки были умные, как говорят, – золотые. На окошко папа наклеил сапог, вырезанный из розовой бумаги, и в квартиру зачастили заказчики. Входили с недоверием. Приносили на переделку высокие дамские ботинки со шнуровкой, заказывали туфли из сукна, из старых портфелей. Папа не обещал большой красоты и изящества, но прочность гарантировал: его шов не расползался даже тогда, когда носки и задники превращались в рваные ошметки. Шов делался навечно.
Как‑то пришел странный заказчик. Он не принес никакого материала, но подробно расспрашивал, может ли мастер сшить из того, из другого? Папа терпеливо отвечал. Одетый в фартук, он сидел на низенькой Машиной Скамеечке и держал в руках сапожный нож и ботинок с только что прибитой набойкой: кусочки кожи торчали из‑под задника во все стороны, как шипы, и папа аккуратно срезал их ножиком, рукоять которого была обшита кусочком черного шевро.
– Ах, как прискорбно, как прискорбно! До чего доведен интеллигентный человек, – сказал вдруг заказчик.
– Я попросил бы… – начал отец.
– Нет, нет, я не буду! Я великолепно представляю себе ваше состояние. Позвольте открыть мое инкогнито: я работаю бухгалтером «Союззаготпрода», – это на Сумской, вы знаете, вероятно. Союзу нужен консультант по продукции сельского хозяйства. У нас хорошие ставки, а главное – снабжение… Нам нужны преданные, честные, интеллигентные люди. Вы извините, что я начал, как заказчик. Просто интересовался…
После недолгой беседы «заказчик» ушел. Папа встал, снял фартук и вымыл руки. Он соскучился по книгам, по своим тетрадкам с записями, сделанными во время экспедиций, по гербариям, по атласам флоры и фауны. Предполагаемая работа не была интересной, но она давала заработок и паек и отнимала не так много времени.
После первой же недели хождения на службу, папа принес огромный, необычный паек: муку крупчатку и белое кокосовое масло. Дома обрадовались: вот хорошая служба! Но когда в следующую субботу папа принес премию в размере месячной зарплаты, банку какао и три банки рыбных консервов – бычков, – радость сменилась сомнениями. Мама трогала банку с яркой наклейкой, взвешивала в руке консервы и спрашивала:
– Откуда это у них? Сейчас, когда ничего кроме пшена и подсолнечного масла нигде не дают? И эти премиальные? Ты не задумывался?
– Я задумался. Этот «Союззаготпрод» ведет переписку с Кубанью, с казачьими районами. Туда переводятся большие суммы денег. А товаров я пока не видел, кроме «образцов», которые каждую неделю раздаются сотрудникам. Это странно.
– Ты ни о чем не спрашивал этого… бухгалтера?..
– В первую субботу – нет, а сегодня спросил. Спросил, почему я до сих пор ничего не делаю, а деньги получаю? Он принялся успокаивать меня: мол, ваше волнение очень благородно, но у вас еще будет возможность отработать всё полученное, не спешите. По крайней мере, говорит, никто вас здесь не попрекает вашим прошлым. Мы, мол, в вашем прошлом ничего худого не видим. Яснее он не говорит. Всё это в высшей степени странно. Хочешь, я отнесу им назад продукты и уйду с этой службы?
Мама задумалась.
– Этого мало, – сказала она. – Надо посоветоваться с кем‑нибудь. Я подумаю, с кем бы. Возвращать им ничего не надо, они только насторожатся. Уйди, но объясни, что тебе неинтересно, что у тебя есть лучший выбор, что ты хочешь вернуться к науке.
– Как это «посоветоваться с кем‑нибудь»?
– Очень просто. Может, они враги. Пускай это расследуют те, кому положено.
– Ты предлагаешь донести на них? – Борис Петрович густо покраснел. – Я не могу доносить, это чуждо моей натуре, это гадко, Аня! Кто бы они ни были, но я не доносчик. Одно это слово вызывает отвращение и стыд.
– А если они – опасные и хитрые враги? Сейчас всё может быть, такое время. Может, они снова попытаются пустить кровь новой власти.
– Доносить я не пойду.
Анна Васильевна тяжело опустилась в рабочее кресло мужа. Как видно, она не собиралась встать отсюда прежде, чем убедит его.
– Конечно, нам ничего не будет, если мы смолчим о своих подозрениях, – сказала она отчетливо. – Худое сделают не нам, а советской власти. А мы же с тобой – не советская власть, мы – сами по себе, незаметное семейство интеллигентов… Нам всё равно, какая власть, – белые, красные, зеленые…
– Зачем ты так говоришь! – возмутился Борис Петрович. – Если бы я был за белых, я бы воевал в их армии. А я ушел и воевал против белых. Советская власть мне ближе всех других. Я замечаю и слабые стороны ее работы, но всё равно, стою за советскую власть.
– А в чем это выражается?
– Ну вот, ты опять упрощаешь… Это выражается в состоянии моей души, моего разума…
– В действии надо. Делом надо доказывать, кто ты такой. Что худого, если гражданин беспокоится за интересы своей власти, своего государства? Это не донос, неправда, это помощь. Если в твоем «Заготпроде» честные люди – их никто не тронет. А если враги – то жалеть их нечего.
– А вдруг мы всё это вообразили с тобой, Нюсечка? Ну, подумаешь, подкармливают своих сотрудников, что ж такого? Ведь это официальное учреждение…
Она с сомнением покачала головой, не давая убаюкать себя успокоительными речами. Нет, тут дело нечисто. Вот и надо посоветоваться с кем‑нибудь из партийцев.
В понедельник папа не пошел на службу, только сходил днем сообщить, что берет расчет. Странным образом, с него не потребовали обратно его «премиальных». Вечером отец и мать закрылись в своей комнате и долго разговаривали шёпотом.
А потом, в воскресенье, мама ходила к Зое. Теперь уже Зоя больше не делала бумажные цветы, она заведовала в губисполкоме каким‑то отделом. Зоя знала все новые порядки, и Анна Васильевна рассказала ей о «Союззаготпроде». Вскоре туда на место уволившегося Бориса Петровича был принят какой‑то другой консультант.
Проходя однажды мимо конторы «Союззаготпрода», Анна Васильевна увидела этого консультанта выходящим из двери под знакомой вывеской: у него были черные глаза и черные усы, был он чем‑то знаком Анне Васильевне… Он не узнал ее, не поклонился и прошел мимо, а она, напрягая память, вспоминала: плетеная корзина, пеленки, Севочка… Плетеная корзина… «От Зои Васильевны». Да это же был он, человек, которого она прятала от деникинцев! Почему же он не поздоровался с ней, неужели забыл доброе? И как мог он очутиться в этом подозрительном «Союззаготпроде»? Или они с Борисом просто вообразили, и ничего подозрительного в этой конторе нет?
Через два месяца она прочитала в городской газете о том, что Губчека раскрыла белогвардейскую подпольную организацию, сколачивавшую повстанческие отряды в казачьих районах. Губчека арестовала пятерых главарей, но один ускользнул: это был «бухгалтер» Гродзенский, вербовавший Бориса Петровича на службу в «Союззаготпрод».
В один из вечеров в квартиру Бориса Петровича снова вошел черноглазый и черноусый человек, которого когда‑то прятала Анна Васильевна. Ее не было дома, Борис Петрович встретил его весьма сдержанно.
– Я из Губчека. Вы доцент Лоза Борис Петрович?
– Да, это я…
– Ну, как научная работа ваша идет?
– А почему, собственно, это интересует Губчека? – спросил Борис Петрович. Он тут же испугался своего вопроса, но пришлось бы снова – он спросил бы то же вторично.
– Не Губчека, лично меня интересует.
– Я нигде не служу, – независимо ответил Борис Петрович.
– Почему не служите? Не хотите?
Борис Петрович готов был взорваться и наговорить лишнего, разговор показался ему издевательским. К счастью, вернулась Анна Васильевна. Она обрадовалась гостю, велела няне поставить самовар и приготовить чай. Беседа с неожиданным гостем сразу стала легче и приятней.
– Пришел я поблагодарить вас, – сказал, наконец, гость супругам. – Вы, товарищи, помогли предотвратить большое несчастье. Вы уже из газет знаете обо всем. У них был расчет на вашу немоту, – гость кивнул Борису Петровичу, – на то, что вы безопасны для них, Борис Петрович. А теперь, если вам не трудно, расскажите, почему, вы не работаете по специальности?
– Потому что меня считают за недобитого врага, – вызывающе ответил Лоза.
Поздно вечером, когда чай был выпит, а невеселая история Бориса Петровича рассказана во всех деталях, гость сказал, уходя:
– В университет вы можете явиться хоть завтра же. Завтра утром я позвоню этому неучу Скворцову и скажу, что никаких подозрений вы не вызываете и чтобы он принял вас на прежнюю должность.
Полный надежде Лоза не стал откладывать свой поход в университет. Перед дверью Скворцов а ему пришлось посидеть минут двадцать, – там шло совещание, и когда кто‑нибудь выходил в коридор, из дверей вываливались клубы горького махорочного дыма.
По знакомому коридору прохаживались два научных сотрудника кафедры зоологии. Они брезгливо кривились, искоса взглядывая на старую красноармейскую шинель Бориса Петровича.
Заседание у Скворцова кончилось, люди выходили поспешно, все торопились куда‑то. Леонард Антоныч, вышедший с другими, преувеличенно вежливо поздоровался с Борисом Петровичем.
– Говорят, вас снова принимают? По высочайшему ходатайству? – пошутил он. – Это хорошо, у вас сильные покровители… Полагаю, что чувство благодарности вам не чуждо, как всякому интеллигентному человеку! Вы не обращайте внимания, если ваши коллеги будут первое время немного сторониться вас… Ну, будьте здоровы! Всё хорошо, что хорошо кончается.
Разговор со Скворцовым был еще более определенным:
– Можете приступать, – сказал Скворцов, – но имейте в виду: контролеров здесь и без вас хватает. Сами такие. Я не мальчик и понимаю, зачем вас прислали.
На обратном пути домой Борис Петрович забежал в пивную и выпил у стойки стакан пива. Дома он молчал весь вечер и после настойчивых просьб жены ответил ей коротко:
– В университет я не вернусь ни в коем случае.
Неподалеку за городом университет имел небольшой участок земли, на котором сотрудники устроили коллективный огород.
Желая хоть чем‑нибудь обеспечить семью, папа занялся огородом. Он накупил семян, размачивал их в блюдечках с водой, ставил на солнце, а потом увозил на огород. Иногда он дежурил ночью. Возвращаясь домой, рассказывал страшные истории про бандитов, про убийства в глухих переулках. На дневные дежурства иногда ездила няня.
Сторожить днем было не тяжело, – Маша не раз ездила на огород с няней. Во время дежурства на участки приходили работать служащие университета и их родственники. Весной они пололи, прореживали грядки, летом начинали собирать урожай. Один раз Маша увидела там Леонарда Антоныча. Он прошел мимо своих грядок, потом стал прогуливаться вдоль огорода, разглядывая чужие участки.
Маша полола огурцы, то и дело поправляя волосы, падавшие на лоб. Она увидела, как Леонард Антоныч быстро нагнулся и – раз‑раз‑раз! – выдернул из чужой грядки несколько морковок‑скороспелок. Он кинул взгляд в сторону Маши и понял: она заметила. Быстро сунул морковины в карман брюк и пошел дальше. Кружевные зеленые веточки торчали у него из кармана вместе с кончиком белого носового платка.
– Вор! – хотела крикнуть Маша, ведь она затем и пришла сюда, чтобы стеречь огород от вора. Но не крикнула, удержалась. О замеченном она рассказала няне.
– Не может быть, господь с тобой, – бормотала няня.
– Украл, украл, я хорошо видела.
– Интеллигентный человек… Показалось тебе, перекрестись.
– Ну хочешь, подойди и посмотри, он в карман сунул.
Няня задорно посмотрела на Машу – а что ж! – встала, отряхнула платье и подошла к Леонарду Антонычу. Увидев ее, он машинально сунул руку в карман, чтобы запихать морковки поглубже, но одна веточка выдала его. Няня задала ему какой‑то незначащий вопрос и возвратилась назад. Она ничего не сказала Маше, только покачала головой. От кого же надо было стеречь огород, если Леонард Антоныч сам был вор и потихоньку крал овощи с грядок своих сослуживцев?
Маша задумалась: она впервые в жизни видела вора. Она не знала, что вор может быть так прилично одет и так вежлив в обхождении.
* * *
Как‑то вечером папа сидел за своим столом над книгами. Маша и Сева, скинув веревочные вязаные туфли, забрались с ногами на диван. На коленях у них лежала толстая книга с раскрашенными картинками – Брэм. Маша показывала младшему брату картинки, переворачивая страницы чисто вымытыми руками.
В комнату вошла Зоя. Она зябко натягивала на узенькие плечи шерстяной серый платок. Глаза у нее были почему‑то заплаканные, но она молчала. Молча подсела к детям и стала рассеянно рассматривать нарисованных в книге зверей и птиц.
– Эта птица называется марабу, а этот, пониже ростом, – пеликан, – объясняла Маша. Мельком взглянула на Зою, нагнувшуюся тоже над книгой, и увидела, как в уголках ее красивых продолговатых глаз быстро‑быстро накапливались слёзы. Накопились, перелились через нижнее веко и длинная прозрачная дорожка побежала через всю щеку. Зоя плакала.
– Зоечка, кто тебя обидел? – удивленно спросила Маша, обнимая свою молодую тетю.
– Никто, не обращай внимания, – шепнула Зоя. Она не хотела, чтобы ее слёзы заметили взрослые.
Они заметили. Но так как они были людьми сдержанными, то не стали расспрашивать девушку, не стали допытываться: захочет, сама расскажет, а не захочет, – так и не к чему вынуждать.
Когда Анна Васильевна села с ней рядом шить, Зоя сказала тихо, не глядя на сестру:
– Федор Андреич погиб. Артем, помнишь? Еще я ему, когда была маленькой, записочки в носках носила с Настасьей Ильиничной. Я тебе рассказывала.
– Артем? Как же это случилось? Ведь война кончилась, – сказала взволнованно мама.
– Написано – катастрофа аэровагона. В Москве II Конгресс Коминтерна идет, так вот, – придумали прогулку на каком‑то аэровагоне… Изобретенье новое. Посадили туда семнадцать человек делегатов конгресса и Артема во главе… Ну, и авария, якобы…
– Как же можно на непроверенный вид транспорта… Рисковать жизнью таких людей… – сказала мама.
– Даже ты понимаешь, беспартийная, – горячо подхватила Зоя. – Это не случайно всё. Это люди Троцкого устроили, наверно. Ох, и ненавидели они его. Ты знаешь, как Ленин любил нашего Артема? Он во всем ему доверял. Анечка, я же знала его, видела, какой он был товарищ… Он мне один раз… хлеб свой отдал, когда голодали. Хлеб… Он меня звал «маленькая Зойка».
И она заплакала, уже не сдерживаясь. Анна Васильевна гладила ее вздрагивавшие плечи, а Зоя сквозь слёзы повторяла: «хлеб отдал… хлеб», как будто это была главная заслуга выдающегося деятеля революции.
Глава одиннадцатая
Дома Маша была предоставлена самой себе. Она вырезала из твердой бумаги человечков, надевала им бумажные платьица, сложенные вдвое, раскрашивала их цветными карандашами. Куклы гуляли по картонному театру, разговаривали, представляли «Красную Шапочку» и «Кота в сапогах».
Театр Маша полюбила с первого же знакомства с ним. Когда ей было четыре года, тетя Зоя пришла за ней и отвела на детский праздник. Сцена театра показалась Маше огромной, а выбежавший на просцениум актер в зеленой куртке и шляпе с пером показался великаном. Всё в нем было резче, ярче, чем у обыкновенных людей: красные губы, румяные щеки и черные брови, красивые каштановые кудри. Он выбежал, посмотрел на публику веселыми глазами и заявил:
Жил мельник. Жил и умер. И оставил
Наследство сыновьям…
Потом этот красавец отошел в сторону, и все увидели трех сыновей мельника и их наследство, в том числе большого, ростом с двенадцатилетнего мальчика, кота в высоких сапогах с отворотами и в шляпе с пером. Это было необыкновенно – кот разговаривал и вообще был умнее многих людей. И долго потом в Машиных ушах звучали слова красавца в зеленой куртке:
Жил мельник. Жил и умер. И оставил
Наследство сыновьям…
Дома Маша созывала в комнату всех своих малолетних друзей и множество раз разыгрывала «Кота в сапогах».
Мама заметила, что Маша часто играет в театр. Однажды она спросила:
– Хочешь участвовать в спектакле на самом деле?
Маша замерла от счастья:
– Хочу.
– Только роль большая, длинная. Много учить надо.
– Я всё выучу, – испуганно поспешила сказать Маша – не передумали бы брать ее.
Назавтра мама принесла тетрадку, в которой карандашом была переписана пьеса «Апрелечка». В этой пьесе действовали Зима и Весна, Дед‑Мороз, снежинки и полевые цветы. Все танцевали и пели песенки. Пьесу сочинила детдомовская учительница музыки.
– А меня красиво нарядят? – спрашивала Маша.
– Красиво. Ты должна выучить всё, что говорит Апрелечка. А то не примут.
И Маша выучила. Она выучила даже за Деда‑Мороза.
Мать повела ее в детдом. Они вошли в зал, где на возвышении была устроена маленькая сцена с настоящим занавесом.
В зале стояло пианино. За ним сидела тетка в высокой старомодной прическе с кукишем из желтых волос. Она играла и громко говорила:
– Раз‑два‑три, раз‑два‑три! Повторить: раз‑два‑три, раз‑два‑три!
Четыре девочки делали под музыку танцевальные упражнения. Девочки были в коротеньких белых юбках. Маша узнала одну их них, Дуню Фролову, которую ей когда‑то показала мама: это была девочка из Поволжья, где люди голодали. У нее все умерли, и она неизвестно как доехала в товарном вагоне до города Харькова, где ее взяли в детдом. Стриженая, с мальчишеским чубчиком, она очень легко выделывала танцевальные па, легко отводила в сторону и назад маленькую ловкую ножку. Она уже окрепла, откормилась, и, глядя на нее, трудно было поверить, что год назад эта девочка еле стояла на ногах.
Репетиции не нравились Маше потому, что все играли в своих обычных платьях. Дед‑Морозом был мальчишка с голым подбородком, в брючках из «чёртовой кожи» и серой детдомовской рубашке. Не все знали свои роли, учительница литературы подсказывала им по тетрадке и часто повторяла: «Слушайте суфлера. Я буду тут, за занавесом, – слушайте, я буду суфлировать!» А сама всё подсказывала.
Наступил день спектакля. Машу отвели за сцену в класс, где на партах лежали пестрые охапки костюмов. Ей дали какой‑то совсем не нарядный костюм, – юбку, на которой были пришиты фиалки, и венок на голову. Она попросила другой, но учительница литературы засмеялась и сказала, что это – костюмы весны, царевны, а она играет простую девочку Апрелечку.
Потом Машу разрисовали, подвели ей бровки, вместо которых у нее блестели на лбу редкие золотистые волоски, нарумянили, подвили волосы.
Все стали на свои места, и занавес поднялся. Маша лихо говорила свою роль, а когда надо было молчать – поглядывала в зал. В зале было битком набито. Где‑то там сидели няня, Люся Светличная и Славка, но найти их в этой тесноте было невозможно.
Маша была самой младшей из всех артистов и выглядела на сцене забавно среди подростков.
Спектакль кончился. Зрители долго били в ладоши и кричали «бис!». Маша вместе со всеми кланялась зрителям, потом увидела няню, Люсю и Славку и спрыгнула сбоку со сцены им навстречу. Ей хотелось, чтобы они посмотрели на нее в гриме и костюме не издали, а вблизи.
– Маша, ты такая хорошенькая стала, ужас! – сказала Люся.
– Я тебя не узнал даже, до чего ты загримированная. Здорово играла, – сказал Славка. Большего комплимента было не придумать, все «артисты» мечтали прежде всего о том, чтобы их нельзя было узнать.
С тех пор Маша не могла забыть о театре. Она «представляла» дома, в комнате, на кухне, во дворе. Боялась только насмешек Виктора и никогда не рассказала при нем ни одного стишка, ни одной роли.
Однажды во двор вместе с шарманщиком зашли два акробата. Они кувыркались, становились на голову и друг другу на плечи, ходили колесом.
Маша попробовала сделать то же самое дома. Попробовала встать на руки, но некому было поддержать ноги, и ничего не получилось. Тогда она поставила на руки Севочку и осторожно подняла его за пухленькие ножки. Севочка не понял и захныкал.
– Идиотка, ребенка искалечить хочешь! – закричала няня и отняла Севочку, а Машу наградила шлепком.
– Что такое «идиотка»? – спросила Маша маму вечером, оставшись с ней наедине.
– Это нехорошее слово.
– А что оно значит?
– Идиотка – значит умственно‑отсталая, слабоумная. Это научная форма слова «дура». А зачем тебе?
– Так просто.
Маша загрустила. Няня была хорошая, честная, не врунья. Значит, Маша действительно дурочка, умственно‑отсталая?
Она присматривалась ко взрослым: не обходятся ли они с ней, как со слабоумной? Иногда казалось, что так и есть: говорят между собой, а потом вдруг взглянут на нее и умолкнут – «при ней нельзя». Не хотят ей многого объяснять, отговариваются, что она маленькая.
Она томилась долго, не зная, как установить окончательно: нормальная она девочка или нет? Няня называла ее идиоткой несколько раз, – не могла же няня всё время шутить!
Наконец, пришла мысль: «ведь я запомнила наизусть длинную роль, значит, память у меня хорошая. Интересно, бывают ли идиоты с хорошей памятью?»
Когда она спросила об этом мать, та рассмеялась и сказала, что не бывают. Теперь Маша установила, что она нормальная, но няня – лгунья и бросает слова на ветер. Это тоже было неприятно, но меньше, чем сознание собственной неполноценности.
Севочка подрастал. Он был очень любопытный мальчик и всё время порывался залезть в папин книжный шкаф. Но открыть дверцу шкафа он пока не мог, как ни трудился. Однажды Маша вернулась со двора, где играла в классы, и ахнула: Сева сидел на полу, а перед ним высилась гора мелких бумажных клочков. Он разрывал последний листок книжки – это был комплект детского журнала «Светлячок», представлявшего, по мнению Маши, большую ценность: в конце каждого номера были напечатаны письма детей‑читателей друг другу, из которых можно было узнать, у кого какие коллекции, кто куда ездил, кто сочиняет стихи, кто дрессирует собаку и держит дома золотых рыбок. Ничего такого у Маши не было, и ей интересно было знакомиться заочно с теми, кому посчастливилось иметь рыбок и коллекции или путешествовать по Швейцарии. Маша не обращала внимания на то, что журнал был за 1907 год: дети, которые вели переписку на его страницах, давно уже выросли и превратились в мелких буржуа, землевладельцев, лавочников.
