2017-11-01
510
Начнем с позитива. Почти все западные иностранцы были поражены богатством русской короны, дорогими и красивыми нарядами царедворцев, не говоря уже о царском платье. Описанию царских и боярских одежд в записках иностранцев уделяется много места. Например, от участника имперского посольства в Москву в 1593 г. мы узнаем, как выглядел царь Федор: «На престоле, возвышенном на три ступени и украшенном сверху донизу золотом, жемчугом и драгоценными каменьями, сидел великий князь в царском убранстве; на голове имел золотой венец, выложенный алмазами, притом очень большими; в руке держал золотой скипетр, тоже убранный драгоценными каменьями; кафтан на нем был красный бархатный, сплошь шитый крупным жемчугом; на шее висело несколько дорогих камней, оправленных в золото и расположенных в виде цепи или ожерелья. На двух передних пальцах левой руки его было по большому золотому перстню со смарагдом. Впереди его на каждой стороне стояли двое благородных мальчиков с московскими секирами в белых платьях, на которых крест-накрест висели золотые цепочки…»[245]
Не меньшее внимание было уделено и описанию наряда правителя страны Бориса Годунова: «На нем было такое платье: во-первых, на голове была надета высокая московитская шапка с маленьким околышем из самых лучших бобров; спереди у ней вшит был прекрасный большой алмаз, а сверху его — ширинка из жемчуга шириной в два пальца. Под этою шапкой носил он маленькую московитскую шапочку, а в промежутках у них вставлены драгоценные каменья. Одет он был в длинный кафтан из золотой парчи с красными и зелеными бархатными цветами. Сверх этого кафтана надет на нем еще другой, покороче, из красного с цветами бархата, и белое атласное исподнее платье. У этого кафтана снизу и спереди, кругом и сверху около рукавов было прекрасное жемчужное шитье шириною в руку. На шее надето нарядное ожерелье и повешена крест-накрест превосходная золотая цепочка, пальцы обеих рук были в кольцах, большею частью с сапфирами…»[246]
Не меньше роскошных одежд участников имперского посольства поразила утварь, используемая на пиру и выставленная для обозрения. «…все это было уставлено бесчисленными серебряными и золотыми кубками, так что и изобразить нельзя, а в Германии, пожалуй, что и не поверили бы. На низких ступеньках стояли бесчисленные большие блюда и стопы из хорошего золота, также серебряный лев в его природной величине, несколько серебряных таких братин и чаш, что ни одному впору было и совладать с ними, не то что употреблять их в качестве посуды для питья; все это было выставлено, чтобы показать нам великие сокровища и богатства»[247].
Подобное же описание царского приема в Грановитой палате оставили обер-гофмейстер жениха царевны Ксении А. Гюльденстиерне[248] и другие иностранцы — авторы сочинений о Московии, побывавшие на царском пиру или аудиенции. «Царь и молодой государь ( царевич Федор Годунов. — Прим. авт.) пошли с его княжеской милостью (принцем Иоганном) к столу, в большую залу со сводом, красиво расписанную и убранную. Царские кресла были золотые, стол — серебряный, с позолоченными лапами, а кругом стола лежал тканный с золотом ковер. Наверху в зале висела прекрасной работы корона с боевыми, внутри ее, часами. Посреди залы — большой столб, а кругом его — горка, на которой снизу до верху стояло так много золотых и серебряных кубков и разной большой посуды, что на удивление. В первой комнате стояло кругом столько золотых и серебряных чаш и блюд…, что не поверят, если рассказать»[249]. Судя по всему, «выставка» драгоценной посуды на поставцах вокруг центрального столпа Грановитой палаты являлась частью устоявшегося ритуала царского приема.
Как известно, в начале XVII в. Западная Европа уступала Азии по части накопленных сокровищ и роскоши быта знати, поэтому для объективного анализа богатств российского престола важно знать мнение не только современника-европейца, но и оценку человека Востока. О впечатляющем богатстве казны московских государей оставил сообщение и Урух-бек в реляции испанскому королю. «В течение восьми дней нам были показаны достопримечательности города, — пишет он, — в особенности сокровищница, у дверей которой стояли два изображения львов, очень неуклюжие: одно, по-видимому, из серебра, другое — из золота. Богатства, заключающиеся в сокровищнице, столь же трудно представить себе, как и описать, а потому о них умалчиваю. Хранилище царской одежды равным образом представляло ценность невероятную»[250].
О колоссальной концентрации материальных богатств в царской казне сообщал и служилый «немец» француз Жак Маржерет, обретавшийся безвыездно в России в качестве царского телохранителя с 1600 по 1606 г. Он писал, что «во дворце хранится обыкновенно от 120 до 150 тысяч рублей наличных денег, более или менее, судя по издержкам на посольства и другие чрезвычайные случаи… Расходная казна, покрывая чрезвычайные издержки, наполнена в большом количестве всякими драгоценными изделиями, особенно из жемчуга, который в России употребляется более, нежели во всей Европе». Маржерет часто сопровождал русских монархов (Бориса Годунова и особенно Лжедмитрия I) в сокровищницу и видел в ней «до 50 царских платьев, вышитых вместо позумента драгоценными узорами; видел также одежды, вышитые жемчугом сверху донизу, или на фут, полфута и пальца на четыре во всю окружность; с полдюжины покрывал, усыпанных жемчугом, и другие подобные вещи… дорогие камни, ежегодно покупаемые… четыре короны, из которых три царские и одна старинная великокняжеская… два скипетра и две золотые державы» и прочее[251].
Наблюдательный французский капитан установил источник всех этих богатств. Он разведал, из чего складываются доходы центральной власти: с дворцовых сел, от податей сельского и городского населения, «налогов и пошлин с разного товара; из сборов с питейных домов, где продается вино, мед и пиво (этими напитками по всей России дозволено торговать одним откупщикам, снявшим винные кабаки в городах и селах)»; из ясаков пушниной, присылаемых из Сибири и других районов[252]. Надо сказать, что в данном вопросе, как и в ряде других, Маржерет провел настоящее научное исследование России, проанализировав государственное управление, социальный строй и прочие сферы русской действительности. По своему значению в качестве исторического источника труд Маржерета можно сравнить разве что с сочинением Сигизмунда Герберштейна, не говоря о том, что ни одно сочинение русского автора XVII в. не может выдержать конкуренции с ним по глубине и систематизации материала. К примеру, Маржерет вычислил, что постепенно происходит увеличение ресурсов казны, так как текущие расходы государства меньше доходов. Так, «некоторые из пяти четей, например Казанская и Новая, сберегают, за всеми расходами (они выплачивают пенсии и жалованья войску), до 80 или 100 тысяч рублей…»[253]
Как человек Нового времени, уяснивший себе выгоды промышленной деятельности и торговли, Жак Маржерет высоко ценил экономический потенциал России. «Россия — страна очень богатая, — констатирует Маржерет, — …русские производят выплаты обыкновенно товарами, которые имеются в большом количестве и в различном виде: пушниной, воском, салом, кожами воловьими и оленьими, сафьяном, льном, всякого рода веревками, икрой (которой весьма много отправляется в Италию), соленой семгой, ворванью и другими припасами… Кроме того, русские выменивают или продают иноземцам поташ, льняное семя, пряжу»[254]. Однако тут же Маржерет констатировал, что русские «не знают никакой промышленности и весьма ленивы»[255]. «У них нет никаких минералов, кроме железа, весьма мягкого, но я сомневаюсь, — продолжает Маржерет, — чтобы в столь большой стране не нашлось других ископаемых, но у них нет никого, кто бы в них разбирался…»[256]
Не так системно, как Маржерет, но, солидаризируясь с ним в вопросе о неимоверных богатствах царской казны, пишут Александр Диаментовский и Авраам Рожнятовский[257], польские вельможи, сопровождавшие в Россию Марину Мнишек и ее отца. Деревянный дворец Лжедмитрия I кажется им «красивым и даже великолепным». «Царь сидел на троне, в одежде, унизанной жемчугом, с высокой на голове короною, осыпанною драгоценными камнями, имея в правой руке скипетр. Весь трон был из чистого золота, вышиною в три локтя, под балдахином…, на котором стоял орел великой цены. От щитов над колоннами висели две кисти из жемчуга и драгоценных каменьев, в числе их находился топаз величиною более грецкого ореха»[258]. Царские сокровища времен Лжедмитрия I описывает и польский иезуит Ян Велевицкий, опирающийся на оказавшийся в его распоряжении дневник Каспара Савицкого, ксендза Марины Мнишек. Въезд Марины в Москву, организованный русской стороной, был, по мнению Савицкого, «чрезвычайно великолепен». «Русские далеко превосходили поляков числом людей и лошадей, а также пышною одеждою, которую они имели обыкновение надевать в торжественные дни»[259]. Подобного же мнения придерживались швед Петр Петрей (Петр Паттерсон), оказавшийся в России во времена Бориса Годунова и Лжедмитрия I, а также польские паны Николай Олесницкий и Александр Корвин-Гонсевский, посетившие Россию в 1606 г., и бывший в свите Юрия Мнишека в Московии 1606–1609 гг. пан Мартын Стадницкий.
На фоне этого единомыслия диссонансом звучат сообщения краковского дворянина Станислава Немоевского, которого шведская королева Анна послала в Москву для продажи драгоценностей Лжедмитрию I. Неизвестно, чем кончилась его миссия, — очевидно, не удалась. Этому пану почти все в Москве не нравилось. Когда же он вынужден был что-либо признать значительным, то тут же и в «бочку с медом» добавлял «ложку дегтя». Так, описывая шикарный въезд Марины Мнишек в столицу, он приметил 15 царских белых коней, выделенных для Марины, и они показались пану Станиславу «скверненькими лошадьми» с «потертыми красными бархатными уздечками». Почетный строй барабанщиков состоял из «мужичья», чье колочение напоминало не бой барабанов, а шум мельничных жерновов. Салютов не было. Торговые ряды на Красной площади имели вид жалких «клетушек» или «будок». Сам русский государь (Лжедмитрий I), называемый в духе шведской дипломатии конца XVI в. лишь князем, на приеме 3 (13) мая 1606 г. сидел на узком и высоком троне, «наподобие кафедры, с которой у нас обыкновенно в академиях профессора читают лекции». Трон был обит позолоченным серебром. На Димитрии была корона «с камнями, но не очень дорогими» и с перстнем на пальце правой руки «с рубиновой дощечкой в три пальца шириной. Дело мало допустимое, чтобы камень этот был настоящий — он стоил бы огромной суммы»[260]. Ксендз Каспар Савицкий, духовник Марины, описал прием 3 (13) мая в других тонах. «Мы вошли в обширный великолепный дворец, где Димитрий ожидал нас с целым своим сенатом и высоким духовенством. По левой руке был поставлен в приемном зале опирающийся на двух серебряных львов трон, который Димитрий недавно перед тем приказал сделать. Богато украшенный золотом, серебром и драгоценными каменьями, по мнению золотых дел мастеров, он стоил 150 тысяч злотых»[261].
Бархатную белую одежду четырех рынд и их золотые цепи, каждая ценою в 600 венгерских золотых, Немоевскому пришлось признать роскошной, но он тут же отметил, что глядели рынды «уныло», а все богатые одежды русские придворные после приемов тут же сдают в казну. И далее все в том же духе. Однако взгляд С. Немоевского настолько противоречит доброму десятку сочинений других иностранцев о России эпохи Смуты, включая его соотечественников поляков, что стоит признать многие критические опусы Немоевского предвзятыми.
Кроме царских богатств другим впечатляющим зрелищем для западного иностранца в России была русская столица. Москва представилась всем (за исключением краковского дворянина С. Немоевского) «прекрасным и большим городом», окруженным тремя рядами каменных стен (Кремль, Китай-город, Царьград) и внешней «деревянною стеной в три добрых сажени толщиной», украшенной множеством одинаковых проездных башен, и длиной в «30 верст в окружности, что составляет 6 (немецких) миль пути»[262].
Огромные, по европейским понятиям, размеры Москвы отмечал еще и посланник английской королевы Джильс Флетчер. Он посетил Москву в 1586–1589 гг. и отметил, что до 1571 г. «число домов… во всем городе по исчислению, сделанному по царскому повелению незадолго до сожжения его крымцами, простиралось до 41 500»[263]. По реляции Урух-бека испанскому королю Филиппу III после пожара 1571 г. периметр города сократился до 2 миль. Эти сведения Урух-бек почерпнул из свидетельства Поссевино и Ботеро, но от себя добавил: «Я очень внимательно осматривал город, и мне показалось, что население его составляет никак не менее 80 тысяч, а окружность его… более 3 миль»[264]. Урух-бек был в Москве в 1599–1600 гг.
Находившиеся в Москве в 1602–1603 гг. М.И. Лунд, придворный проповедник, или И. Вебер, секретарь жениха царевны Ксении Ганса (Иоганна), полагали, что Москва составляет в окружности «до 5 немецких миль»[265], эту же цифру называет голландский торговый агент В. Руссель[266]. Секретарь следующего имперского посольства в Москву (1602 г.) — фон дер Ябель оценивал периметр русской столицы в 4 немецкие мили[267].
Из свидетельств Флетчера, Гейса, Урух-бека, людей из свиты датского принца и других авторов, очевидно, что после смерти Ивана Грозного Москва полностью восстановилась. Неслучайно англичанин Флетчер заявляет: «…теперь Москва намного больше Лондона…»[268], а фон дер Ябель, явно преувеличивая с чьих-то слов («как нам сообщали»), утверждал, что в Москве «могут уместиться… до 5 миллионов человек» и что этот город «почти нельзя сравнить ни с каким немецким городом»[269]. Участники английского посольства 1604–1605 гг., получившие желаемые торговые льготы от Бориса Годунова и Лжедмитрия I, видят Москву как, «хоть и деревянный, но красивый город»[270]. (Это редкий для английских авторов вывод, наверное навеянный не только реальностью, но и впечатлением от их успеха в России.)
Вернемся в 1593 г. Имперских людей поразили обилие храмов внутри города — «до 1500 церквей» — и их покрытые золотом купола. Цифру, близкую к этой, будут сообщать многие иностранные авторы, посетившие Москву. Им всем количество столичных церквей казалось огромным. Интересно, что в записках иностранцев в конце XVI — начале XVII вв. начали реже встречаться упоминания об итальянских зодчих, построивших Кремль и два главных кремлевских собора — Успенский и Архангельский. Иностранцев более удивляют церкви шатрового типа («Иерусалим» — Покровский собор на Рву и др.) Русские «…строят свои храмы и церкви преимущественно в вышину… и почти на турецкий лад, с пятью или тремя круглыми башнями…»[271] Из интерьеров великокняжеских и боярских покоев иностранцам более всего запомнились ковры, лежащие на полах и лавках.
Запомнился наблюдательному Стефану Гейсу и московский торг 1593 г. «Это могущественный город, куда приезжают в большом количестве туземные и иностранные купцы из очень дальних краев — из Турции, Татарии, Персии, Туркмении, Кабардинской, Грузинской, Сибирской, Черкасской и других земель — и ведут большую торговлю многими и превосходными товарами: соболями, куницами и разными (другими) мехами; также воском, льном, салом и другими товарами, которые в великом множестве привозят (сюда) в удобное время года»[272]. На Красной площади, названной «славной», немцы также видели большую торговлю, насчитав «до 100 с лишним лавок и лавочек, в которых можно покупать различные товары»[273].
Даже пан Немоевский вынужден был признать, что Россия ведет большую торговлю; самым уникальным из предметов экспорта, указанных им, является белая жесть, «которую морем поставляют из Германии». Ею русские «обыкновенно покрывают» главы своих многочисленных церквей, среди которых много «недурно выстроенных»[274]. На Красной площади, напротив Кремля Немоевский обнаружил специальные торговые ряды и склады — «…несколько каменных входов, сводчатых, низких, шириною в Кремль, …из них купцы продают свои товары: шелк, материй мало, шерстяного товара также. Под ними погребя для романеи, но больше в них горилки и квасу. За этими помещениями, на сводах, лавки различных ремесленников, но при соблюдении такого порядка, что в каждом ряду ремесленники только своего ремесла: золотари (ювелиры), маляры, шорники, шапочники, кожевники, ножовщики, солепромышленники, чесноковцы вместе с продавцами лука»[275].
Описание столичных торговых рядов есть и у участников посольства датского принца и герцога Шлезвиг-Голштинского Ганса (Иоганна). «На восточной стороне площади стоит длинное каменное строение: низ у него со сводами, где мелочные лавочники, купцы да и все ремесленники держат свои товары и мастерские, также торгуют»[276].
Обер-гофмейстер принца Ганса (Иоганна), жениха царевны Ксении, отдал должное огромному колоколу, отлитому в 1601 г. и находящемуся на колокольне Ивана Великого. Этот колокол использовать предполагали лишь по главным церковным праздникам (первый раз он звонил на Пасху 1602 г.) и очень важным случаям, к которым относился въезд в Москву королевского сына, будущего зятя русского царя. Обер-гофмейстер зафиксировал даже вес колокола: «641 шиффунт и 5 лисфунтов на копенгагенский вес»[277].
Одновременно с миссией датского принца в Москве находилось имперское посольство, секретарь которого фон дер Ябель также рассказал о больших колоколах Ивана Великого, «из коих один превосходит по величине и звуку тот, что находится в Эрфурте»[278]. Внимание же другого участника датского посольства привлек колокол весом 120 шиффунтов, который висел в низкой деревянной башне и звонил чаще (по всем праздникам и царским торжествам, при въездах иностранных послов). Немец нашел в «его веселом звоне» аналог западноевропейских труб и литавр[279].
Правда, порой колокольный звон раздражал западных пришельцев, непривычных к подобным звукам. «В Москве чрезвычайно много церквей и часовен…, — замечает Иоганн Брамбах, секретарь Ганзейского посольства в Москву в 1603 г., — со множеством колоколов, звон в которые производится вечером и рано утром…, так что, кто не привык, совсем невозможно спать»[280]. У этих русских, — раздраженно вторит немцу в 1606 г. поляк Станислав Немоевский, — «вся религия в колоколах и образах!»[281] «Колокола у них в большом употреблении, — замечает другой немец, секретарь имперского посольства 1602 г. фон дер Ябель, — но они звонят в них совсем иначе, нежели это делается у нас, а именно: ударяя языком колокола то в один бок его, то в другой…»[282]
Не прошла мимо внимания иностранцев и военная мощь Московского государства. По сообщению перса Урух-бека, относящегося к 1599–1600 гг., московский арсенал «столь велик и так богато снабжен, что можно бы вооружить 20 тысяч всадников»[283]. Восхищение «немцев», прибывших с датским принцем Гансом, вызвали две большие пушки, располагавшиеся на концах Красной площади. «Эти пушки носят такие ядра, которые будут с дно у бочки в окружности»[284]. Их же описывает фон дер Ябель, секретарь имперского посольства: «На площади, у ворот замка, стоят две огромные пушки, в коих легко можно поместиться человеку»[285].
Русские орудия привлекали внимание не только иностранцев, прибывших с Запада, но и пришельцев с Востока. Архиепископ Елассонский Арсений приезжал в Москву дважды — в 1586 и 1588 гг. в составе посольства константинопольского «вселенского патриарха кир Иеремии» и остался в России. Вот как он оценил творение Андрея Чохова, которое известно под именем Царь-пушки, орудия, дожившего до нашего времени и, кстати, не сделавшего за свою долгую жизнь ни одного боевого выстрела. Царь Федор «…устроил величайшую пушку, которая находится на площади против великой двери, ведущей в царские палаты, каковы пушка не только велика,, но и весьма художественно сделана и изящная, со множеством ядер и вычеканенными на ней письменами, и имеет вычеканенное изображение царя на коне со скипетром в правой руке. Думаю поистине, что во всем мире не сыщется другая, подобная этой по величине и художественности…»[286]
«Наряд» (артиллерия) со времен Ивана III был предметом особых забот русских государей. Даже Дмитрий Самозванец, процарствовавший менее года, внес свою лепту в дело совершенствования русской артиллерии. «Он велел отлить большое количество крупных орудий и пушек, — замечает современник, — хотя в Москве уже имелось такое большое количество крупных орудий и такие великолепные большие красивые пушки, что тому, кто их не видел, трудно поверить»[287]. «При спуске с моста, у ворот (мост через Неглинную у Иверских ворот, ведущих на Красную площадь. — Прим. авт.), …стояло 18 новоотлитых мортир, громадных и удивительных; а одно орудие столь громадно, что человек мог в него влезть», — сообщал С. Немоевский, который и у противоположного конца Красной площади, рядом с храмом Василия Блаженного, обнаружил еще два неординарных орудия. Одно «большое и длинное…, в котором рослый человек может сесть, не сгибаясь, я сам это испытывал», — добавляет поляк, — «другое орудие, в длину 24 фута и красивое — «двойной картаун»; через все орудие отлит змей»[288]. Правда, упомянутый нами выше пан Немоевский не был бы собой, если бы не сказал что-нибудь дурное насчет русской артиллерии. «Говорят, — замечает пан, — что город (Москва) хорошо снабжен орудиями, но мы этого не видели… Считая те 18 мортир, которые они напоказ выставили вперед Кремля, всех орудий не будет и 50, но между ними только семь тяжелых, остальные — полевые пушки»[289]. В данном случае Немоевский не врет. Лжедмитрий I собирался использовать большую часть вновь отлитой артиллерии и некоторые старые орудия против крымских татар, потому велел зимой 1605–06 гг. перевезти часть пушек в приграничный Елец.
За исключением Немоевского, другие иностранные авторы, включая таких профессионалов военного дела, как Конрад Буссов и Жак Маржерет, высоко оценивали состояние фортификационных сооружений Москвы, с уважением отзываясь о четырех рядах столичных укреплений.
Не прошло мимо глаз западноевропейцев и обширное каменное строительство в провинциальных городах. Жак Маржерет сообщает, что, кроме Москвы, мощные каменные крепости имеются в Смоленске, Ивангороде, Туле, Казани, Астрахани, Коломне и Путивле[290]. Военная мощь России делала ее в глазах иностранцев, наделенных широтой государственного мышления, возможным военным союзником. В Речи Посполитой давно появилась «партия» сторонников замирения с Россией во имя совместной борьбы с турками и татарами. Пожелания такого альянса не раз высказывали австрийцы. Об этом же писал своему королю Маржерет[291].
Итак, завершая разговор о позитиве в воззрениях иностранцев на Россию, можно констатировать:
1) Сокровища и ресурсы царской власти оценивались всеми выходцами с Запада как колоссальные;
2) Россия представлялась страной большого экономического потенциала, особенно для развития международной торговли;
3) Москва конца XVI — начала XVII вв. считалась одним из самых больших европейских городов, многие иностранцы даже полагали, что она больше Парижа и Лондона;
4) Фортификационные сооружения столицы и ряда русских городов, а также состояние русской артиллерии вызывали уважение западных людей.
