Королевич Владислав (проект бывших тушинцев)

Поиски такие, кстати, шли и до крушения Шуйского. Большинству в 1610 г. альтернативой Василию IV и Лжедмитрию II представлялся польский королевич Владислав сын Сигизмунда III Вазы. Отец кандидата на прямой вызов Москвы и Стокгольма, заключивших в Выборге в 1609 г. «Вечный мир»[178], ответил объявлением России открытой войны, оккупировал большую часть Северщины и осадил Смоленск. Ясно, что «партии», делая ставку на Владислава, ожидали не только стабилизации внутренней жизни, но и удачного выхода из той сложной международной коллизии, в которой оказалась Россия к концу правления царя Василия Шуйского.

Характерной чертой новых проектов приглашения иностранца на русский трон было то, что они уже не являлись тайными планами заговорщиков. Это были вполне открытые и хорошо разработанные проекты. Другая особенность состояла в том, что в подготовке проектов как равноправная и очень активная сторона участвовали иностранцы. В случае «москвичей» и тушинцев это была польско-литовская сторона. А на северо-западе России — в Новгороде, куда отошел с отрядом шведских офицеров и генералом Горном Яков Делагарди, инициатива подобного проекта вообще проистекала от «немцев» — шведов, которые, конечно, предлагали россиянам своего шведского королевича.

Мы начнем с договора от 4 февраля 1610 г. как самого раннего проекта. Его предложили тушинцы после развала Тушинского лагеря. Предыстория проекта такова. После обращения Сигизмунда III к своим бывшим рокошанам (тушинским полякам) с призывом оставить самозванца и, получив амнистию, идти на королевскую службу под Смоленск в польско-литовском окружении Лжедмитрия II началось брожение. Большая часть «ляхов» и «литвы» желала, чтобы король выплатил им жалованье, которое задолжал Тушинский вор, и не получив такого согласия, разбрелась по всей России. Они составили отдельные банды и занялись откровенным грабежом. Другие «ляхи» и «литва» ушли к королю, а часть, как Сапега и его отряд, вступила в переговоры как с королем, так и с самозванцем и решила идти к тому, кто более даст. В результате сапежинцы сначала вернулись к самозванцу, а потом перешли к Сигизмунду III.

Тем временем Лжедмитрий II бежал в Калугу, куда к нему стали стекаться первоначально русские казаки-донцы и «молодые казаки» из беглых низших русских сословий. Раздосадованный на «ляшскую измену», Тушинский вор поневоле превратился в «патриота». Он велел бить поляков повсеместно, а заодно устроил истребление и погром в лагере служивших ему «немцев». Московская Немецкая слобода была уже им сожжена ранее, теперь настало время уничтожения немецких слобод и поместий под Калугой и в других местах, до которых мог дотянуться тушинский Лжедмитрий.

Среди русских сподвижников Тушинского вора главная роль была у «патриарха» Филарета Романова и боярина Михаила Салтыкова. Также пользовались влиянием «перелеты», состоявшие членами Тушинской Боярской думы, и руководители тушинского приказного аппарата из московских приказных и столичных дворян. Часть «перелетов» улетела в Москву, как только Лжедмитрий II убыл в Калугу, и в Тушине остались те русские, кто не хотел или не мог идти к Василию Шуйскому, в частности «тушинский патриарх Филарет».

Это был весьма привилегированный круг, который и решил вернуться к мысли звать на русский трон иностранного принца. Лучшим кандидатом виделся польский королевич Владислав Ваза. Тушинцы уделили большое внимание разработке будущего государственного устройства России.

Условия приглашения Владислава акцентировали в первую очередь неприкосновенность православия как государственной религии России и преимущества всего русского народа над неправославными иностранцами, которые в силу воцарения Владислава могли появиться в России. Королевич должен был короноваться по православным обычаям. Отец королевича польский король Сигизмунд III обязывался воевать с Тушинским вором, пока того не убьют или не пленят, и пока будут существовать «воровские казачьи таборы».

Далее следовала проработка прав отдельных сословий московского общества в контексте изменений порядка высшего управления Россией. Договор 4 февраля 1610 г. представлял значительный шаг вперед по сравнению с крестоцеловальной записью Василия Шуйского в области гарантий прав личности от произвола власти. Именно в тушинском проекте впервые в истории русской общественно-политической и правовой мысли мы встречаем серьезную постановку вопроса о правах и свободе личности, что свидетельствует о знакомстве русских тушинцев с европейской правовой идеей и о сильном ее влиянии в Смуту. В Тушине не было никаких ограничений на общение русских и иноземцев. Они жили вперемежку, не разделенные границами «немецких» или «польских слобод», и русские люди легко получали информацию о правовой практике в обыденной европейской жизни от польско-литовских панов и шляхтичей, а также от тушинских служилых «немцев». Влияние «немцев» было незначительно по сравнению с польско-литовским.

Красной нитью через договор проходит принцип европейского права, что все судятся по закону, никто не наказывается без суда. Спорные гражданские дела, в частности о наследствах умерших бездетно, должны были разбирать тоже в суде. Предполагался обязательный «сыск» по существу дела или вины, после чего наступало время суда государя «с бояры всеми», где и выносился приговор.

Как мы видим, опасность беззакония и произвола, которыми была пронизана жизнь опричной и постопричной России, как и вся русская действительность в Смутное время, весьма остро осознавалась представителями политической элиты, и они пытались решить данный вопрос в политико-правовом поле с привлечением западного опыта.

Как и в «крестоцеловальной записи» Василия Шуйского договор 4 февраля 1610 г. отвергал старомосковский принцип коллективной ответственности за преступление, совершенное одним из членов рода. Договор не предполагал карать смертью, опалой или конфискацией имущества родственников и слуг политического преступника, непричастных к его делу. Такой подход был свойственен европейскому праву Нового времени и перечеркивал старый средневековый обычай.

По мнению В.О. Ключевского, «совершенной новизной поражают два других условия, касающихся личных прав: больших чинов людей без вины не понижать, а малочиновных повышать по заслугам; каждому из народа московского для науки вольно ездить в другие государства христианские, и государь имущества за то отнимать не будет»[179].

По сути, речь идет о двух кардинальных изменениях старомосковских устоев, на которых базировался вотчинный уклад. Договор 4 февраля 1610 г. задолго до указа 1682 г. или петровской Табели о рангах 1722 г. провозгласил принцип продвижения по службе незнатных («малочиновных») людей за личные заслуги. Этим в корне разрушалось местничество как система, гарантирующая, с одной стороны, привилегию аристократии на высшие государственные должности, а с другой — постоянную внутреннюю вражду и разброд родовых кланов верхнего сословия между собой, делающих боярство бессильным перед лицом верховной власти - с одной стороны, и противопоставленным в силу социального эгоизма остальному русскому обществу — с другой.

Право русского человека свободно ездить за границу имело резко очерченные социальные границы. Им могли воспользоваться все, кроме «мужиков хрестьян», то есть только аристократия, служилые люди, купцы, посадские и приказные. Но даже в таком урезанном виде это был более либеральный порядок, нежели тот, что установился в России во второй половине XVIII столетия, когда «Манифест о вольности дворянской» 1762 г. и «Жалованная грамота дворянству» 1785 г. открыли границы Российской империи для свободного перемещения по миру только для благородных российских шляхтичей. Стоит ли говорить, что принцип закрытости русского общества от свободного контакта с другим европейским миром был одной из опор незыблемости власти государя-вотчинника и той идеологической линии, на которой стояла Русская православная церковь. А в договоре 4 февраля 1610 г. «мелькнула мысль даже о веротерпимости, о свободе совести. Договор обязывает короля и его сына никого не отводить от греческой веры в римскую и ни в какую другую, потому что вера есть божий дар и ни совращать силой, ни притеснять за веру не годится; русский волен держать русскую веру, лях — ляцкую веру»[180].

Данные два «новшества» (право верхних сословий на выезд за рубеж и продвижение по службе за личные заслуги) свидетельствует, что авторы, разрабатывающие договор о приглашении Владислава, вынуждены были учитывать требования и интересы средних слоев русского общества. В условиях Смуты, обрушившей многие старомосковские «ритуалы», рядовые дворяне, приказные и верхи посадского населения получили возможность активно действовать и действовали. Среди «перелетов» 1608–1610 гг. доля средних слоев служилых сословий - столичных дворян и московских приказных людей была велика. В их руках оказалось все «приказное хозяйство» Тушинского вора.

Правда, авторы договора 4 февраля были аристократами, что прекрасно чувствуется из оговорки о правах знатных - «больших чинов людей», то есть занесенных в «Государев родословец» Ивана Грозного. Этим людям высокие чины гарантировались за «происхождение», их нельзя было «без вины понижать». Детям княжат и прочих фамильных людей гарантировалась карьера «без заслуг», но этот пережиток местничества вовсе не гарантировал родовитым людям отсутствия конкуренции. Государственная власть к выгоде всей страны могла свободнее отбирать качественный «человеческий капитал» для государственной службы.

Договор детально разрабатывал порядок высшего государственного управления. Власть монарха ограничивалась обязательным участием в делах управления Земского собора («всей земли») и Боярской думы.

Прерогативы данных органов были разведены. Земский собор, куда, кроме Боярской думы и Освященного собора духовенства, входили «выборные от всех чинов», кроме холопов и крепостных крестьян, превращался наряду с государем в высший законодательный орган. Он имел право исправлять важнейшие законы, действующие в России в силу обычая или по Судебнику 1550 г., а также имел «…законодательный почин: если патриарх с Освященным собором, Боярская дума и всех чинов люди будут бить челом государю о предметах, не предусмотренных в договоре, государю решать возбужденные вопросы с Освященным собором, боярами и со всею землею “по обычаю Московского государства”»[181]. Таким образом, «вся земля» уравновешивала учредительные законодательные права московского царя в области стратегических, главных законов, а Боярская дума вместе с монархом являлась местом высшей судебной власти и ведала текущее законодательство и вопросы исполнительной власти.

На этом продвижение русской общественно-политической мысли вперед с учетом европейского опыта в договоре 4 феврали 1610 г. заканчивается.

Вотчинный социокультурный уклад предельно дробил сословия русского общества и притягивал каждое непосредственно к центру тяглом или службой. В отличие от ситуации в Западной Европе, в частности в Швеции, у русских сословий не было нужды и возможности выстроить иные горизонтальные связи между собой, кроме личных патроно-клиентских отношений некоторых отдельных их представителей. Последние прекрасно заметны в отношениях клана Шуйских с московскими «посадскими мужиками», собственной челядью и отдельными представителями провинциального дворянства. В целом же, в зависимости от своего общественного положения, сословия питали по отношению друг к другу высокомерие, презрение, зависть и плохо скрываемую вражду. Было бы чудом обращение «тушинской команды» к защите интересов «черни». Эта мысль в отличие от шведов была чужда и польско-литовской шляхте, видевшей себя «народом» в «республике», а простой народ почитая «быдлом», то есть рабочим скотом. С русскими тушинскими аристократами чуда не случилось. И родной, и европейский опыт, заимствованный в польско-литовском прочтении, диктовал здесь совершенно другие настроения.

Русское крестьянство не имело права уходить из России, в частности в Речь Посполитую. Заповедные и Урочные лета не только оставались в силе, но происходило окончательное установление крепостного права: поместные и вотчинные крестьяне не имели права перехода между русскими людьми «разных чинов». Землевладельцами по договору 4 февраля 1610 г. могли быть не только служилые люди. Холопы оставались во власти своих господ, беглые возвращались, и государь должен был гарантировать, что не будет давать холопам воли.

Если учесть, что к крестьянам-тяглецам относилось 95–97% населения России, то можно легко понять, что в положении основной массы населения условия приглашения тушинцами на престол королевича Владислава ничего не меняли к лучшему. Напротив, в вопросе закрепощения крестьян тушинцы шли дальше Шуйского, который просто увеличил срок урочных лет. Тушинцы собирались узаконить окончательное торжество крепостного права, «опередив» русскую историю в данном вопросе на 39 лет.

Никаким образом не оговаривались гарантии черносошному крестьянству от передачи тех черных земель, на которых они жили, в частное поместное или вотчинное землевладение. Следовательно, Владислав обладал бы тем же правом, что и прежние московские государи-вотчинники, одним росчерком пера превращать лично свободных черносошных крестьян во владельческих крепостных. Напомним, что ограничивался лишь обратный переход землевладений в казну «без вины» вотчинника или помещика.

Неудивительно, что авторы договора оказались на крайне узкой социальной почве. Когда Лжедмитрий II отбыл из Тушина в Калугу, спрятанный то ли в дровяных, то ли в навозных санях, основная масса его сподвижников из русских простолюдинов — казаков оставалась еще в Тушине. Понятно, что под Смоленск к королю Сигизмунду III их, в отличие от черкас и «ляхов» с «литвой», никто не звал. Казаки могли выбирать между тушинскими боярами с патриархом Филаретом во главе и калужской ставкой Лжедмитрия II.

Но что мог предложить русским казакам, состоявшим в своем большинстве из беглых крестьян и холопов, договор 4 февраля 1610 г.? Неудивительно, что они постепенно отъехали к Лжедмитрию II, надеясь, что он своим самодержавным решением государя-вотчинника изменит разом их жизнь в лучшую сторону.

С перемещением казачьих ватаг в Калугу самозванец вновь обрел некую силу. Тушинские же «прожектеры» могли надеяться лишь на то, что их план будет реализован с помощью иностранного вмешательства. Это лишало его серьезных перспектив.

Сигизмунд III, не уверенный в исходе смоленской кампании, подписал договор из тактических соображений. К тому же его склоняли в эту сторону более предусмотрительные и гибкие сторонники русско-польского сближения — коронный гетман Жолкевский и другие. Однако сомнительная легитимность тушинской делегации оставляла королю свободу рук. Как показали дальнейшие события, он не был настроен выполнять условия договора.

Итак, подводя итоги анализу договора 4 феврали 1610 г., стоит отметить, что данный проект из-за узости социальной базы имел мало шансов на осуществление, завися от благосклонности польского монарха. Сигизмунд же придерживался, когда мог, прямолинейных силовых решений. Король был лишен дальновидности, о чем свидетельствовал его шведский опыт. К тому же как ярый католик этот воспитанник иезуитов презирал православную Россию.

Сам договор 4 февраля 1610 г. представлял парадоксальную смесь решительного конституционного проекта, кардинально менявшего облик русской самодержавной монархии, с крайним консерватизмом в отношении низших сословий. Конституционная часть его предполагала значительное реформирование устоев вотчинного уклада не только в сторону расширения привилегий социальной элиты, но и обретения боярами, служилыми и приказными людьми, купцами и посадскими общественно-политических прав и гарантий личных свобод. Государь-вотчинник должен был поделиться с данной общественной элитой частью своих безграничных прав, чтобы в дальнейшем эта элита совместно с государственной властью беззастенчиво эксплуатировала закрепощенную и лишенную всяких прав основную массу русского населения.

Последнее свидетельствует, что европейское влияние, которое безусловно сыграло большую роль в появлении на свет данного проекта, пришло в Тушино в явно польско-литовском, весьма ограниченном прочтении. Такую европеизацию (на польско-литовский манер) стоит отнести к категории поверхностной европеизации. Лишая большую часть населения гарантированных социально-экономических прав, прикрепляя его не только к земле, но фактически и к личности того, кто юридически владел этой землей, она не способствовала развитию условий для внутренней модернизации страны и в этом смысле была родственной московской модели европеизации второй половины XV–XVI вв.

Отличия состояли в деталях, правда, с весьма существенными различиями в последствиях, причем московский вотчинный уклад получал даже преимущества над польско-литовской шляхетской «республикой» в деле защиты национальных интересов на внешней арене. Московское избирательное использование западного военного, технического и отчасти культурного опыта вело к усилению вотчинного русского государства как внутри страны, так и на международной арене. Польско-литовский вариант ограничивал верховную власть монарха в угоду социальному эгоизму магнатов и шляхетства, настраивая их не столько пользоваться, сколько злоупотреблять свободой на фоне крайнего крепостнического гнета над крестьянским большинством. Социальный гнет в православных районах Речи Посполитой дополнялся национальным и религиозным давлением. Итогом всего этого явилась не успешная модернизация социально-экономической и политической жизни Речи Посполитой, а нарастающий национальный, религиозный и общественный конфликт, приведший к постепенному территориальному развалу страны в середине XVII — конце XVIII вв. вследствие нарастающего внутреннего и внешнего бессилия королевской власти. А закончилось все это геополитической катастрофой: исчезновением Речи Посполитой с политической карты Европы.

Русский исторический опыт второй половины XV–XVIII вв. показал, что московский вариант поверхностной европеизации, еще более далекий от создания условий для внутренней модернизации (по крайней мере в общественно-политической сфере, что видно невооруженным взглядом), гарантировал колоссальную концентрацию сил огромной, но бедной страны с экстенсивной средневековой экономикой в руках государственного центра. Это позволяло центру вести имперскую внешнюю политику, успешно конкурируя с модернизирующимися западными европейскими державами, постепенно расширяя свое геополитическое могущество. Однако оборотной стороной этого действа (расширения территории и роста геополитического влияния России) было однозначное нарастающее стеснение внутренней свободы народа, которая рано или поздно должна была привести страну к иной, нежели в Польше, но своей катастрофе.