Второе Ополчение и вопрос о приглашении шведского принца на московский престол

Когда Второе ополчение стояло в Ярославле, Д.М. Пожарский, с согласия духовенства, служилых людей, посадов, питающих ополчение средствами, вступил в переговоры с новгородцами о кандидатуре шведского принца на московский престол. 13 мая 1612 г. написали грамоты к новгородскому митрополиту Исидору, князю Одоевскому и Делагарди и отправили их в Новгород со Степаном Татищевым. Ради важности дела с этим послом Ополчения поехали и выборные — от каждого города по человеку. Интересно, что у митрополита Исидора и воеводы Одоевского спрашивали, как обстоят отношения их и новгородцев со шведами? А Делагарди сообщали, что если новый шведский король Густав II Адольф отпустит своего брата на московский престол и велит ему креститься в православную веру, то они рады быть с Новгородской землей в совете.

Позже летопись времен Михаила Романова представит данный момент истории Второго ополчения как уловку, дипломатическую игру с целью обеспечить переговорами бездействие шведов в тылу Ополчения. Такая версия не исключена, но поскольку Пожарский говорил о кандидатуре Карла Филиппа и после освобождения Москвы, то она выглядит малоубедительной. Тем более что в мае 1612 г. главный воевода Второго ополчения послал грамоты о новгородско-шведских делах в Сибирь, призывая сибирские города слать выборных для совета «насчет избрания королевича»[218].

Кандидатура нейтрального, юного иностранного принца при принятии им православия и иных условий, опыт выработки которых в России уже имелся, при присяге «всей земле» был наилучшим исходом для сил, создавших Второе ополчение и для его вождей. (Кстати, так же пыталось руководство Второго ополчения получить помощь от Австрии. 20 июня 1612 г. была написана грамота императору Рудольфу II, но ответа на нее не последовало.)

Однако кандидатура принца-шведа была абсолютно чужда казакам Трубецкого, и вообще она мало их устраивала, так как не гарантировала забвения их тушинского прошлого. Д.М. Пожарский, происходивший из стародубских Рюриковичей, был для казаков человек чужой и опасный тем, что никогда не служил второму самозванцу. От царя Василия Шуйского он был послан воеводой в Зарайск в 1607 г. и стойко отстаивал город от приверженцев Тушинского вора. Потом Пожарский выступил сторонником Первого ополчения, но именно его дворянской части. Когда дело Первого ополчения было в самом начале и Прокопий Ляпунов стоял в Пронске, набирая людей, начальник польского гарнизона в Москве Александр Гонсевский послал отряд русских и черкас (запорожских казаков) под руководством дворянина Исака Сумбулова разгромить силы Ляпунова. Зарайский воевода Пожарский, подняв коломенцев и рязанских дворян, двинулся на выручку Ляпунову. В итоге осада Пронска была снята. Ляпунов благополучно прошел в Рязань (Переяслав Рязанский), а Пожарский отошел в Зарайск, где был сам осажден черкасами и Сумбуловым, но сумел их прогнать к Москве. Восстание Ляпунова на Рязанщине ширилось, и зарайский воевода держался «партии» Ляпунова.

Неприязнь Пожарского к казакам была известна. Пожарский осторожно отверг все предложения казацких вождей Трубецкого и Заруцкого об объединении. В итоге тушинский боярин и донской атаман Иван Заруцкий попытался организовать покушение на Пожарского, а после неудачи этого дела счел необходимым уйти с частью казаков от Москвы. В своей неприязни к казакам как носителям анархии и неуправляемого «загона-разбоя» Пожарский не был одинок. Ее разделяли дворяне Первого ополчения и города, которым не раз приходилось быть жертвами казаческих «загонов». Грамота казанцев, посланная в Пермь с известием о смерти Прокопия Ляпунова от казацких сабель, поставила казаков в один ряд с польскими и литовскими врагами, назвав их «русскими ворами»[219].

Однако с казаками по части неприятия шведского кандидата на русский трон были солидарны многие из московских бояр и столичных людей, «обжегшихся» на Владиславе. Но мнение казаков, как и мнение «изменников-бояр», ополченцы поначалу могли игнорировать. Пожарский и Минин были намерены освобождать столицу без помощи тушинцев. Лидеры Второго ополчения в отличие от братии Троице-Сергиева монастыря держали казаков больше за разбойников, чем за «защитников православной веры».

Делагарди оказался плохим помощником Пожарскому. Шведский эмиссар, не желая расставаться со своим полуколониальным - полуимперским проектом, утратил чувство реальности и мало учитывал развитие ситуации, как в России так и в Швеции. Положение Шведского королевства осложнялось, и там проект Делагарди не был в числе приоритетных внешнеполитических дел. Как мы видели, сам Карл IX скептически относился к возможности управления Россией государем иностранного происхождения. Шведский король втянулся в проект исподволь - ввиду инициативы Делагарди и пожеланий Прокопия Ляпунова. В конце 1611 г. Карл IX умер и оставил своему сыну Густаву Адольфу в наследство три проблемы: войну с Речью Посполитой, войну с Данией и запутанные отношения с Россией. Признанный лидер шведского дворянства, глава государственного Совета Аксель Оксеншерна оказался тем великим государственным деятелем, который, не упуская интереса своего класса, был способен учитывать и интересы других сословий, а также интересы шведского государства. Все ожидали, что он станет «соперником» неопытного короля. Но он стал его наставником и помог коронованному юноше вырасти со временем в признанного лидера нации. Мнение Оксеншерна было решающим. К проекту Делагарди он относился скептически. Главный упор во внешних делах Оксеншерна ставил на защиту шведских интересов в Западной Европе и на вытеснение поляков из Лифляндии. Поскольку для прочного присутствия Швеции в Прибалтике (Эстляндии и Лифляндии) необходим был Ингерманландский коридор, которым издавна владел Новгород, а потом Россия, Оксеншерн полагал, что необходим просто захват данного коридора. Это было куда более простое и реалистическое решение по сравнению со сложной комбинацией вассалитета России по отношению к Швеции. К тому же Москва в глазах шведского правительства вовсе не была тем «Парижем», ради которого шведский принц (младший брат короля Карл Филипп) должен был поменять протестантскую веру. Новый шведский король Густав II Адольф, как и его отец, слыл строгим протестантом, и шансов, что он велит Карлу Филиппу креститься в православие ради московского трона, не было. Русские же со своей стороны уже продемонстрировали невозможность для себя принять на престол христианина неправославной конфессии. В итоге план русско-шведского союза напоминал построение дома на песке.

19 мая 1612 г. новгородский митрополит Исидор, новгородский воевода Одоевский и шведский эмиссар Делагарди отправили гонца Второго ополчения Татищева в Ярославль с ответом, что пришлют послов. Но у Татищева не было никакой уверенности в положительном исходе дела о принце. Переговоры могли обеспечить лишь тактическую выгоду. Пока они шли, шведы не собирались ударить в тыл Второму ополчению.

Неудачный опыт избрания Владислава заставил лидеров Второго ополчения быть очень осмотрительными. В июле 1612 г. в Ярославль прибыло от «всех чинов» Новгородской земли посольство: от духовенства игумен Вяжицкого монастыря Геннадий, от городовых дворян князь Федор Оболенский и от всех пятин от дворян и посадских людей по человеку. Хотя посольство и заявило, что «Великий Новгород от Московского государства никогда отлучен не был», но пыталось вести переговоры от лица Новгорода как самостоятельной страны, предлагающей остальной России вновь соединиться под властью одного государя, того, которого Новгород принужден был признать своим правителем. Новгородцы сообщали, что якобы Филипп Карл в Новгород от матери и брата «отпущен совсем», а не приехал еще, потому что задержали его похороны отца, прежнего короля Карла IX. Отсутствие принца в России не понравилось Пожарскому. «Уже мы в этом искусились, — сказал он, — чтоб и шведский король не сделал с нами также, как польский. Польский Жигимонт король хотел дать на Российское государство сына своего королевича, да через крестное целование гетмана Жолкевского и через свой лист манил с год и не дал; а над Московским государством что польские и литовские люди сделали, то вам самим ведомо. И шведский Карлос король также на Новгородское государство хотел своего сына отпустить вскоре, да до сих пор, уже близко году, королевич в Новгород не бывал»[220].

Новгородские послы отвечали, что такой беды, как от поляков, от шведов они не чают. Однако, когда князь Пожарский заявил, что не пошлет посольство в Швецию звать принца Карла Филиппа на московский трон, пока он сам не объявится в Новгороде и не примет православие, новгородский посол Оболенский заявил: «Мы от истинной православной веры не отпали, королевичу Филиппу Карлу будем бить челом, чтоб он был в нашей православной вере греческого закона, и за то хотим все помереть: только, Карл королевич не захочет быть в православной христианской вере… а не нашей, не греческой веры государя не хотим»[221].

В итоге порешили продолжить переговоры в Новгороде, послав туда посла Перфилия Секирина, а пока королевич не появится в Новгороде, грамота Второго ополчения предлагала: «Людям Новгородского государства быть с нами в любви и совете, войны не начинать, городов и уездов Московского государства и Новгородского государства не подводить, людей к кресту не приводить и задоров никаких не делать». Также для новгородцев, а точнее, для Делагарди, пересылалась и скрытая угроза пересмотреть вопрос о кандидатуре Филиппа Карла на московский престол: «Если, господа, королевич, по вашему прошенью, вас не пожалует и в Великий Новгород нынешнего года по летнему пути не будет, то во всех городах всякие люди о том будут в сомнении; а нам без государя быть невозможно: сами знаете, что такому великому государству без государя долгое время стоять нельзя»[222].

Как известно, шведы не вняли «прошению новгородцев», а положение под Москвой в августе 1612 г. оказалось таким, что без поддержки казаков Второе ополчение не смогло отразить Карла Ходкевича, прорывавшегося с продовольствием для голодающего польского гарнизона. Стихийное объединение казаков Трубецкого и ополченцев Минина и Пожарского при посредничестве троицкого келаря Авраамия Палицына дало уже совершенно другой расклад сил. Поэтому проект с приглашением шведского принца со взятием Москвы можно было считать похороненным.

Шведы тоже это понимали, поэтому готовились к прямому захвату Русского Севера. Петрей сообщает, что, когда в июне 1613 г. принц Карл Филипп приехал в Новгород, он заявил, что решил отдать «свой» Новгород шведской короне в уплату русских долгов. Но что же останется ему, если нет в Новгороде московских людей, обещавших ему корону России? Позиция принца была явная провокация, повод для войны. Новгородцы были шокированы таким поворотом дел, ибо уже успели «вспомнить» древние вольности своего города, его право приглашать себе правителей, как случилось с Рюриком, и прикидывали выгоды от автономного статуса Новгородского государства при Карле Филиппе. Это они объясняли принцу, но безуспешно.

Тем временем Москва заняла жесткую позицию. Москвичи «осыпали полководца множеством невежливых слов в своих различных письмах… приказывали ему, точно какие власти, очистить Новгород со всеми зависевшими от него землями и отступить со шведским войском к Финляндии…»[223].

Швеция в ответ в 1615 г. предприняла попытку овладеть Псковом. Однако Псков в очередной раз оказался непреступной твердыней. Шведские успехи ограничились захватом Ингерманландского коридора и Корельского уезда на Балтике, что позволило соединить территориально Финляндию и шведскую Лифляндию. Это и закрепил Столбовский мир февраля 1617 г., по которому Швеция вернула России Новгородскую землю и отказалась от претензий Карла Филиппа на московский трон.

Это был колоссальный геополитический успех Шведского королевства. Он открывал Швеции путь к великодержавию в Европе. Московское государство, уступив Корельский уезд и Ингерманландию, оказалось полностью отрезанным от Балтийского моря.

Казалось бы, для Москвы эта потеря была не так велика: Москва с момента присоединения к себе Господина Великого Новгорода (1478) и Пскова (1510) владела землями у Финского залива и Ладоги, но никак эффективно ими не пользовалась. Это был малозаселенный, болотистый край с тяжелым климатом. Местное население, преимущественно «чухонское», было крайне бедно, жило лесными промыслами и натуральным хозяйством. Несколько деревянных городков, к которым относилась и Корела, играли роль военно-административных пунктов, но не представляли собой ни надежных оборонных твердынь, типа Пскова, ни тем более торгово-ремесленных центров. Никакой торговли, имевшей серьезное международное значение, через них Россия организовать не могла, ведя, после потери Нарвы, свои торговые дела через Белое море.

Однако на деле потеря Ингерманландии существенно подрывала позиции России в Европе. Дело заключалось не в вопросе использования или нет данной территории самой Россией, а в том, что обладание этими землями Швецией значительно повышало геополитические возможности этого королевства. Швеция сразу организовала интенсивное их использование, укрепило каменными замками и, пользуясь данным коридором, смогла эффективно выкачивать средства из развитой Лифляндии. Великодержавная Швеция не только могла всерьез мешать имперскому расширению России на развитый европейский северо-запад, но и сама Россия, отрезанная от Европы, но обладавшая для Европы большой притягательностью как сырьевой придаток и транзитная дорога на Восток могла стать объектом колониальной активности Швеции и других европейских стран.

Признаки такой активности в Смуту явно обозначили Швеция, Речь Посполитая, Англия. Не чужды их, судя по письмам Исаака Массы к Генеральным Штатам, при соответствующих условиях были и Нидерланды. Развитие западноевропейской колониальной экспансии в русские пределы — это был совсем не благоприятный поворот русской истории.

К счастью для России, в период ее крайней слабости после Смуты на Западе разразился глубочайший общеевропейский кризис, известный, как Тридцатилетняя война (1618–1648). Она отвлекла от России наиболее опасных ее соседей — Речь Посполитую и Швецию. Шведы и поляки, давние соперники, оказались в противоборствующих лагерях, поддержавших разные стороны, и надолго завязли в этой западноевропейской Смуте.