Московский договор 17 августа 1610 г

Тушинский проект оказался не единственным планом приглашения Владислава на московский трон. Вскоре путем тушинцев пошли московские бояре, тем более что после падения Василия Шуйского видные русские тушинцы во главе с Филаретом Романовым и Михаилом Глебовичем Салтыковым получили возможность свободно перебраться в столицу. Вместе с ними «перебрался» в Москву и договор 4 февраля 1610 г. Имеется в виду то, что его содержание стало хорошо известно из первых рук. Наверняка оно стало предметом обсуждения московских жителей, прежде всего бояр, дворян, приказных людей, то есть социально-политической элиты, принужденной несчастьями Смуты к самостоятельным умственным и политическим действиям. «Взял привычку» участвовать в последнем и столичный посадский люд, не только купцы, но и «чернь», и мнение простолюдинов тогда невозможно было полностью игнорировать.

Желание разных социальных слоев московского населения участвовать в решении судьбы престола продемонстрировало восстание, в ходе которого был свергнут Шуйский. Кстати, тогда же у всех вызвала одобрение идея решать все не кулуарно-олигархически (а именно так был составлен договор 4 февраля), а «всей землей». В ходе восстания на Лобном месте выступил Захарий Ляпунов. Он описал бедствия Московской земли, которую опустошают, «как волки овчарню» и «бедных христиан столь ужасающе уничтожают». Потом предложил низложить Шуйского, который всякими «ухищрениями добился престола». И только «с единодушного одобрения всех сословий избрать другого царя, который был бы предназначен для этого и дан Богом»[182], толпа двинулась свергать несчастного Василия IV.

Интересно, что идея выбора царя Земским собором тут явно сочетается с идеей приглашения на престол человека, «предназначенного и данного Богом», то есть рожденного в семье монарха. А так как в тот момент настоящих русских царевичей не было, речь могла идти только о возможности одобрения кандидатуры иностранного принца. Буссов подчеркивает, что предложения Захария Ляпунова понравились «простонародью», которое, последовав за Ляпуновым, и начало восстание.

Поляки, осаждавшие Смоленск, со своей стороны «схватились» за договор 4 февраля, всячески популяризировали среди русских идею перехода московского трона к их королевичу как средство прекращения польско-русской войны. Король Сигизмунд III, узнав о свержении Шуйского, тут же послал гонца к гетману Жолкевскому. По сообщению Буссова, король «дал последнему все полномочия и права вести переговоры с московитами, как он найдет это лучшим и как будет удобнее и приличнее всего. Его величество присовокупил к этому обязательство одобрить и безоговорочно выполнить все то, о чем Жолкевский условится с московитами и в чем он им поклянется. Только два пункта должны быть оговорены и соблюдены, а именно — что сына его величества ни в коем случае не перекрестят, не обратят в московитскую веру, что при его дворе будут и поляки, ибо одним русским его величество не может доверить своего сына»[183].

В итоге во многом с подачи гетмана Станислава Жолкевского договор 4 февраля 1610 г. стал рабочей основой для составления новых условий приглашения Владислава на престол. Причем Жолкевский попытался сгладить требование о невозможности перемены веры Владиславом, утверждая, что на счет веры будущего московского царя у него нет полномочий говорить. Договор 4 февраля не требовал непременной перемены веры королевича, даже предполагал известную веротерпимость в отношении всех христиан. Однако Жолкевский был в курсе, сколь важен для русских вопрос православной веры их монарха, а потому давал возможность королю «одуматься».

В итоге большая часть положений нового договора просто копировала тушинский проект. Но было бы ошибкой думать, что договор от 17 августа 1610 г. был простым его повторением.

Изменились обстоятельства, а также состав прямых и косвенных авторов нового проекта. В Москве влияние средних столичных дворянских слоев и дьячества, задававших тон в тушинских приказах, было совсем другим. В Москве приказной аппарат, не говоря о Боярской думе, подчинялся аристократам. После свержения Шуйского восставшими москвичами во главе с рязанским дворянином Захарием Ляпуновым Боярская дума стала единственным официальным правительством России, и авторитет ее в глазах народа был достаточно высок.

В Думе тогда было семь бояр — Федор Мстиславский, Иван Романов (брат Филарета), Василий Голицын, Борис Лыков, Федор Шереметев, Андрей Трубецкой и Иван Воротынский — отсюда и название «Семибоярщина». Правда, статус у этого правительства был временный. «Все люди, — сказано в крестоприводной записи, — били челом князю Мстиславскому (знатнейший из бояр глава Боярской думы. — Прим. авт.) с товарищи чтобы пожаловали приняли Московское государство, пока нам Бог даст государя». Предполагалось, что дума в скором времени посадит на трон «законного монарха» и тем восстановит нормальный, с точки зрения тогдашних россиян, порядок государственной жизни.

Из грамот, которыми постоянно пересылались между собой русские города, явствует, что к 1610 г. все так устали от всеобщего хаоса, произвола, «загонов», в которые отправлялись служилые люди, казаки, «ляхи» и прочие слуги «своих» и «чужих» царей, неразберихи с налогами, раздачами поместий и должностей, что готовы были признать любого царем, «данным Богом», при условии, что он будет в силе навести порядок.

И хотя последнее требование, проистекавшее от здравого смысла, противоречило «старомосковскому обычаю» и примату православного взгляда на природные качества кандидата на шапку Мономаха, оно все более брало верх в городской среде, создавая польскому королевичу Владиславу, за которым стояла армия его отца, все большую популярность. Обладай Сигизмунд III политическими взглядами гетмана Станислава Жолкевского, история России, Речи Посполитой и Восточной Европы в целом могла пойти совершенно по-другому.

С.М. Соловьев, описывая московские события июля-августа 1610 г., предположил, что «для большинства москвичей была страшно тяжела мысль взять в государи иноверного королевича из Литвы», но далее из подробнейшего анализа событий и фактов, проведенных этим видным историком, знатоком источников, получается, что именно к такой мысли из трезвого расчета, но в ущерб религиозно-иррациональному чувству пришло большинство московских «разных чинов людей». Намеки Голицыных и Романовых на то, что их древние роды могут выдвинуть своих кандидатов на престол тогда были, конечно, услышаны, но не получили массовой поддержки. Плохо слушали и патриарха Гермогена, который настаивал на избрании именно русского православного царя. Примечателен здесь один случай: патриарх, собрав толпу, захотел убедить столичных жителей «примером из истории: “Помните православные христиане! Что Карл в великом Риме сделал!” Но народу было не до великого Рима: «Все люди посмеялись, — говорит современник, — заткнули уши чувственные и разумные и разошлись»[184]. Ростовский митрополит Филарет Никитич также выезжал на Лобное место и говорил народу: «Не прельщайтесь, мне самому подлинно известно королевское злое умышление над Московским государством: хочет он им с сыном завладеть и нашу истинную христианскую веру разорить. А свою латинскую утвердить». Но и это увещание осталось без действия[185].

Тем более что оно прозвучало из уст человека, который сам недавно составил договор о приглашении Владислава на русский престол. Историку трудно понять истинную логику Филарета: чего в ней было более? Прагматической изворотливости политикана, перед которым вдруг открылись возможности выдвигать в цари кандидатуру собственного сына, или трезвого расчета политика, который, глубже узнав позицию польского короля, видит бесперспективность для России своего прежнего плана?

Так или иначе, но тогда у Семибоярщины выбор был не широк. Собственных военных сил не было. После разгрома Дмитрия Ивановича Шуйского под Клушиным русские служилые люди разбежались. Большинство взбунтовавшихся европейских наемников из отряда Делагарди перешло на службу к Сигизмунду III. Сам шведский генерал был искренне огорчен исходом клушинской баталии. Проклиная малодушие русских и продажность наемников, Делагарди договорился с Жолкевским о возвращении своего небольшого отряда в Швецию. Делагарди обещал Жолкевскому прекратить шведскую помощь Шуйскому, но одновременно послал Шуйскому весть, обещая привести из Швеции новое войско. Скорое свержение Шуйского освободило шведского генерала и его короля от обязательств «Вечного мира» 1609 г. и предоставило шведам полную свободу.

Все это делало выдвижение московскими боярами кандидата в цари из своей среды проигрышным делом, даже если предположить, что Смута отучила знатных конкурировать и «грызть» друг друга. Царя из русских некому было защищать. Разбежавшихся из-под Клушино дворян и прочих служилых людей быстро было не собрать, а в Можайске стоял Жолкевский. При нем находился большой отряд русских людей, присягнувших Владиславу на условиях договора 4 февраля 1610 г. Кроме этого, Жолкевский имел 5000 поляков и 800 «немцев»[186]. 24 июля 1610 г. гетман двинулся к Москве, где в то время вновь появились таборы Лжедмитрия II и встали на востоке от столицы в Коломенском. Жолкевский расположился на западе — на Хорошевских лугах.

Лжедмитрий II через Яна Сапегу поспешил связаться с Жолкевским, чтобы направить Сигизмунду III собственные предложения. Жолкевский уклонился от связи с самозванцем, но его гонцов пропустил к королю. Тушинский вор обещал Сигизмунду, если тот не помешает ему занять Москву, заплатить королю лично 300 000 золотых, а в казну Речи Посполитой выплачивать каждый год в течение 10 лет по 100 000 золотых. Королевичу полагалось «отступных» ежегодно по 100 000 в течение 10 лет. Выражалась также готовность сражаться за польские интересы в Ливонии против Швеции: самозванец обещал выставить 15 тыс. русских ратников. Вопрос о судьбе Смоленска был обойден молчанием, а о Северских городах, сообщал Лжедмитрий II, он готов вступить в переговоры[187].

На таких условиях (а сведения о них с подачи Жолкевского утекли в Москву) даже московская «чернь», отчасти по-прежнему симпатизирующая «природному царю Димитрию Ивановичу», вряд ли могла его выбрать. Тушинский вор явно обанкротился, окончательно стал авантюристом, торгующим национальными и государственными интересами и провоцирующим внутренний разбой. Знать и дети боярские, уставшие от войны и мятежей черни, открыто заявляли: «Лучше служить королевичу, чем быть побитыми от своих холопей и в вечной работе у них мучиться»[188].

В Москве и раньше подумывали о приглашении полько-литовского кандидата на престол, а сейчас, когда Жолкевский стоял в семи верстах от столицы, выбор, естественно, пал на Владислава. «Ляхи» и русский отряд под началом сына Михаила Глебовича Салтыкова — Ивана, пришедший с Жолкевским, 2 августа 1610 г. атаковали Лжедмитрия II. Они прогнали самозванца с его «казаками, поляками, татарами и немцами» обратно в Калугу.

В этот момент «…наступил добрый мир между поляками и московитами, последние ходили в лагерь к полякам, а поляки в город, они вели друг с другом всякие дела, и было между ними большое согласие и единение»[189]. Потом как-то незаметно, по одному и группами, люди Жолкевского «просочились» в Москву и были размещены в Кремле и Китай-городе. Они стали получать корм, фураж для лошадей и жалованье из московской казны, что уже не так нравилось москвичам, но все их попытки выставить поляков обратно в их лагерь в поле не увенчались успехом.

С размещением в Москве большого польско-литовско-немецкого гарнизона крупной политической фигурой становится М.Г. Салтыков. Он происходил из старомосковского знатного рода, с 1590-х находился на дипломатической службе, был послом в Речь Посполитую в 1601 г., в 1602 г. встречал жениха царевны Ксении датского принца Ганса (Иоганна), перешел на сторону Лжедмитрия I под Кромами и с тех пор слыл большим поклонником западных (а точнее, польских обычаев). Зная это, Василий Шуйский после избиения поляков в Москве 17 мая 1606 г. поспешил сослать Салтыкова воеводой в Орешек. В итоге получил «искомый» вариант: Орешек присягнул второму самозванцу. С наступлением войск Скопина-Делагарди в 1609 г. М.Г. Салтыков бежал в Тушино, где стал видным боярином в Воровской думе. Однако Салтыков был поклонником не столько самозванца, сколько союза с Речью Посполитой, а потому в феврале 1610 г. возглавил тушинское посольство к королю Сигизмунду III с просьбой дать его сына на Московское царство. Именно Михаил Глебович Салтыков возглавил в 1610–1612 гг. «польскую партию» в среде русской политической элиты.

Тем временем бежавший в Калугу самозванец начал строить планы, которые, к счастью, не сумел осуществить, но которые заставили москвичей смириться с пребыванием столь мощного иностранного контингента в своей столице. «Я должен набрать турок и татар, которые помогут мне вернуть себе мои наследственные владения, — заявлял Лжедмитрий II, — иначе я ничего не добьюсь, а уж если я и тогда не получу эти владения, то так разорю и разрушу их, что они не много будут стоить, и, пока я жив, я Россию в покое не оставлю»[190]. Рассматривал самозванец также возможность своего перемещения в Астрахань с последующим обособлением Астраханского царства от России. С письмом к астраханцам на данный счет был направлен преданный самозванцу поляк пан Кернозитский.

Московская Боярская дума, приступая к выработке совместного с Жолкевским нового договора о приглашении королевича, поспешила изрядно выхолостить содержание статей прежнего проекта от 4 февраля 1610 г. Не только права низших сословий, но и права дворян и дьячества были учтены слабо. По сути 17 августа 1610 г. состоялась консервативная боярская ревизия тушинского проекта, что, кстати, еще более сузило и без того неширокую общественную базу проекта, лишая его внутренней поддержки и перспектив.

Очевидно, что бояре сделали ставку прежде всего на иностранную силу, что оказалось большой ошибкой, как для планов реализации проекта приглашения иностранного принца, так и для судьбы европеизации России.

Из тушинского проекта в новый договор не попали ни статья о повышении по заслугам «малочинных людей», ни статья, разрешающая определенной части русского общества свободно выезжать за рубеж для обучения и науки. Для русского консерватизма, питающегося постулатами религиозно-государственной доктрины «Москва — Третий Рим», было ясно, что подобная свобода рано или поздно подорвет непререкаемый пока у большинства русских авторитет заветной «старомосковской тишины». Это был явный шаг назад с точки зрения оценки широты и ясности пробуждающейся общественно-политической русской мысли как в области правового и общественного строительства, так и в области перспектив улучшения функционирования государственного аппарата.

О положении же знати озаботились: «Московских княжеских и боярских родов приезжим иностранцам в отечестве и в чести не теснить и не понижать»[191].

Зато внешнеполитические интересы России новый проект понимал и отстаивал не хуже договора 4 февраля. Требовалось: литовского пана Льва Сапегу от Тушинского вора отвести, бить казаков под Москвой, а когда угрозы от них не будет, войска Жолкевского должны будут отступить в Можайск и ждать так конца переговоров московских послов с Сигизмундом; Марину Мнишек забрать в Польшу и запретить ей выставлять свои права на московский престол; занятые поляками и людьми самозванца города «очистить», как было до Смутного времени; снять осаду Смоленска (причем за это должен был просить короля от своего имени и сам гетман Жолкевский); «о вознаграждении короля и польских ратных людей за военные издержки должны говорить с Сигизмундом великие послы московские»[192].

Вопрос о вере Владислава в договоре остался открытым, хотя глава Боярской думы Ф.И. Мстиславский и патриарх Гермоген заявляли, что царем московским может быть только православный. В грамотах, разосланных по городам, сообщалось, что «Москва целовала крест королевичу Владиславу на том, что ему, государю, быть в нашей православной христианской вере греческого закона»[193]. Очевидно, Жолкевский, как опытный дипломат и гибкий политик, объяснил русским, что такой «обходной вариант» требования перехода Владислава в православие будет легче для Сигизмунда III, горячего католика. Расчет состоял в том, что как политик Сигизмунд не станет из-за вопроса веры рушить столь много обещающий альянс с Россией.

Здесь и Жолкевский, и бояре вступали на зыбкую почву. Опыт религиозных войн, сотрясавший Францию, говорил о том, что для людей XVI–XVII вв. приоритет политической выгоды над религиозным чувством не был очевиден. Не каждый монарх, подобно Генриху Наваррскому, мог заявить: «Париж стоит мессы!». Например, внучка шведского короля Карла IX королева Кристина была воспитана в евангелистско-лютеранской вере, на престоле находилась с шести лет и прекрасно знала, что, согласно Норчепингским предписаниям (1604), в Швеции монархом может быть только протестант. Внутренние духовные поиски привели королеву к тому, что она стала убежденной католичкой. На заседании риксдага в Упсале в 1654 г. Кристина добровольно отреклась от престола в пользу кузена Карла Х Густова. Сама переехала в Рим, где и была по смерти похоронена в соборе Святого Петра в 1673 г. Сигизмунд III Ваза приходился королеве Кристине родным дядей. Он был воспитанником иезуитов, которые, как известно, умели привить своим подопечным искреннюю и фанатичную преданность латинской вере. Ясно, что они считали своим долгом воспитывать в Сигизмунде в первую очередь католика, а потом короля и политика.

Преимуществом договора 17 августа 1610 г. перед договором 4 февраля 1610 г. была попытка его реализации, перехода из области общественно-политической мысли в область конкретной политики. Теперь все зависело от польско-литовской стороны. Русское общество, или по крайней мере его столичная часть, а также значительная часть провинциальных горожан, судя по грамотам нижегородцев 1610 г., направленным в соседние города, обессилев от Смуты, разуверившись в собственных силах, готово было застыть в апатии, предоставив инициативу польско-литовской стороне. Правда, простой люд сразу плохо воспринял весть о возможном приглашении королевича из еретической Польши. Низшие слои в Твери, Владимире, Суздале, Галиче говорили о поддержке «Димитрия Ивановича».

Однако попытка прекратить Смуту опорой на союз с Речью Посполитой потерпела оглушительный провал.

27 августа 1610 г. москвичи присягнули Владиславу, а под Смоленск выехало посольство во главе с великими послами: бывшим тушинцем Филаретом Романовым и членом московской Боярской думы Василием Васильевичем Голицыным. Позиция Жолкевского не произвела на Сигизмунда и его советников никакого впечатления. Россия представлялась этой публике лишь обширным колониальным владением, населенным грубыми и отсталыми дикарями, которым следует диктовать свою «цивилизованную» волю, основанную на военной силе, потому что других аргументов «дикари» и «еретики», привыкшие к тиранам типа Ивана Грозного, не понимают. Раздосадованный Жолкевский подал в отставку и убыл в Польшу.

Тем временем в Москве кончился медовый месяц между столичными жителями и польским отрядом во главе с Александром Гонсевским, оставленным Жолкевским в русской столице. Начали возникать стычки, подогреваемые религиозным упрямством обеих сторон. Однажды пьяный «лях» на глазах москвичей выпалил в надвратную икону Божией матери. По приказу Гонсевского поляка бросили в огонь, а его отрубленные руки выставили над расстрелянной иконой. Специальный «Устав» польского гарнизона в Москве карал за мародерство и насилие в отношении местного населения, но он не мог внушить своевольной шляхте и ее гайдукам уважения к «православным еретикам», тем более те, в свою очередь, не скрывали отвращения к «латинской ереси». Не помогал ни авторитет Гонсевского, ни призывы патриарха Гермогена, которые вначале искренне старались пресечь вражду, не подобающую христианам. Гонсевский вынес еще несколько смертных приговоров распоясавшейся шляхте, а патриарх просил отменить их по «христолюбию». Ни на русских, ни на поляков этот пример не произвел должного впечатления.

Вскоре каждая сторона махнула рукой и стала держаться «своих». Тем более что переговоры великих послов и Сигизмунда III под Смоленском зашли в тупик. Сигизмунд III уперся и ни за что не соглашался, чтобы Владислав стал православным. Польский король вообще сначала предложил посадить на московский трон его, Сигизмунда. Встретив дружное сопротивление послов, король стал говорить об условиях коронации Владислава, но это были совсем не те статьи, на которых настаивали русские. Король хотел, чтобы поместья в России могли получать и паны-католики, находящиеся на службе Владислава. Смоленск, Северские города и ряд пограничных крепостей должны были отойти к коронным владениям[194]. Также коронованный ученик иезуитов желал свободы католической миссионерской деятельности в Московском царстве своего сына.

Филарет и В.В. Голицын железно стояли на том, что условия договора 17 августа выработаны «всей землей», и они не вправе их менять. Эта тактика послов показывает, насколько запущенная «страдальцем» Шуйским политическая идея «всей земли» прижилась в умах россиян к 1610 г. и оделась в «платье извечного обычая».