Убеждение «немцев» в своем «цивилизационном превосходстве»

Все без исключения западные авторы, включая даже высоко оценивших русское религиозное благочестие Фабри, Иовия и Альберта Кампензе, относили Россию к странам «диким и варварским», продолжая развивать позаимствованную гуманистами у античных авторов «аксиому», что на Севере народы от природы «нецивилизованны». Этот взгляд западных авторов XV-XVI вв. стоит объяснять не «заговором Европы» против России, а разницей социокультурных стадий развития России и Запада. Западноевропейцам, привыкшим к комфорту и воззрениям Нового времени, быт и привычки москвитян, мало отличавшиеся от западных средневековых аналогов, уже казались «дикими», как «темным, варварским и невежественным» было для идеологов Ренессанса средневековое прошлое их собственных стран.

В XV–XVI вв. на Западе присутствовал значительный интерес к наукам и рациональной мысли. В России, оказавшейся в стороне от Ренессанса, западные люди не могли найти привычных им уже школ, университетов, ученых. Псевдо-Фоскарино писал: «Кроме… церковных и богослужебных книг у них имеются в переводе разные книги святых отцов и много исторических сочинений, трактующих как о римлянах, так и о других народах; у них нет философских, астрологических и медицинских книг. Врачи лечат по опыту и испытанными лечебными травами»[737]. По поводу состояния медицины другой фряг, Джованни Паоло Компани высказался более критично: «В их обиходе совсем нет ни врачей, ни аптекарей»[738].

Многое в русской жизни не нравилось иноземцам, вызывая широкий спектр эмоций — от удивления до отвращения и презрения. Элемент пренебрежительности к русским присутствует постоянно, даже когда иностранцы говорят о москвитянах что-либо хорошее. «Русские очень красивы, как мужчины, так и женщины, — сообщает, к примеру, венецианец А. Контарини в конце XV в., но тут же добавляет: — Но вообще народ грубый… Они величайшие пьяницы и весьма этим похваляются, презирая непьющих. У них нет никаких вин, но они употребляют напиток из меда, который они приготовляют с листьями хмеля. Этот напиток вовсе не плох, особенно если он старый. Однако государь не допускает, чтобы каждый мог свободно его приготовлять, потому что если бы они пользовались подобной свободой, то ежедневно были бы пьяны и убивали бы друг друга, как звери. Их жизнь протекает следующим образом: утром они стоят на базарах примерно до полудня, потом отправляются в таверны есть и пить; после этого времени уже невозможно привлечь их к какому-либо делу… Князь, насколько я понял, владеет большой страной и мог бы иметь достаточно людей (для войска), но множество среди них — бесполезный народ»[739].

Примерно тот же подход встречаем в середине XVI в. в сочинении одного из основателей Московской компании Ричарда Ченслора. Сначала он восхищается выносливостью русских людей на войне: «Простой солдат не имеет ни палатки, ни чего-либо иного, чтобы защитить свою голову. Если пойдет снег, то воин отгребает его, разводит костер и ложится около него… Однако такая их жизнь в поле не столь удивительна, как их выносливость, ибо каждый должен добыть и нести свою провизию для себя и для своего коня на месяц или на два, что достойно удивления. Сам он живет овсяной мукой, смешанной с холодной водой, и пьет воду. Его конь ест зеленые ветки и т.п., стоит в открытом холодном поле без крова и все-таки работает и служит ему хорошо. Я спрашиваю вас: много ли нашлось бы среди наших хвастливых воинов таких, которые могли бы пробыть с ними в поле хотя бы месяц? Я не знаю страны поблизости от нас, которая могла бы похвалиться такими людьми и животными»[740]. Но уже следующий пассаж Ченслора фиксирует явную «отсталость» московитов перед западноевропейцами: «Что могло бы выйти из этих людей, если бы они … были обучены строю и искусству цивилизованных войн. Если бы в землях русского государя нашлись люди, которые растолковали бы ему то, что сказано выше, я убежден, что двум самым лучшим и могущественным христианским государям было бы не под силу бороться с ним, принимая во внимание степень его власти, выносливость его народа, скромный образ жизни как людей, так и коней и малые расходы, которые причиняют ему войны, ибо он не платит жалованье никому, кроме иностранцев»[741].

Европеец в начале Нового времени привык видеть рабом негра, азиата или преступника-каторжника, но поражался, когда один европеец владеет другим себе подобным. Такое рабство воспринималось как признак нецивилизованности. Удивлялись отсутствию у москвитян отношения к личной свободе как ценности. «…есть много таких, — писал Р. Ченслор, — которые сами продают себя дворянам и купцам в холопство, чтобы всю жизнь получать за это пищу, питье и платье, а при продаже они получают также деньги. А некоторые так даже продают своих жен и детей в наложницы и слуги покупателю»[742]. «Я слышал, — продолжает Ченслор, — как один русский говорил, что гораздо веселее жить в тюрьме, чем на воле, если бы только не подвергаться сильным побоям. Там они получают пищу и питье без всякой работы, да еще пользуются благотворительностью добрых людей, а на свободе они не зарабатывают ничего»[743].

Западные иноземцы быстро поняли, что в России частная собственность слабо гарантирована, причем не столько от посягательств «лихих людей», сколько от претензий государства. Ричард Ченслор заметил, что землевладение тут тесно связано с несением службы и что государь всегда вправе по своему усмотрению распорядиться землей своих подданных. «…Если какой-нибудь дворянин или земельный собственник умирает без мужского потомства, — пишет Ченслор, — то великий князь немедленно после его смерти отбирает его землю, невзирая ни на какое количество дочерей, и может отдать землю другому человеку, кроме небольшого участка, чтобы с ним выдать замуж дочерей умершего. Точно так же, если зажиточный человек — помещик или вотчинник — состарится или несчастным образом получит увечье и лишится возможности нести службу…, то другой дворянин, нуждающийся в средствах к жизни, но наиболее годный к службе, идет к великому князю с жалобой… Великий князь немедленно посылает расследовать об имении состарившегося. Если расследование подтвердит жалобу, то его призывают к великому князю и говорят ему: “Друг, у тебя много имения, а в государеву службу ты не годен; меньшая часть останется тебе, а большая часть твоего имения обеспечит других, более годных к службе”. После этого у него немедленно отбирают имение, кроме маленькой части на прожиток ему и жене»[744].

Реакцию русского человека на подобный поворот судьбы Ченслор противопоставляет позиции англичан. Русский дворянин, лишенный имения, «не может пожаловаться на это, он ответит, что у него нет ничего своего, но все его имение принадлежит Богу и государевой милости; он не может сказать, как простые люди в Англии: “Если у нас что-нибудь есть, то оно от Бога и мое собственное”. Можно сказать, что русские люди находятся в великом страхе и повиновении и каждый должен добровольно отдать свое имение, которое он собирал по клочкам и нацарапывал всю жизнь, на произволение и распоряжение государя»[745].

Аналогичное наблюдение, но уже касательно торговых людей приводит в своих записках и Генрих Штаден. Он рассказал, что после сожжения Москвы в 1571 г. крымским ханом город заселили торговыми людьми, набранными из других городов. При этом «самые богатые противу их воли должны были пустить свои деньги в постройку домов и дворов»[746]. Другим примером полного неуважения власти к собственности своих подданных служит информация Штадена о поведении русских людей, которое они демонстрировали в ходе учреждения опричнины. «…когда была учреждена опричнина, — пишет вестфальский авантюрист-опричник, — все, кто жил по западному берегу речки Неглинной (и не были включены в опричнину. — Прим. авт.), безо всякого снисхождения должны были покинуть свои дворы и бежать в окрестные слободы, еще не взятые в опричнину. Это относилось одинаково и к духовным, и к мирянам»[747]. Имущество этих людей переходило к казне и опричникам. Стоявшие на месте нынешнего дома Пашкова многие хоромы и дворы князей, бояр, богатых купцов и простых торговых людей «великий князь приказал разломать», а сам холм — расчистить, обложить тесаным камнем и кирпичом и соорудить здесь новую государеву резиденцию — опричный дворец. «А кто жил в городе или в слободах и был взят в опричнину, — продолжает свой рассказ Штаден, — тот мог легко перейти из земщины в опричнину, а свои дворы в земщине или продать, или, разобрав, увезти в опричнину»[748].

Заброшенные в Россию волей судьбы или приехавшие в поисках выгоды «немцы» не собирались оказаться здесь на одном счету с коренными жителями, то есть в положении людей, у которых по прихоти монарха могут забрать собственность, а то и жизнь. Прося Ивана Грозного об исключительных торговых привилегиях, английские гости, к примеру, сразу же оговорили неприкосновенность своей частной собственности на товары, личное имущество, капитал в случаях, если они не совершили никакого преступления. «Ни люди, ни товары не могут быть нигде задержаны ни за какой долг или поруку, если сами англичане не суть главные должники или поручники, ни за какое преступление, если не сами англичане его совершили; в случае преступления англичанина дело выслушивает и решает сам царь» [749]. Зная, что в России за преступления слуг несут ответственность их хозяева, англичане и здесь постарались отгородиться от русских правовых правил: «Если случится, что служители купцов английских будут подвергнуты за какое-нибудь преступление смертной казни или другому наказанию, то имущество и товары хозяев их не могут быть отобраны в казну»[750]. Оговаривалась и личная безопасность члена компании в случае, если его компаньоны считали его невиновным или полагали, что проступок не тяжкий: «Если англичанин будет арестован за долг, то пристав не может вести его в тюрьму, прежде нежели узнает, что главный фактор или депутаты будут ли поруками за арестованного. Если будут, то арестованный освобождается»[751].

В праве высшей светской власти в России свободно жаловать и отнимать землю и прочее имущество Ченслор видел основу могущества русского государя, его огромные возможности в военной области. Только почему-то у англичанина сложилось впечатление, что сами русские об этой связи не догадываются: «Если бы русские знали свою силу, никто бы не мог соперничать с ними, а их соседи не имели бы покоя от них…»

Ченслор, конечно, ошибался. Все московские государи прекрасно осознавали связь между своим верховным правом государя-вотчинника на землю и имущество, которыми пользовались их подданные «холопы», и той огромной внутренней властью и военным величием, которыми они, государи, располагали. Понимали они и пользу овладения западными секретами «цивилизованных» способов ведения войны. Поэтому, постоянно увеличивая контингент служилых иностранцев, центральная власть старательно выстраивали между ними и своими «холопами» некий социокультурный барьер, не допускавший проникновения в русскую среду западных представлений.

Что же касается вопроса «о покое соседних стран», то рядом с формирующейся московской империей о нем говорить не приходилось. За 1492–1595 гг. Московское государство провело три войны со Швецией, семь войн с Литвой[752], завоевало в Поволжье земли ногаев, Казанского и Астраханского ханств, беспрерывно воевало с крымскими татарами на Юге, разгромило на северо-востоке ханство Кучума и начало покорение Западной Сибири, в 25-летней войне пыталось овладеть Ливонией.

Русский правитель предстает перед иностранным наблюдателем прежде всего как восточный деспот. Например, Горсей рисует следующий портрет Ивана Грозного: «Он был приятной наружности, имел хорошие черты лица, высокий лоб, резкий голос — настоящий скиф, хитрый, жестокий, кровожадный, безжалостный, сам по своей воле и разумению управлял как внутренними, так и внешними делами государства»[753]. Склонность русских монархов к тирании была неприятна западноевропейцам, но они полагали ее естественной, вытекающей из строя страны и привычек народа, схожего во многом, по их мнению, с турками.

Неслучайно ополячившийся веронец Александр Гваньини, сообщая об опричнине, сравнил опричников с турецкими янычарами, а само нововведение объяснил тем, что царь ее ввел, «как поговаривают, для того чтобы безопасней было тиранствовать»[754]. Гваньини сам не был в России, выраженное им мнение — это плод коллективных и широко распространенных на Западе представлений.

«По природе этот народ столь дик и злобен, — утверждал англичанин Горсей, — что, если бы старый царь (Иван Грозный. — Прим. авт.) не имел такую тяжелую руку и такое суровое управление, он не прожил бы так долго…»[755] Правда, «оправдав» по-своему Ивана Грозного, англичанин в конце своего повествования о его царствовании сделал весьма правильный вывод о том, что все эти жестокости вовсе не укрепляли государственный порядок и не обеспечивали безопасности правителя. «Царь наслаждался, купая в крови свои руки и сердце, изобретая новые пытки и мучения, приговаривая к казни тех, кто подвергался его гневу, а особенно тех из знати, кто был наиболее предан и любим подданными. В то же время он всячески противопоставлял им, поддерживал самых больших негодяев из своих военачальников, солдат, все это на деле привело к росту враждующих и завистников, не осмелившихся даже один другому доверять свои планы свержения царя (что было их главным желанием)»[756]. Горсей, следуя логике здравого смысла и своим протестантским воззрениям, вывел обрушившиеся впоследствии на Россию бедствия Смутного времени именно из правления Ивана Грозного, охарактеризовав их как Божие наказание. «…безграничное честолюбие, — пишет Горсей в конце повествования о Грозном, — и мудрость человека оказываются лишь безрассудством в попытке помешать воле и власти Всевышнего, что и подтвердилось впоследствии»[757].