Глава двадцать первая 7 страница

Журнал был изорван в клочья и виноват был Севка.

– Как ты смел? Что ты сделал? – набросилась Маша.

– Я прочитал всю‑всю эту книгу, – ответил малыш торжественно.

Маша долго выговаривала своему глупому братишке. Кажется, он что‑то понял.

Мама куда‑то уехала. Ее не было дома день, неделю. Маша всё чаше нянчила Севочку, гуляла с ним. Он был очень смешной, лобастенький увалень, плакал мало и всем нравился.

Папа шил сапоги и ездил на огород, няня сбивалась с ног, добывая продукты питания. На мамин паек давали одно пшено и каждый день няня подавала на обед пшенную кашу. Для разнообразия она то посыпала кашу солью и мелко рубленой петрушкой, то поливала молоком, то делала из нее котлетки. Пшено всем надоело, и Маша сказала няне:

– Мы скоро нестись начнем, ты нас всё пшеном кормишь, словно кур…

Няня всё чаще покрикивала на Машу, требуя помощи. Если Маша просила дать ей чашку или чистые чулки, няня заявляла:

– Слуги, подайте на барыню пуги! Сама возьмешь.

Пуга – это был кнут, которым погоняли волов.

Другой раз, приучая Машу к работе по дому, няня сказала:

– Бар теперь нет. Господа теперь в Черном море купаются.

– Почему в Черном море?

– Их туда красные загнали…

Маша не уклонялась от домашних дел – они подымали ее в собственных глазах. Водопровод в доме перестал работать, как только власть вернулась к красным, – наверно, хозяин «позаботился» о водопроводе. Так или иначе, но за водой теперь няня ходила к водокачке, на базарную площадь.

Лето только начиналось, но уже стояли солнечные жаркие дни. Маша грызла черные сухари и часто прикладывалась к медной кружке, которой черпала воду из ведра.

– Ты бы принесла с полведра воды, некогда мне, – бросила ей няня.

Маша с готовностью взяла ведро. Но так как Севочка был тоже поручен ей, она взяла с собой и его.

У водокачки собралась большая очередь. Маша стала в самый конец.

Струя воды отталкивала ведро, с большим трудом Маша удержала его, наполнив до половины. В это время на базарной площади началась паника: люди метнулись в разные стороны. Посреди площади, встав на дыбы, кружилась рыжая лошадь. С ее оскаленной морды падала пена. К лошади пытался подъехать красноармеец, сидевший на смирном гнедом коньке.

Маша постояла с минуту, глядя на странное зрелище. Севочка стоял рядом, ему тоже было интересно. Лошадь проскакала совсем близко от них, когда кто‑то крикнул Маше:

– Чего таращишься, а ну отсюда подальше! Не видишь, что ли!

Маша отошла в сторонку, постояла немного и пошла домой. На полдороге она увидела идущую им навстречу няню с палкой в руках.

– Ну, слава богу, целы! – сказала няня. – Иди, иди домой, скверная девчонка, там тебе папа задаст! С ума ты сошла, вести ребенка туда, где бешеная лошадь! Ведь лошадь могла раздавить Севочку.

Маша слушала, но не совсем понимала няню: сами послали за водой, а теперь ругаются…

Няня перестала громко ругать Машу и неожиданно сказала ей совсем другим голосом, по‑свойски и даже с сочувствием:

– А папа тебя бить будет. Прутья приготовил. Соседка пришла с ведрами и насплетничала.

Маша не поверила: папа был очень добрый. Никто никогда не бил Машу, кроме Виктора, – мягкие шлепки родительских рук она не считала за битье. Конечно, сейчас он расспросит ее, как было дело, выяснит…

Она поставила ведерко в кухне, отдала няне Севочку и прошла в комнату.

– Иди‑ка сюда, – сказал отец странным охрипшим голосом. Он был не похож на себя: белки его глаз покраснели, рот был полуоткрыт. В руках он держал зеленый ивовый прут.

Маша подошла, всё еще не допуская мысли, что он побьет. И вдруг он кинул ее лицом на свое колено, спустил короткие ситцевые, мелким цветочком, штанишки и больно хлестнул прутом.

Этого она не ждала, нет. Рванулась уйти, но он держал левой рукой, а правой бил. Злодей, тиран, несправедливый! Нет, такому она не хотела подчиниться, такому она и сама могла сделать больно. Она царапала его рукав и вдруг нашла над кистью руки белое, не защищенное место и впилась зубами – другого оружия не было. Сильно, злобно куснула его, так что он оторопел на минуту, но потом с новой яростью нахлестал. Наконец, удалось вырваться и убежать, на ходу натягивая ситцевые штаны.

«Уйду из дому. Несправедливые. Уйду. Пусть мучаются, ищут, зовут: Машенька, Машенька! А меня и нет» – горько думала она, стоя в углу двора за деревом. Сесть было нельзя – побитое место горело.

– Больно было? – спросил маленький Ленька. Вокруг Маши уже стояли ее верные друзья. Они обо всем уже знали, неизвестно откуда.

– Неужели не больно, – мрачно ответил Славка, не глядя на дрожащую от слёз Машу. И, чтобы подбодрить ее, сказал. – Меня отец часто дерет. Последний раз я ни разочка не заплакал, но когда держишься, то хуже, больнее. А когда кричишь, то легче.

Никто не спрашивал, за что били. Взрослые сильней, они всегда найдут за что. Мало кто из них разбирается в сути дела.

Она стояла в углу двора и дрожала. Повернув лицо, увидела, как няня вынесла помои и оглянулась, ища ее глазами. Тогда Маша вышла на улицу.

– Не приставайте к человеку, – сердито сказал Славка ребятам, побежавшим, было, за Машей, и увел их в глубину двора.

Стемнело. Маша пошла к железнодорожному мосту, где когда‑то грозил ей ружьем иностранный солдат. Под мостом ехали поезда, над ними по мосту звенел трамвай. Люди спешили домой с работы. Никому, не было дела до того, что Машу обидели. И кто обидел? – Отец, которого она так любила и ждала!

Становилось прохладно, но Маше от этого было только приятнее: меньше горело побитое место… Невзначай она подошла к забору своего двора и вдруг услышала:

– Маша! Машенька! Домой пора! – это кричала из окна няня. Маша не двинулась с места. «Уже волнуются. Так им и надо» – подумала она.

Спустя полчаса няня вышла на улицу, щелкнув щеколдой калитки, и снова стала звать Машу.

Маша стояла неподалеку у забора, но в темноте ее не было видно. Уже хотелось есть, но для этого надо было идти домой. И не на улице же ночевать, в самом деле!

– Машенька! – звала испуганно няня.

– Сами бьете ни за что, а сами зовете, – ответила ей Маша из темноты. Няня тотчас кинулась на ее голое.

– Иди, папа очень волнуется, – няня взяла ее за тонкую ручку.

«Ага, волнуется! Так ему и надо!» Маша почувствовала себя отчасти отомщенной. Ей не хотелось почему‑то видеть отца, она разочаровалась в нем. А он уже пришел в себя. Не мог же он объяснить ей, что мама две недели не дает знать о себе: выехала с детдомом на дачу, обещала вскоре вернуться, взять Машу и Севу, а сама не едет. А сейчас всюду столько бандитов, недобитых «зеленых» и махновцев. Не мог он сказать, что, по словам соседки, выходило так, что Маша заставляла брата подойти с ней поближе к страшной лошади. Ничего этого он не объяснил, а только буркнул неловко: «Пора уже тебе соображать немного!» – и погрузился в книги, которые он всегда раскладывал на своем столе по вечерам. Он выглядел виноватым, хотя не признался в этом и не попросил извинения. Всё равно, на него было стыдно смотреть, и Маша быстро нырнула в постель. Сон освободил ее от тяжелых мыслей.

Она не скоро простила отцу. Как‑то вечером зашла учительница из детдома и сообщила, что Анна Васильевна хорошо устроила детей, наладила, питание и на днях приедет, чтобы забрать с собой Машу и Севочку на всё лето. Отец повеселел, стал шутить и возиться с детьми, сочинял им какие‑то стихи, рисовал картинки. Маша не могла забыть безобразную сцену порки, но уверилась в том, что больше никогда‑никогда отец ее не тронет. Он ничего не говорил об этом, она догадалась сама.

После ухода отца из «Заготпрода» в доме снова появились фанера и сосновые чурбашки. Снова щепки и стружки посыпались на пол, а под Письменным столом, между двумя тумбами, выстроились раскрашенные бабочки и ветряные мельницы. Игрушек было так много, что папа взял с собой на базар Машу.

– Ты будешь смотреть, чтоб не стащили чего‑нибудь, – объяснил он ей.

Стоял солнечный летний день, и на базаре было людно. Множество телег, запряженных волами, расположилось у входа в рынок. На одних лежал серый сморщенный прошлогодний или только что накопанный вихрастый розовый молодой картофель, на других – мешки с мукой, молодые маленькие огурцы, початки первой пшенички‑кукурузы. Они были похожи на кукол, запеленутых в светлозеленые одеяльца. Из пеленок выглядывали пряди волос – ровно расчесанных, салатного цвета, белых с рыжинкой и всклокоченных коричневых, точно сожженных горячим ветром.

Ближе к центру базара товары раскладывались прямо на земле, на подстеленных платках и холстинах. Тут были жареные семечки, серые – подсолнечные и белые – тыквенные, маковки, мед в бутылках. Маша залюбовалась товаром гончара: кринки, миски и горшки были любовно расписаны цветной глазурью: зеленой, голубой, белой. Видно, гончар любил узоры; даже самые дешевые, не поливаные горшки были украшены у горлышка волнистыми полосочками.

Отец расположился возле гончара и вынул из корзины игрушки. Он шутил, поучал Машу, отвечал на реплики покупателей, товар его быстро пошел в ход.

– А, никак старый знакомый? Профессор?

Перед разложенными на земле игрушками, широко расставив ноги в русских сапогах, стоял человек в светлосерой гимнастерке. Фуражка со звездочкой была сдвинута на затылок, из‑под нее весело выбивались темные крупные кудри. И весь этот человек был крупный, веселый и добрый, – так показалось Маше.

Отец обрадовался, потом смутился. Стал что‑то объяснять «старому знакомому», но тот слушал, морщась, словно пил слишком кислый квас:

– Не думал вас тут встретить. На чёрта вам эти цацки? Что вы делом не займетесь, а? А какие лекции читал у нас, какие лекции! Как же вас понимать: советская власть призывает интеллигенцию на трудовой фронт, свое прямое дело делать, а вы… Что же это, пассивный саботаж, или…

– Вы забываете, товарищ комиссар, что не так‑то всё просто. Биография у меня не совсем обычная, – прервал его отец.

– Ясно, на что намекаешь, – мол, пятно имеется в биографии… Потому тебе и следовало добиваться своего дела, а не цацками торговать, товарищ профессор! А ты со своим пятном носишься, как курица с яйцом! – комиссар уже перестал церемониться, его злила нерешительность этого интеллигента, трусость что ли, и полное непонимание своих задач. Злила и почему‑то одновременно веселила, ибо комиссар отлично видел: этому человеку только толчок нужен. Неужели же ему весело в этом деревянном царстве!

– Дело не только в пятне… – отец, видимо, колебался рассказать комиссару тут же всё об университете или не рассказывать. Потом встал с места, велел Маше присматривать за товаром и, отойдя в сторону, рассказал всё начистоту.

– Свертывайте‑ка свою торговлю да едемте со мной. Будете студентов учить, зоотехников готовить, – решил комиссар. – Я ведь отвоевался, назначен, знаете куда? В зоотехникум, тут недалеко, под городом. Там никудышный комиссар был, малограмотный. А я ведь в прошлом – сельский учитель. Тоже интеллигент! – и он расхохотался от души, так не подходило к нему это слово, которое нередко произносилось в те годы с упреком и неодобрением.

Комиссар крепко пожал отцу руку и ушел. Еще не было продано и половины игрушек, но отец не мог больше оставаться здесь. Не замечая Маши, он уложил обратно в корзину барабанщиков и ветряные мельницы и быстро зашагал домой. Он думал о чем‑то своем и на Машины вопросы отвечал невпопад.

– Эти игрушки нам останутся? – спрашивала Маша в десятый раз.

– Да‑да, вероятно, – бормотал отец, уставившись вперед, но не видя идущих впереди пешеходов. Только руку Машину он не выпустил из своей до самого дома.

О маминой судьбе пана волновался напрасно: никто не напал на нее, ли «зеленые», ни махновцы. Вскоре она приехала, забрала с собой Машу и Севу и отвезла на дачу в Терны.

Детдом занимал бывшую графскую дачу. Двухэтажная, окруженная застекленной верандой, она стояла в кустах жасмина и сирени на крутом бережку маленькой, речки. Под верандой был длинный сарай, взрослые ходили там, нагнув голову. Когда Маша с другими детьми заглянула туда, кто‑то ухнул оттуда так, что дети отпрянули разом.

– Это филин, – объяснили ребята, – вечером он вылетает за добычей. А на чердаке живут летучие мыши.

Пришлось полезть на чердак, благо к слуховому окну была почему‑то приставлена лестница. Резные деревянные наличники были сухие, как картон. Маша влезла в окно, спрыгнула на пол и огляделась. На чердаке стоял большой раскрытый сундук с какими‑то бумагами и книжками. Мягкая пыль лежала под ногами, как старое ватное одеяло. Крыша накалилась от солнца, на чердаке было жарко, как в духовке, из которой только что вынули пироги.

Под самым ребром крыши висели крошечные черные бархатные тряпочки. Это были летучие мыши. Оки висели неподвижно, вниз головами, слепые днем, будто притворялись мертвыми. Это были единственные жильцы дома, упорно оставшиеся на своих местах после пожаров гражданской войны, согнавшей с насиженных мест многих владельцев поместий и дач. Маша так и понимала: простые мыши, живущие под полом, бывают у всех, а такие вот бархатные летучие мыши живут только в бывших, барских домах. Ночью они вылетали, и над садом начинался безумный полет крохотных, стремительных животных. Машу пугали, что летучие мыши могут вцепиться в волосы и тогда их не отдерешь.

Маша часто вечерами следила за черными тенями, носившимися в воздухе, и думала: и зачем мышам крылья? Бесполезные, бессмысленные ночные животные казались ей духами отжившего старого мира.

В первый же день Маша увидела в стороне от дачи высокую проволочную сетку, натянутую меж столбов. Из этой сетки были сплетены стены какого‑то непонятного загона. Мальчишки из детдома первые нашли странную сетку и деловито принялись расплетать ее с края на проволоку. Каждый намотал себе изрядный клубок, хотя никто не понимал толком, куда эта проволока может пригодиться.

– Что тут было? – спросила Маша у мальчишек.

– Тут был собачий загон. Эти бары были охотники и собачники, у них с полсотни собак было, сторож рассказывал.

Маша взглянула на деревянный герб, украшавший ворота: хлыст и дубовая ветка! Здесь жила сумасшедшая барыня. Конечно, ведь она рассказывала, что у них было штук шестьдесят собак! Маша посмотрела за сетку и на секунду представила десятки раскрытых пастей, неистовый лай. Сколько у них выходило корму на одних собак! Маша подошла к сетке и отмотала себе проволоки, хотя положительно не знала, куда она денет ее. Остатки барской жизни разрушались, и Маша хотела делать это вместе со всеми.

Сумасшедшая барыня рассказывала, что у них была оранжерея. Найти бы ее, что это такое? Что‑нибудь оранжевое? Маша ходила по саду. Росли деревья: маленькие елки с голубыми каемками на ветках, круглые липы, раскидистые яблоньки, сладко пахнувший белый жасмин. Какая это оранжерея? Что с ней делают?

Оранжереи не было нигде. Только за домом сторожа, где дали комнату Машиной маме, была странная длинная яма со стеклянной крышей. В яму вели кирпичные ступени. Маша спустилась вниз. На длинных столах‑лавках стояли горшки с пересохшей землей, из которой торчали сухие палки. Здесь разводили цветы. Только зачем для этого полезли в землю, Маша понять не могла. Стёкла над кирпичной ямой были перебиты, и вообще она напоминала дом, поставленный набок: то, что в нормальных домах бывало в стенах, здесь оказалось на потолке.

– Нынче не успеем, а на будущий год разведем здесь цветы, – сказала мама пришедшей с ней учительнице, указывая на яму. – Нам оранжерея еще пригодится.

Маша очень удивилась, узнав, что это и есть оранжерея.

В детдоме кормили хорошо. Беспризорные дети, попавшие сюда, не решались уйти и потерять вкусную горячую пшенную кашу с маслом, белую булку, компот из слив. Они были сыты. Мама строго следила за кладовой. Однажды она поймала повариху на преступлении: та бросила в кашу сахарин, а сахар, отсыпав в мешочек, собиралась отнести на базар.

– Я вас увольняю сегодня же, – сказала мама твердо.

Повариха стала на колени, клялась и божилась в чем‑то, но это не помогло. Такая добрая и мягкая с детьми, мама оказалась весьма суровой. Она смотрела на повариху злыми глазами, без всякого смущения. Такой ее Маша не видела никогда.

Как ни кормили детей, они продолжали попрежнему разыскивать в лесу еду, искать съедобные растения. Кучками и поодиночке бродили они по лесу, рвали с диких яблонь кислицу, ели терпкие, вяжущие язык плоды терновника. Во рту становилось тесно от одной крохотной лесной груши, – так она стягивала десны и губы. Но отказаться от поисков лесной пищи было трудно, и Маша вечно ходила с ободранными от лазанья по деревьям коленками.

Они каждый день бегали на речку. Пока малыши купались, старшие мальчишки завязывали узелки на их рубашонках и трусиках. Вылезшая из воды мокрая и дрожащая Маша долго прыгала вокруг своего бельишка, развязывая узелки. А мальчишки смеялись и кричали с берега: «Ишь, сколько у тебя сухарей! Погрызи сухарики!».

На речку ребята шли строем, а возвращались как придется. Однажды их остановили на полдороге. Взрослые люди несли кого‑то в беседку. Это была девушка в мокром платье с мокрыми волосами. Люди положили на траву ее неподвижное тело и стали подымать ей руки, разводя их в стороны. Она не дышала, но люди упорствовали, они даже вспотели от этой странной работы. Их было двое: парень в расстегнутой на груди рубашке, в брюках, заправленных в сапоги, и рыбак – немолодой мужчина в парусиновой одежде.

– Утопленница, – сказал кто‑то рядом. – В воду бросилась.

Люди продолжали тянуть утонувшую за руки. И вдруг вода хлынула у нее изо рта. Маша заметила, как шевельнулась нога утонувшей девушки, как засуетились люди, подкладывая ей что‑то под голову. А молодой парень стал возле нее на колени и бормотал ей что‑то, просил прощения.

«Он спас ее, – подумала Маша, – почему же он просит прощения?»

А он не вставал с колен и всё повторял: «Галя, Галя, прости меня, Галя! Освободи ты меня от этого греха!»

– Идите на дачу, дети, – сказала сопровождавшая ребят учительница. – Сегодня купаться никто не будет.

И они снова поднялись на гору, притихшие и полные впечатлений. «Она была совсем, совсем мертвая, – говорил кто‑то. – На том свете побывала. Интересно спросить, что она там видела?»

– Дурак. Она под водой пробыла несколько минут, да в беседке. Ничего она не видела. Без сознания была.

– Того света просто нет, – пояснил кто‑то постарше. – Помрешь, сам узнаешь.

Игры, в которые ребята играли, не всегда были похожи на детские игры. Иногда девочки хватали Машу за руки и за ноги, тащили ее и кричали: «Разрыв сердца! Разрыв сердца!». Мальчишки стреляли, метко бросались камнями и шишками. Самой умной и всеми любимой игрой была игра в знамя. Сад делили чертой на две части, с одной стороны были красные, с другой – белые. Те и другие имели знамя, прятали его и охраняли, а враги пытались его утащить.

Игра была хорошая, но никто не хотел быть белым. Тогда учительница предложила делиться на красных и синих.

– Синих не бывает, это не похоже на правду, – ответили ей.

– Бывать‑то бывают, – вмешался один мальчик. – Не синие, а голубые, жовто‑блакитники. Но все они против красных.

Согласились играть по очереди, чтоб никому не было обидно. А потом ребята просто перестали называть оба лагеря. Сад спускался к реке по склону берега и игроков называли «нижние» или «верхние».

В конце августа детдом вернулся в город. Маше было грустно уезжать далеко от зеленых рощ, лугов, покрытых цветами. Букет полевых цветов, привезенный с детдомовской дачи, увял еще по дороге.

 

Глава двенадцатая

 

Не успела Маша хорошенько осмотреться в городской квартире, как родители снова стали связывать вещи в узлы, плотно набивать бельем и домашним скарбом плетеные корзины и ящики. Предстоял переезд, но уже не на дачу, а на новое место папиной работы.

Им дали квартиру из четырех маленьких комнат в одноэтажном флигеле. Маша сразу же заметила, что на новом месте хорошо кормят. Можно было каждый день пить молоко, сколько хочешь. За молоком Маша часто ходила на ферму сама.

Длинный узкий коридор разделял два ряда стойл, где стояли коровы, громадные, как рыжие слоны. Их доили студенты в белых халатах. Дежурный студент сидел у входа в коровник за маленьким столом. На столе лежали журналы записей удоя, какие‑то списки, на особой подставке стояли пробирки с молоком, заткнутые кусочками ваты, лежали какие‑то странные термометры. У входа возвышался громадный бидон. Доившие коров студенты приносили ведра с молоком, давали на анализ, а потом сливали молоко в бидон.

– Ну, ставь сюда кувшин, профессорша, – говорил Маше дежурный и аккуратно наливал два литра парного сладковатого молока. Два литра – Маша знала это, потому что рядом на стенке висел плакат с объяснением, что такое литры и метры и сколько фунтов будет в килограмме.

Кувшин был умывальный, с широким горлом. Маша брала кувшин за ручку, другой ладошкой поддерживала его голубое эмалированное горлышко и осторожно несла драгоценную ношу домой.

Еще здесь были удивительные лошади. Комиссар часто осматривал поля или ездил на станцию, – ему всегда запрягали Пальму или недавно объезженного Красавчика. К крыльцу Комиссарова дома подъезжала бричка. Красавчик, тоненький, как стрела, слегка закидывал голову и пронзительно ржал. Его темная атласная шкура отливала голубизной, он нетерпеливо перебирал тонкими, как молодые деревца, ногами, и когда седок натягивал вожжи – жеребец несся в радостном исступлении за пределы красной кирпичной ограды. – «Ох, и горяч!» – говорил про него комиссар, но в следующую поездку снова просил запрячь Красавчика. Комиссару нравилось умелым движением рук укрощать молодое животное, подчинять его своей воле и давать простор его силе там, где это было возможно.

Однажды Маша видела, как Красавчика вели к кузнице. Следом бежали ребята. Маша присоединилась к ним.

Красавчику набивали подкову. Его привел студент Дымко, и пока кузнец делал свое дело, Дымко ласково трепал рукой узкую морду своего любимца. Конь сердито косился назад, но не рвался и дал себя подковать.

В кузнице было что‑то заманчивое для детей. Она стояла на пригорке у реки. Звон молотов, подобный музыке, был слышен далеко за рекою в полях. Кузнец и его помощники казались Маше волшебниками. Их лица были, измазаны сажей, как будто загримированы, а глаза блестели необычайно ярко. И разве не было колдовством – сделать черное железо розовым, превратить твердый увесистый кусок в мягкий, послушный, и несколькими ловкими ударами изменить его вид? Как красиво работали сильные руки! Про кузнеца говорили, что он всего года два, как оставил седло кавалериста, в гражданскую войну шашка его ударяла так же метко, как молот сегодня.

Наконец, кузница была складом немыслимых сокровищ. Под высоким навесом у стены можно было видеть сваленные в груду поломанные части сельскохозяйственных машин, – колесики, шестерни, втулки. Они были выкрашены в красный, черный, желтый и зеленый цвета и от этого приобретали еще большую притягательность для мальчишек и девчонок. Нацелившись глазом на какую‑нибудь шестерню с выщербленным зубом, Маша, улучив момент, хватала ее из кучи лома и, прижав к сердцу, быстро убегала домой. Там, под ступеньками невысокого крыльца, хранились ее лучшие драгоценности: такие же обломки машин, разноцветные стеклышки, коробочки, тряпки. Мать запретила носить этот хлам в комнаты и искренно удивлялась, что девочка не играет в куклы. Но что за интерес в кукле! У ней всё готовое – платье, туфельки, чепчик. Маша предпочитала рыться в куче сухого мусора, где можно было увидеть неожиданно заблестевший золотом и лазурью осколок фарфорового чайника. Найти самой, да еще такую красивую вещь!

Отец стал преподавать в зоотехникуме. Студенты иногда заходили на квартиру и спрашивали: «Дома ли профессор?».

Деревянные игрушки, плетеные корзины, ботинки с вечным швом! Теперь вы ушли в далекое прошлое. Папа учил студентов, он читал лекции. Он был ботаник, но на первых порах должен был читать и зоологию. Для опытов ему были нужны лесные травы и водоросли, лягушки, тритоны, ужи, птицы… Он знал секреты многих животных и птиц, – с каждой пичугой он разговаривал на ее собственном языке, она охотно откликалась и выбалтывала ему свои птичьи тайны. Помимо всего прочего, он завел себе в поле опытный участок и разводил гибриды зерновых.

Отец поручал Маше наловить ему квакш‑лягушек щегольски‑салатного цвета с белой шелковой подкладочной на животе. Эти лягушки жили на деревьях, они лазили по корявому стволу, цепляясь за него своими зелеными пальчиками. Они были чисты и приятны на вид, Маша ловила их с большим удовольствием. На охоту она всегда брала с собой Севу, который, хотя и был мал, но уже зарекомендовал себя верным товарищем. Он не был шумлив и мог часами молча сидеть у муравейника, разглядывая многоэтажный муравьиный дом и не обижаясь, если какой‑нибудь сердитый муравей кусал его за ногу.

Сад напоминал запущенное дворянское гнездо, описанное в книгах: начинающие зарастать травою тропинки, водоемы, покрытые ряской, огороженные известняком, старые липы, красные клены.

В некоторых водоемах вода была прозрачной, тритоны всплывали наверх и грелись на солнце, черные, с оранжевыми рябинками на животе и шее. Дети ловили их руками и, зачерпнув воды в банку, бросали туда своих пленников. Здесь же смешно плавали, то вытягивая, то расставляя лапы, краснобрюхие жерлянки – аккуратные маленькие лягушки, сверху черные и блестящие. Папе требовалось две штуки – Маша выполняла его поручения точно. Остальные жерлянки беззаботно резвились в водоеме, им ничто не угрожало.

– Змея! – сказал вдруг изменившимся голосом Севочка, но не сделал ни шага назад: ему было интересно, как это она двигается без ног.

Маша взглянула и увидела плоскую головку с оранжевыми пятнами за ушами. Это был уж, папа учил не бояться таких змей.

– Не бойся, это уж. Мы его возьмем, – решила она и протянула руку к траве. Уж высунул раздвоенный, язычок и попытался нырнуть в траву, но Маша схватила его за спинку и подняла. Он был сильный и тугой, он извивался в руках, но девочка удержала его. Это был трофей: папа ужа́ не заказывал.

Они пришли домой довольные и усталые. Сева нес банку с тритонами и лягушками, Маша надела себе на шею ужа, вместо ожерелья, придерживая его рукой за горло, – ведь после головы сначала всё‑таки шло горло, переходя неизвестно где в ужиное брюхо. И очень хотелось, чтобы ее увидели в этот момент соседские мальчишки. Но, как нарочно, мальчишек не было видно. Особенно огорчало, что не встретился соседский Колька. Надо было сбить его спесь, – он очень часто хвастался тем, что его папа – завканц. Кто такой «завканц» – Маша не знала и воображала, как и сам Колька, что это какая‑нибудь важная власть. Колькин отец заведывал канцелярией.

В пышных листьях кустарника, среди оранжевых ягод боярышника высилась красная кирпичная ограда.

Если забраться на верхушку ограды и пойти по ней – увидишь всю жизнь зоотехникума. Ограда тянулась вдоль свинарника, где могучие с крохотными глазами свиньи мели ушами землю, а студенты купали их, поливая из лейки; мимо молочной фермы, где за загородками стояли коровы, – белоносые швицы и рыжие «немки», – это комиссар закупил их где‑то в западном районе, привез сюда и стал улучшать породу. Ограда шла мимо студенческой кухни, возле которой было свалено огромное количество выкорчеванных пней, похожих на спрутов с обрубленными щупальцами. Дежурные студенты‑истопники распиливали пни и раскалывали их на поленья. Дежурные студенты‑повара в белых передниках и колпаках выходили на воздух подышать, – в кухне было жарко. Ограда шла мимо пожарной части, и однажды дети видели ученья студентов‑пожарников: папин ученик Ильченко в медной каске и брезентовом костюме сидел на крыше сарай и старательно поливал из шланга условно горевшую крышу. Они играли в пожар, Маша поняла сразу.

Дальше ограда шла садом, шла мимо сараев и складов и ступенчато опускалась вдоль леса вниз, к реке. Здесь Маша увидела сверху две лисьих норы. Она проболталась соседским мальчишкой, и вскоре Колька поймал лисенка и привязал его у себя за сараем. Лисенок был жалкий, тощий, облезлый, он с ненавистью и страхом скалился на подходивших людей. Колька кормил его остатками супа, и лисенок сдох бы в своей вонючей загородке, если б веревка, которой он был привязан, не оказалась гнилой. Как‑то ночью он убежал с веревкой на шее, и Маша вздохнула с облегчением, узнав об этом.

Однажды к вечеру отец вернулся расстроенный. Он закрыл от детей дверь, обедал вдвоем с матерью и о чем‑то возбужденно рассказывал ей.

В квартиру постучали. Вошли двое студентов – Колесников и Ильченко. Вид у них был живописный: закатанные по колена штаны, босиком, за плечами ружья. У Колесникова в руке была банка с водорослями. Ильченко держал на весу двух убитых куликов. Лица студентов были счастливыми.

– Профессор… Извиняемся, что на квартиру… Вы вчера говорили, надо бы кулика для занятия, – вот… Имеется. И водоросли. Примите.

Отец довольно улыбнулся.

– За кулика спасибо, и за растения. Рад, что вас увлекает наука. Сегодня я экзамены принимал, а когда же вы придете сдавать? Завтра?

– Мы завтра придем сдавать.