2017-11-01
480
От предметов, восхищавших западных иностранцев в России, пора перейти к вещам для них удивительным, вызывающим порой непонимание, порой раздражение и, наконец, полное отрицание.
Если начать с последнего, то есть с полного отрицания, то здесь лидировал вопрос о политическом устройстве России. Символом русской деспотии у иностранцев начала XVII в., как и прежде, был образ Ивана Ужасного. Именно так они переводили прозвище Грозного. «Это был гнусный варвар, кровопийца и тиран, великий скряга, безбожник, распутник, бешеный, гордый, неправосудный и злой человек, насилователь женщин, взбалмошен, неприветлив, прихотлив и беспокоен, охотник до пошлых дураков и мошенников»[292], — эти слова Петра Петрея, участника шведской интервенции в Россию, вполне отражают мнение большинства западных авторов и о Грозном, и о русском образе правления в целом. Все авторы оценили его правление как деспотическое, тиранское. Так, голландец Вильям Руссель, описав русскую политическую систему как деспотию, а русского государя — как деспота, отсылает своих читателей, желающих больше знать на эту тему, в библиотеку: «Что же касается прочих подробностей относительно нравов и обычаев этого народа, а также учреждений и устройства всего государства, то описание всего этого мы находим у многих авторов: прежде всего у Гваньини, Пауля Одерборна, Хитрея и Павла Иовия…»[293]
Западные авторы эпохи Смуты (Ж. Маржерет, К. Буссов и другие) весьма углубили знания европейцев на предмет внутреннего устройства «московской деспотии», иерархии ее чинов и сословий, правовых норм и правовой практики. Наиболее четкое, компактное и объективное описание здесь дал Жак Маржерет.
Он точно уловил внутренний смысл вотчинного государства в России: единственный полноправный носитель власти здесь — государь всея Руси. Конечно, в России существуют законы, есть высший орган сословного представительства — Земский собор. Его в рассказе о выборах на царство Бориса Годунова Маржерет назвал «Советом», как «Советом» он называет и Боярскую думу, высший законосовещательный орган XV–XVII вв. Спрашивают, утверждает Маржерет и мнения патриарха, приглашая его в «Совет», но лишь для «формы». «…На самом деле нет другого закона или совета, кроме неограниченной воли государя. Он волен поражать всякого мечом — и невинного, и виновного. Это, как я полагаю, — продолжает Маржерет, — самый неограниченный из всех существующих государей. Все знатные и незнатные страны, даже сами царские братья, называют себя холопами государевыми, иначе сказать — рабами царя»[294]. Иностранцы были не в восторге от того, что часто полновластие царя распространялось и на них, и они были вынуждены терпеть в России то, что на Западе считалось нарушением закона, порицалось как произвол. Маржерет, к примеру, констатирует, что все иноземные купцы не могут начать в России торг, прежде чем государева казна не отберет у них ту часть товара, которая ей понравится. «Чтобы казна всегда была полна, всех купцов, как иностранных, так и русских, обязывают приносить всякие ткани и другие ценные вещи в казну, а там из них отбирают для императора. Если обнаружится, что они продали или утаили, прежде чем предъявить, то весь остаток (товаров) конфискуется, хотя бы они уже заплатили пошлину и все налоги…»[295]
Из рабского положения русских людей, включая аристократов и дворянство, Маржерет выводит оригинальное объяснение, почему в России нет обычая, как на Западе, выяснять отношения между благородными людьми посредством дуэли. Здесь только монарх имеет право определять, кто виновен, а кто нет, кто имеет право жить, а кто нет… Поэтому все дела о «бесчестии» решаются в государеве суде.
В отличие от большинства авторов, осуждающих в русских государях тирана, Маржерет, как в свое время заметил еще М.А. Алпатов, или не дает этому факту никакой оценки, или, считая подобный порядок неприемлемым для Западной Европы, полагает его нормальным для России. И не потому, что подданные сами «дики» и по другому неуправляемы (версия Горсея и Флетчера). Такое политическое устройство дает России возможность осуществить ее мировую историческую миссию, а именно: защитить себя, а заодно и весь цивилизованный западный христианский мир от натиска азиатских варваров. «Я могу уверить, — обращается капитан Маржерет к своему королю Генриху IV, — что Россия, описанная мною по приказанию Вашего Величества, служит христианству твердым оплотом, что она гораздо обширнее, сильнее, многолюднее, обильнее, имеет гораздо более средств для отражения скифов и других магометанских народов, чем многие предполагают. Царь властвует неограниченно, и страх и уважение к нему заставляют подданных беспрекословно подчиняться его воле. Порядком и внутренним устройством он ограждает свои земли от беспрерывного нападения варваров»[296].
Считает деспотию русских царей оправданной и голландский купец Исаак Масса. Испытав прелести гражданской войны с 1601 по 1609 г. на собственной шкуре, Масса главным виновником Смуты видел казачество (окраинных казаков и вновь показаченных людей из беглых). Бороться с казаческим произволом, по Массе, можно было только поголовным истреблением мятежников. «…все пойдет хорошо тогда лишь, когда царь по локти будет сидеть в крови»[297].
Маржерет подробно описал иерархию должностей в системе русского самовластия. «Важнейшую должность в России занимает начальник конюшни, называемый конюший боярин; за ним идет аптекарский боярин, смотрящий за медиками и аптекарями; потом дворецкий и, наконец, кравчий: эти четыре сановника — главные в совете (Боярской думе. — Прим. авт.). Кроме того, при дворе находятся много других чинов: стольников, чашников, стряпчих, пажей (очевидно, имеются ввиду рынды. — Прим. авт.) и прочих»[298]. От Маржерета мы узнаем, что денежный оклад бояр — членов Боярской думы — составлял от 500 до 1200 рублей в год. Высший оклад в 1200 рублей имел тогда старейший боярин Федор Иванович Мстиславский, занимавший в Думе первое место при четырех царях. Окольничие получали от 200 до 400 рублей и «земли от 1000 до 2000 четвертей» (в 1600–1607 гг. было 15 окольничих); думные дворяне (их было в то время не более 6) имели оклад от 100 до 200 рублей и земли от 800 до 1200 четвертей[299].
«Царскую гвардию составляют 10 тысяч стрельцов; они живут в Москве и находятся под начальством одного генерала, разделяясь на приказы, то есть роты, в 500 человек каждая. Ротой командует голова, по-нашему капитан; сотней — сотник, а десятком — десятник, по-нашему капрал; нет ни лейтенантов, ни прапорщиков. Каждый капитан, смотря по заслугам, получает жалованье от 30 и 40 до 60 рублей ежегодно да земли в такой же соразмерности до 300, 400 и 500 четвертей. (Словом «четверть»[300] я всегда означаю арпан земли.) Большинство сотников, владея землей, получают от 12 до 20 рублей; капралы — до 10 рублей, а стрельцы — по 4 и 5 рублей ежегодно; кроме того, каждому дается 12 четвертей ржи и столько же овса»[301].
Краковский дворянин Станислав Немоевский утверждал, что именно в стрельцах русские люди «полагают наибольшую мощь своего государства», и сообщал, что к моменту свадьбы Лжедмитрия I (то есть к маю 1606 г.) в московской стрелецкой слободе находилось «5 тысяч стрельцов, по их (московскому) счету, 10 приказов, в каждом по 500 человек»[302].
Кроме стрельцов под рукой у государя, по сообщению Маржерета, имелись столичные и выборные дворяне. «Кроме дворян, живущих постоянно в Москве, набирают главнейших дворян от каждого города, где они имеют земли. Они называются выборными дворянами; каждый город, согласно своим размерам, представлен от 16 до 30 дворян. Три года они находятся в Москве, а затем сменяются новым набором. Этим способом царь собирает многочисленную кавалерию, так что редко покидает двор, не имея при себе 18 или 20 тысяч всадников»[303]. При этом столичные дворяне имеют денежный оклад от 20 до 100 рублей; а выборные — оклад от 8 до 15 рублей, городовые — от 5 до 12 рублей и земли до 500 четвертей[304].
Жак Маржерет и Конрад Буссов, как люди военные, проявили интерес и досконально описали русское войско, а также стратегию и тактику ведения Россией военных кампаний, порядок военной службы. Западные современники Маржерета и Буссова, а заодно и историки более поздних времен узнали, что в начале XVII в. русское войско делилось на пять частей: «авангард, который стоит близ какого-нибудь города на татарских границах; правое крыло — близ другого города; левое крыло, главное войско и арьергард; все отряды размещены в разных местах; но воеводы по первому приказанию должны соединиться с главной армией… Каждый дворянин обязан привести с собой по одному конному и по одному пехотинцу со 100 четвертей владеемой земли…»[305]. Это описание полностью соответствует информации русских разрядных книг XVII в.
Надо сказать, что, в отличие от русской артиллерии, многочисленность русской армии не впечатляла западных наемников. Сравнивая боевые качества русской и западноевропейских армий, московский «немец» сомневался в высокой боеспособности русского войска. «Так собирается многое множество народа, — замечал Жак Маржерет, — но мало воинов»[306]. При этом француз отметил неплохие качества русской пехоты из стрельцов да городовых казаков и восхитился действиями «настоящих казаков». «Настоящие казаки живут в степях татарских, по берегам Волги, Дона и Днепра. Они часто наносят татарам гораздо больший вред, нежели вся русская армия»[307]. Маржерет был опытным офицером и знал, что говорил. В отличие от него, голландский коммерсант Исаак Масса запомнил казаков исключительно как толпу мятежников и грабителей, которые стали главной причиной русской Смуты. Казаки — это «необузданная, дикая и вооруженная толпа», которая совершает беспрестанные набеги, все жжет, грабит, режет[308]. Истина о «настоящих казаках» лежала где-то посередине этих противоположных оценок, просто выводы Маржерета и Массы составляли две стороны одной медали.
Если от дел армейских перейти к быту, то немцы осуждали закрытость домашней жизни русских, особенно положение женщин в знатной среде. Немцы заметили, что знатные люди в Московии стремятся содержать своих женщин в полной изоляции от мира. Что, впрочем, не помешало французскому наемнику капитану Маржерету их разглядеть. Он подробно описал их непривычный для западного взгляда костюм и констатировал: «Молодые и старые, богатые и бедные румянятся и белятся весьма грубо и считают за стыд не краситься»[309].
Удивляют немцев формы выражения русскими людьми приветствий и прочих знаков внимания. Западный человек находил их совершенно не похожими на принятые в Европе и подмечал сходство с азиатскими. «Приветствуя, русские снимают шапку и кланяются, только не кладут руки на голову или на грудь по обычаю турок, персов и других магометян, но опускают правую руку до земли или же менее низко, смотря по степени уважения… Других знаков почтения они не знают, колен не преклоняют, говоря, что это обычай магометян, которые всегда подгибают ноги, садясь на землю. Женщины поступают таким же образом»[310].
Совсем не радует иноземцев настороженное отношение русских к иностранцам. «Немец» в Московии вынужден констатировать: «Русский народ — самый недоверчивый и подозрительный в мире»[311]. В ответ выходцы из Западной Европы не склонны платить русским любезностью. К примеру, Петрей считает Бориса Годунова типичным русским человеком и описывает его так: «…сметливый, благоразумный и осторожный…, но чрезвычайно лукавый, плутоватый и обманчивый, то есть настоящий русский»[312].
Еще со времен Герберштейна иностранцы знают причину подозрительности русских к ним — это религиозные расхождения. Религиозное самомнение русских, видящих во всех остальных христианах «нехристей» и «еретиков», естественно, возмущало немцев, и они часто платили русским той же монетой. Особенно это чувствуется в сочинении лютеранина Конрада Буссова, чего, с другой стороны, нельзя сказать о рассуждениях на данный счет гугенота Жака Маржерета.
Маржерет не склонен драматизировать ситуацию. Он без лишних эмоций констатирует: «Русские почитают истинно крещеными лишь тех, которые крестились по греческому обряду; впрочем, католиков избавляют от вторичного крещения»[313]. Утверждает Маржерет и то, что западноевропейцев не принуждают в Московии менять свою веру. Маржерет с живым любопытством описывает православные обряды как некую экзотику, но без издевок, коими грешит Буссов. Иногда француз ошибается (например, в утверждении, что у русских нет ни одной святой, кроме Девы Марии), иногда очень точен (в частности, он слышал, что в России есть одна почитаемая чудотворная икона Девы Марии, которую, говорят, писал сам евангелист Лука; речь идет об иконе Владимирской Божией Матери). Маржерет знает суть догматических расхождений между православием и западными ветвями христианства. Дело не в обрядах или постах, а в том, что русские, как и греки, признают Троицу, но исповедуют, что Святой Дух исходит не от Отца и Сына, как считают все западные христиане, «а только от Отца и что он покоится на Сыне»[314]. Но Маржерет справедливо сомневается, что это известно большинству русских верующих, далеких от религиозно-идеологических дискуссий. Хотя в праздники в русских храмах читают отрывки из Святого Писания «на своем языке», но никогда не произносят проповедей, и не найдется и трети русских, «которые бы знали молитву Господню и Символ веры»[315]. Для московитов обряд и есть смысл веры, и здесь француз приходит к выводу, что «благочестие московитов» есть не что иное, как невежество. «…Невежество народа есть мать его благочестия», — утверждает Маржерет. При этом ему кажется поистине диким, что в России «ненавидят науки и особенно латинский язык. Не имеют ни школ, ни университетов»[316].
В XVI — начале XVII столетия Западная Европа значительно изменилась. Прежние ценности теперь воспринимались как нечто архаичное. Такую «древность» в русской жизни, к примеру, видит Жак Маржерет. «Каждый измеряет свое богатство по числу слуг и служанок, а не по количеству денег. Слуги их, имеющиеся в большом количестве, являются рабами и невольниками; вместе с детьми они переходят к наследникам первого своего господина. Кроме этого, и во многих других случаях русские подражают древним, например в письмоводстве. Все ведомости, записки и просьбы свертываются свитками, не составляя книг, и не складывают бумаг по нашему обыкновению»[317].
Архаичность русской действительности оценивается почти всегда как отсталость, нецивилизованность. Часто в качестве примера такой отсталости приводится полное отсутствие медицины в России, а также пренебрежение к ней. Тот же Маржерет отмечал, что «за исключением царя и главнейших вельмож, никто не признает лекарств. Многие лекарства находят нечистыми, пилюли принимают весьма неохотно, промывательное же, мускус и другие подобные средства ненавидят. Чувствуя себя больным, простолюдин обыкновенно выпивает добрую чарку водки, всыпав в нее заряд ружейного пороха или смешав с толченым чесноком, и тотчас идет в баню, где в сильнейшем жару потеет часа два или три. Так лечится простой народ от всех болезней»[318]. Удивительным при этом французу кажется, что многие россияне, по его мнению, доживают до 80–120 лет. Конечно, 100–120 лет — это явное преувеличение, но древних стариков Маржерет, видимо, встречал немало. К сожалению, в действительности современная наука констатирует колоссальную смертность младенцев и больных в России, как и в целом в средневековом мире, а продолжительность жизни россиян держалась на уровне доиндустриальной Европы вплоть до середины XIX в.
За пределами столицы иностранца неприятно поражала неустроенность обыденной жизни русских. В повествовании о своем путешествии в 1602 г. в Москву Аксель Гюльденстиерне при описании деревень и городков, через которые проезжало посольство, постоянно употребляет слово «грязные». «15 сентября, добрых 6 миль (заехали) в маленькую дрянную грязную деревеньку Белково (Вельтово)…»; «16 сентября, добрых 6 миль (приехали) в другой грязный городок, называемый Божарово…»[319] и т.д.
Контраст крайней убогости жизни сельских простолюдинов с роскошью столичных палат, церквей и монастырей отмечен почти каждым западным наблюдателем. Около упомянутой «дрянной и грязной» деревушки Вельтово Гюльденстиерне видит «прекрасный», по его словам, Иосифо-Волоколамский монастырь. «В монастыре, — пишет немец, — 300 монахов… этому монастырю принадлежит 30 тысяч крестьянских дворов. Вокруг монастыря расположены замечательные красивые пресноводные озера. Монастырь считается крепостью, так как он окружен двойною стеною со стрельницами и парапетом и построен как крепость»[320]. Другой западный автор, секретарь имперского посольства 1602 г., восхитившись предоставленным им домом, сообщает, что в целом русские постройки «большей частью деревянные и безобразны и стоят не в ряд, как у нас; комнаты обыкновенно снабжены печами без труб, и в окнах нет стекол»[321].
Кстати, сельские усадьбы русских служилых людей кажутся европейцу также убогими. «В это путешествие из Нарвы в Москву мы проезжали мимо боярских и дворянских дворов, в которых жили сами хозяева, но дворы эти состояли только из бревенчатых домов и мало отличались от прочих крестьянских домов, и были они гораздо хуже построены, чем крестьянские дворы в Дании или Норвегии. Дворы эти весьма плохо устроены, так что кто не знает местных обстоятельств, мог бы предположить, что в них живут очень бедные крестьяне»[322].
В 1601–1604 гг. страшные природные бедствия и последовавшие за ними неурожай, голод, эпидемии обрушились на Россию. Служилые иностранцы вместе с русскими людьми оказались участниками этой катастрофы. Буссов свидетельствует: «…Дороговизна началась в 1601 г. и продолжалась до 1604 г., когда кадь ржи стоила 10 или 12 флоринов (а прежде кадь обычно стоила не больше, чем 12 или 15 м. грошей), и голод по всей стране был сильнее, чем даже при осаде Иерусалима, о чем можно прочесть у Иосифа Флавия, когда евреи поедали собак, кошек, крыс и мышей, даже кожу со старых седел и сапог, а также голубиный помет; одна дворянка от великого голода зарубила, сварила, поджарила и съела своего собственного ребенка. Большего ужаса и у Иосифа не найти! Но, клянусь Богом, истинная правда, что я собственными глазами видел, как люди лежали на улицах и, подобно скоту, пожирали летом траву, а зимой — сено… Не сосчитать, сколько детей были убиты, зарезаны, сварены родителями, родителей — детьми, гостей — хозяевами, хозяев — гостями»[323]. Эти сведения подтверждает и Маржерет: «В эти три года случились события почти невероятные; казалось почти обычным, если муж бросал жену и детей, если жена убивала мужа, а мать — своих детей и съедала их»[324].
Раздачи в Москве беднякам денег из царской казны, а потом хлеба привлекли сюда немыслимое число беженцев. Прокормить всех оказалось невозможным, в итоге, по версии Буссова, за 3 года голода и дороговизны в столице скончались до полумиллиона человек, которых похоронили за государственный счет, обернув в белое полотно и обув в красные башмаки[325]. По Маржерету, в одной Москве погибли более 120 тысяч людей; к чести царя Бориса, добавлял француз, «он охотно раздавал щедрые милостыни»[326].
Московские «немцы» оказались счастливее русских. В Немецкой слободе вдовы и сироты служилых иностранцев получили безвозмездно кади муки[327]. Мешок пшеницы в ту пору стоил «более 1200 аспр, то есть 10 золотых флоринов»[328]; в обычные годы за 2 флорина можно было купить плохую корову[329]. Случаи голодной смерти «немцев» в Москве не описаны в записках современников.
В целях сохранения государственного престижа бедствие велено было скрывать от западных соседей. Иногда это выливалось в абсурдные и губительные для русских действия. Когда к Ивангороду прибыли германские корабли с зерном, «никому не было дозволено купить ни одной кади под страхом смерти». Суда ушли в море, так и не продав привезенный хлеб.
Бессмысленно пытались морочить иностранные посольства, въезжающие в Россию. Жених царевны Ксении Годуновой герцог Ганс вынужден был в 1602 г. ехать из Старицы на Тверь не кратчайшей наезженной дорогой, а кругом на 60 русских верст (12 немецких миль) восточнее Твери «…по ужасно дурной, отвратительной дороге, где русские прорубили и проложили дорогу через большие леса и пустыри, болота и озера, чрез которые в течение 30 лет не проходил никто; в этом тайком сознавались сами везшие» немцев крестьяне[330]. Герцог и его свита удивлялись: «К чему русские поступали тайно, бог их ведает»[331]. Однако резон у Бориса Годунова был. Он пытался скрыть страшные последствия мора от голода и болезней, которые на более оживленных местах сразу же бросились бы в глаза иностранцам.
Но стоило ли стараться? По прибытии в Москву ужасная картина голода открылась во всей своей широте. Рассказывая о болезни герцога Ганса, его гофмейстер А. Гюльденстиерне сообщает о несчастьях русских. Например, 12 ноября 1602 г. была сделана следующая запись: «…из Москвы из одних ворот — ближайших к нашему подворью — вывезено было 10 возов трупов людей, умерших накануне и за последнюю ночь от мороза и голода. Сколько же возов должно было быть вывезено во все из прочих ворот?»[332] Чуть позже Гюльденстиерне сообщает о большой яме-скудельнице, куда сотнями сбрасывали трупы. «С Рождества в вышеупомянутую яму сброшены 3070 человек, не считая тех 12 возов, что вывезены теперь, и причем указанная яма не была еще наполнена до половины. Далее вышеназванный Виртенберг спросил русских, много ли было похоронено до Рождества? Они ответили, что от Дня святого Михаила (6 октября. — Прим. авт.) до Рождества похоронено за другими воротами 50 тысяч человек, умерших от голода и мороза»[333].
Летом 1604 г. в Россию прибыл имперский посол барон фон Лоэ, и спектакль по маскировке голода стали разыгрывать вновь. «Борис дал распоряжение, чтобы в тех местах, где проезжал посол, не смел показываться ни один нищий. Он приказал также привезти на рынки в те города всевозможные припасы, только бы иностранцы не заметили никакой дороговизны… Для угощения господина посла было доставлено и подано много всевозможных яств, а люди были такие нарядные, что на улицах не было заметно никакой дороговизны, она чувствовалась только в домах и сердцах», — так описывает этот спектакль Буссов и констатирует дальше: «Такой чрезмерной гордыней Борис не мог не навлечь на себя еще большего гнева Божия, и вслед за дороговизной и мором пришел и меч»[334].
Более вдумчивые авторы пытались объяснить бедность и «дикость» русского народа суровостью природы. «Что касается… устройства поверхности и качества почвы сей страны, Московии, — рассуждает фон дер Ябель, — то большая часть ее представляет дикую пустыню, покрытую кустарником и топкими болотами с гатями. Зимой там страшно холодно и выпадает глубокий снег. Плодов всякого рода и винограда там очень мало, кроме яблок в городе Москве, разведенных там одним немцем, но и те довольно редки. Хлеба — ячменя, овса, пшеницы у них иногда бывает в изобилии; если же он как-нибудь не родится, то для московитов наступает такой голод, какой случился при нас, что многие тысячи людей в городе и окрестностях Москвы умерли от голода…»[335]
Если коротко обобщить негатив во взглядах иностранцев на Россию, то он сводится к следующим моментам:
1) московские жители, по мнению «немцев», явно не похожи на западных свободных людей и больше напоминают своим приниженным общественно-политическим положением азиатов;
2) «азиатчина» в целом трактуется как явная архаичность, отсталость, нецивилизованность;
3) доказательством «нецивилизованности» русских является не только отсутствие у них интереса к наукам, медицине, иностранным языкам, но и крайний контраст русской жизни, где роскоши столичного царского дворца противостоят крайняя бедность, примитивность и грязь провинциальной жизни не только народа, но и местной элиты;
4) «нецивилизованность» народа дополняется и «нецивилизованным» деспотичным правлением, хотя Маржерет и Масса видят и его сильные стороны (цетрализацию власти, военную мощь), которые спасают от натиска азиатов не только Россию, но и Европу.
Общение москвитян с западноевропейцами выявляло явный идеологический конфликт между ними. Эпоха раннего Нового времени была на Западе периодом внедрения в сознание людей рационализма, здравого смысла, которые уже почти на равных конкурировали с мистицизмом и провиденциализмом. Иррациональные суждения и поступки средневековых русских ставили в тупик немцев.
Кальвинист Исаак Масса написал «Краткое известие о Московии в начале XVII в.», ярчайший памятник рационализма. Почти все события в сочинении Массы изложены по принципу «причина — следствие», протестантский провиденциализм, в отличие от «Хроники» Буссова, ушел у Массы на второй план. К слову, и провиденциализм большинства западных авторов, оставивших «Записки» о России, не идентичен средневековому, он снабжен часто совершенно рациональными рассуждениями. Например, анонимный автор, описавший в Англии со слов участников посольства поездку в Россию английского посла сэра Томаса Смита (посольство 1604–1605 гг.), разбираясь с обстоятельствами смерти Бориса Годунова, приводит три абсолютно рациональных предположения: паралич (удар) на фоне переедания, опасного для пожилого человека; отравление (у царя до этого болел живот); смерть от переутомления и переживания от крушения всех благих планов; а также «промысел Божий», доказательство справедливого суда Всевышнего. Причем последнее сопровождается философской ремаркой: дескать, те, кто примет данную версию, может быть и не будут «вполне удовлетворены», но зато будут «по крайней мере успокоены»[336]. «Чудесами» и «знамениями» автор «Путешествия» не интересуется.
Мало им места уделил и Масса, а если они и появляются, то в качестве фона для передачи эмоционального ощущения автора или примера абсурдной логики русского народа.
Масса поражался логике россиян. Уже ожидая вступления Лжедмитрия в столицу и совершив надругательство над могилой Бориса Годунова в Архангельском соборе, москвичи, дважды похоронившие царя Бориса, вдруг начали верить, что Борис не умер. «Одни, — пишет Масса, — говорили, что он убежал и вместо него в могилу положили другого, другие говорили, что он наверняка бежал в Татарию, третьи говорили — что в Швецию; а большая часть верили, что английские купцы увезли его в Англию вместе с несметными сокровищами»[337].
Позже Масса откровенно саркастически описывает спектакль с исцелением калек у гроба царевича Дмитрия, спешно перевезенного Василием Шуйским из Углича в столицу. По рассказам русских, тление совершенно не коснулось как гроба, так и трупа мальчика. Иностранцы заметили, что их к гробу не пускают. (Исключение составил, видимо, Буссов, который утверждал, что собственными глазами видел гроб, и он был явно новоструганым.) Из русских к телу допускали лишь с дозволения бояр и высшего духовенства. Из всего этого Масса сделал вывод, что и гроб, и убиенный более полутора десятка лет назад царевич Дмитрий — подменные. А дальше начались «чудеса»: ворота Архангельского собора были прочно закрыты для толпы, «…туда никто не входил, только те, кого впускали» (по выбору власти). Над этими избранными калеками и стали совершаться «чудесные исцеления: слепые прозревали, калеки начинали ходить, немые — говорить, глухие — слышать, и едва только совершалось над кем-либо чудо, принимались звонить во все колокола… И все бедные и богатые были столь ослеплены, что верили в истину всех этих выдумок и басен»[338]. Исаак Масса, как он говорит, «из усердия к вере говаривал им, чтобы они взяли слепых, сидящих у дверей нашего и других домов, или хромых или калек, сидящих на всех углах улиц, и отвели их в церковь, дабы они прозрели, стали ходить и слышать, но мне возражали, что эти люди не тверды в вере. Я спросил, откуда им ведомо, что те, кого туда приводят, точно веруют в святых, они отвечали: ангел Божий открывал епископам и священникам тех, кому будет дана помощь, и потому за ними посылают. Одним словом, они умели отвечать на все мои вопросы и сами твердо веровали, хотя плутовство было на виду, ибо негодяи, получавшие видимое исцеление, были для того подкуплены… и они портили себе глаза каким-то веществом, также притворялись хромоногими, и другие подобные плутни, и большая часть этих молодчиков были незнакомы в Москве и собирались из чужих мест»[339]. Однажды, рассказывает дальше Масса, дело с «чудесами» чуть было не расстроилось. То ли в храм пронесли действительно тяжелобольного, то ли мошенника там хватил удар (версия Буссова — Богу надоело смотреть на эти «плутовства»). Короче, один из кандидатов на исцеление скончался прямо у мощей новообъявленного св. Дмитрия. Но духовенство смогло успокоить толпу, «ибо сказали, что у этого человека не было твердой веры, и потому он должен был умереть»[340].
Аналогичные Массе чувства сарказма и раздражения испытывает другой иностранный свидетель «чудес» царевича Дмитрия — Конрад Буссов. Он понимает, что спектакль затеян, потому что ходит слух, что на самом деле «природный царь Димитрий» по-прежнему жив. Сотни столичных жителей, как и он, Буссов, видели мертвого Лжедмитрия I! Почему они сомневаются в его смерти?! Абсурдны для Буссова и аргументы Шуйского. Василий Шуйский и духовенство сразу возвестили о святости невинно убиенного царевича. Посмотрите — «он, мол, пролежал в земле 17 лет, а его тело так-де нетленно, как если он только вчера умер»[341]. При этом не сгнили и орехи, зажатые в руке мальчика, и гроб. Конрад Буссов недвусмысленно намекает, что все это было явной «инсценировкой». Буссов прямо говорит, что среди иностранцев распространилась версия, что в Москву привезли не подлинное тело, а спешно убитого по приказу Шуйского девятилетнего поповича, схожего с царевичем. Он с усмешкой заявляет, что, когда в Москву хлынула толпа истинных калек, прослышавших о чудесных выздоровлениях, «чудеса» прекратились, и Василий Шуйский вынужден был прекратить доступ к могиле царевича, «объявив, что слишком много людей беспокоили св. Димитрия. Они его рассердили, нужно оставить его на некоторое время в покое…, пока он не придет в хорошее расположение духа»[342].
Впрочем, не стоит абсолютизировать архаичность русского менталитета. Иррациональность была, несомненно, широко распространена, но она вполне сосуществовала с элементами здравого смысла, которого были не лишены средневековые люди. Вдоволь посмеявшись над «глупым простонародьем», Буссов заметил, что многие москвичи, «даже дети», «стали замечать, что это чистый обман и подлог»[343].
Сам Буссов и даже весьма рациональный Масса, как и все прочие московские «немцы», отдавали дань мистицизму.
К апрелю 1602 г., в канун приезда в Россию принца Ганса, Исаак Масса относит страшное ночное видение над царским дворцом, о котором он узнал от русских, и против своего обычая не развенчивает. «…солдаты, стоявшие на карауле… клялись в том, что однажды ночью видели, как проехала по воздуху колесница, запряженная шестеркой лошадей, в ней сидел поляк, который хлопал кнутом над Кремлем и кричал так ужасно, что многие караульные убежали со страху в горницы»[344]. А в преддверии свержения Лжедмитрия I, в ночь на 17 мая 1606 г., он, Масса, вылез на крышу под звуки набата и сам видел «луну, которая была совершенно кровавой». Устрашившись, он, как и многие иноземцы, зарыл «в землю свои драгоценности и деньги»[345].
Конрад Буссов, назвавший «чудеса» у гроба царевича Дмитрия «неслыханным и страшным идолопоклонством», с упоением описал «чудеса», творившиеся после смерти Лжедмитрия I. Он посвятил этому целый раздел (пять страниц из шести, составляющих VII главу его «Хроники»)[346].
Буссов описывает четыре происшествия с телом Лжедмитрия, используя при этом термины «чудеса» или «чудесные знамения». Сначала, на третью ночь после убийства самозванца, у стола, на котором лежал обезображенный труп бывшего царя (Басманова захоронил 18 мая его сводный брат И. Голицын), стали подниматься из земли огни, которые исчезали, когда к ним подходили, но потом появлялись вновь. Из-за этого бояре приказали свезти покойника в Божий дом за Серпуховские ворота. Но, как повезли тело, началась буря. Причем она шла лишь в тех местах, где в этот момент находилось тело мертвеца. Ураганом были снесены Серпуховские ворота с тремя башнями и куском стены да частью фундамента. Камни отбросило аж к Яузским воротам. Из Божиего дома «Димитрий» стал самовольно пропадать, появляясь снаружи у запертых дверей, где рядом с ним садились два голубя, отлетавшие, при подходе к покойнику, а потом возвращавшиеся. Тогда «Димитрия» зарыли в общей скудельнице, но 27 мая его обнаружили на другом кладбище, расположенном далеко от Божиего дома.
«Весь город немало перепугался, и высшие, и низшие сословия, и все очень дивились, что с мертвым телом происходили такие странные вещи. Некоторые говорили: «Он, должно быть, на самом деле не был обыкновенным человеком, раз его тело не остается в земле». Кто-то другой говорил, что это сам дьявол, поэтому он напускает свои наваждения на христиан. Третий говорил, что он чернокнижник и научился этому искусству у диких лапландцев, ибо те, дав умертвить себя, могут действительно снова ожить, и этому дьявольскому искусству он тоже, верно, хорошо научился и т.п.; надо бросить поэтому тело в огонь и сжечь его в прах. Это и было сделано 28 мая, а пепел был развеян по ветру, так что ничего не осталось».
Из приведенного пассажа нигде не явствует, чтобы наш немец где-нибудь попытался найти всему этому разумное объяснение или хотя бы засомневался в истинности описанных им происшествий. Правда, судя по тому, что многие авторы, очевидцы событий, как и Буссов, говорят о «чудесах», странные явления после гибели Лжедмитрия I действительно имели место.
Но, к примеру в отличие от Буссова, Исаак Масса их не драматизирует. Он замечает, что и ветры, и заморозки, сопровождавшие «приключения» с мертвым самозванцем, случались не раз в России в это время. Аргументы партии москвичей и поляков, утверждавших, что «Димитрий Иванович» по-прежнему жив, по Массе, выглядят рационально, как и его ответные контраргументы. Первые указывали: 1) труп на площади так истерзан, что его нельзя опознать; 2) волосы были длинны, а «Димитрий» носил короткую стрижку; 3) что на лице не было синей бородавки, этой отличительной особенности внешности «Димитрия»; 4) пальцы на ногах были нечисты, а ногти — слишком длинны, «как у мужика»; 5) убиваемый кричал перед смертью: «Я — не Дмитрий!» Известно, что Марина Мнишек привезла с собой ткача-камчатника (портного по шелку), удивительно похожего на Лжедмитрия I; «царь Димитрий» бежал, оставив во дворце этого двойника; 6) заговорщики специально сожгли труп, чтобы данные несовпадения нельзя было видеть. Масса возражает: 1) он лично осмотрел труп на площади, и это был тот же человек, что и правил почти год в Кремле; 2) что касается волос, то никто не может утверждать наверняка, ибо царь «всегда ходил с покрытой головой и не перед кем ее не обнажал, но мы, его подданные, снимали перед ним шапки; 3) бородавку на трупе он, Исаак Масса, видел собственными глазами; 4) никто не знает с достоверностью о чистоте ног и длине ногтей у живого самозванца (от себя добавим, что русские придворные пеняли Лжедмитрию I, что он редко ходит в баню, а волосы и ногти, как известно из патологоанатомии, продолжают расти у трупа длительное время); 5) версия о подмене самозванца ткачом-камчатником и бегстве царя нелогична, ибо, чего Лжедмитрию было бежать, если он, человек смелый и, по утверждению Массы, «жестокосердечный», узнал о серьезности заговора и имел время и все возможности расправиться с заговорщиками; 6) как очевидец, Исаак настаивает, что труп был сожжен по воле народа, «кричащего, что они желают, чтобы его сожгли, и говорившего, что дух его продолжает творить чары, виня его в том, что он истребил все плоды вокруг Москвы[347].
Да и Буссов, завершая свой рассказ о «чудесах» с телом Лжедмитрия, весьма далек от иррациональных выводов москвичей: «И хотя поляки в первый же день мятежа распространили слух, что убитый был не царь Димитрий, а очень похожий на него немец, но это все только сказки..., чтобы при помощи их поднести русским снова что-либо новенькое, как это будет потом рассказано о Димитрии II. Я его (Лжедмитрия I. — Прим. автора) очень хорошо знал, когда он был жив, видел его после того, как он был убит. Это, конечно, был тот же, который сидел на троне, царствовал, справил свадьбу и т.д. Его убили, и он мертв, сожжен в пепел и прах, и на этом свете его не увидят»[348].
Позиция Исаака Массы и последняя реплика Конрада Буссова заставляют увидеть разницу в вопросе о «знамениях» и «чудесах» у западных иностранцев и у их русских современников.
Если у русских это явная дань старой иррациональной картине мира, то у московских немцев — это куда более сложный и противоречивый феномен сознания. Отчасти это безусловный атавизм средневекового образа мышления, что роднит менталитет россиян и немцев. Но в большей степени это результат смешения напряженных эсхатологических предчувствий Нового времени с достижениями астрологии и прочих герметических наук, интерес к которым в XVI–XVIII вв. рос параллельно c ростом интереса к науке вообще.
Неурожаям и голоду начала XVII в. предшествовали многие природные аномалии, охватившие не только Россию, но и все европейское пространство. Не имея возможности трактовать эти явления из естественных наук, западная мысль прибегает к наукам герметическим. Знамения или знаки становятся объектом научного изучения. Равнодушие к знакам трактуется как признак явной необразованности, легкомыслия и неразвитости. Конрад Буссов не раз подчеркивал, что рядовые москвитяне (в отличие от немцев) долго не замечали знамений, предшествовавших голоду, или не придавали им значения, или толковали на благоприятный для себя манер. Большее созвучие своим недобрым предчувствиям Буссов нашел у служилых татар, оказавшихся в конце XVI столетия в Москве. «Все татары — сообщает Буссов, — толковали это так: разные лукавые народы пройдут в недалеком будущем по московской земле и будут посягать на престол, что и действительно сбылось»[349].
К предупреждающим и пугающим знакам Буссов относил: наводнивших столицу в начале XVII в. лисиц разнообразных пород, непонятно как залетевшего сюда орла, пойманного немецким золотых дел мастером, странных уродцев, рождавшихся у людей и животных, и т.п. Масса к этому добавляет, что изредка облака на небе принимали необычные формы: то льва, то верблюда и т.д.
Апогеем странных знамений стало появление в 1604 г. в один июньский полдень (в воскресенье после Троицы) ослепительно яркой звезды, соседствующей с солнцем. «…чему даже русские, обычно ни во что ставившие знамения, изумились»[350], — подчеркнул Буссов. На этот раз Борис Годунов, человек весьма суеверный, не раз тайно прибегавший к услугам местных колдунов, решил обратиться к западной науке. За несколько лет до этого в Москву из Лифляндии был выписан ученый — немец-астролог. Он пользовался полным доверием у Годунова, и за свою службу и преданность имел несколько прекрасных поместий. Старый немец сообщил царю, «что Господь Бог такими необычайными звездами и кометами предостерегает великих государей и властителей и ему, царю, следует хорошенько открыть глаза и поглядеть, кому он оказывает доверие, крепко стеречь рубежи своего государства и тщательно оберегать их от чужеземных гостей, ибо в тех местах, где появляются такие звезды, случаются обычно немалые раздоры»[351].
Раздражал «немцев» «феномен детского сознания» у россиян: безответственность в поведении и суждениях как отдельных людей, так и всех социальных слоев, спихивающих вину за происшедшее на кого угодно, кроме себя. Из подобного рода суждений у «немцев» нередко складывалось убеждение, что русские люди не только не умные, но и безнравственные.
Вопрос о массовых случаях безнравственности русских людей конца XVI — начала XVII в. отечественная историография никогда всерьез как отдельную проблему не рассматривала, объясняя упорные утверждения иностранных наблюдателей на эту тему субъективизмом, а то и явной ложью иноземцев. Лишь у отдельных и весьма значительных исследователей XIX–XX вв. (Костомарова, Соловьева, Ключевского, Зимина, Кобрина) есть упоминания, что опричные эксперименты Ивана Грозного нанесли общественным нравам русских, стереотипам их поведения, а в особенности морали, колоссальный вред, который не был изжит и в дальнейшем.
Без досконального изучения данной стороны жизни русского средневекового общества мы вряд ли поймем происходящее в Смуту, да и многие более поздние трагедии России, включая современность.
2. Особенности русского и западноевропейского менталитета при оценке событий Смутного времени
Нравственный кризис
В Смуту русские воины из царского полка, причем вышедшего победителем в сражении с самозванцем, легко перессорились из-за добычи. Масса рассказывает: «…убивали они друг друга из-за добычи, как собаки…»[352] Или еще одна его зарисовка с натуры. В отличие от Буссова, Масса, повествуя о событиях 17 мая 1606 г., говорит, что большинство иностранцев, позволивших себя ограбить в прямом смысле догола, остались жить. Хотя собственность (кроме лошадей, которых невозможно было спрятать) им не вернули. Но были и другие исходы. Масса был торговым человеком, а потому несчастья иностранных купцов, никоим образом не причастных к надругательствам польских гостей над русскими, а ставших жертвами погрома, вызывают у него особенное негодование. «Слуг Филиппа Гольбейна из Аугсбурга — свидетельствует Масса, — смертельно ранили после того, как ограбили донага; также миланец Амвросий Челари, после того как он дочиста был ограблен и отдал грабителям все золото, деньги и все добро и остался в одной рубашке, которую отказался отдать, чтобы было чем прикрыть стыд. Тогда они захотели ее получить и вонзили ему нож в живот, так что он пал мертвым, и с него сняли рубашку»[353].
В вакханалии безмерной жестокости, по словам Массы, участвовало почти все мужское население Москвы, включая подростков и мальчиков. Объяснить ее, кроме низости души, Масса ничем не может. А надо сказать, что этот автор совсем не отличается, подобно Конраду Буссову, предвзятостью. Например, рассказывая о разбое и даже о каннибализме 1601–1604 гг., он объясняет их непосильностью для людей внешних обстоятельств. «Голод, бедствия… были слишком велики… люди становились чем дальше, тем хуже, вдаваясь в разбой и грабежи, все более ожесточались и впали в такое коснение, какого еще никогда не было на свете…»[354] Он объясняет, почему многие богатые крестьяне, имея хлеб, не продавали его, а закапывали в ямы. Боялись, что их разграбят и убьют, коли проведают об этом зерне. А рискнувшие продать и нажившие от этого большие деньги, «из страха, что их задушат или обкрадут, повесились от такой заботы в своих собственных домах»[355].
Но тот же Масса поражается моральному падению вполне сытых в голод людей, лицезреющих беды своих православных братьев. «…приказные, назначенные для раздачи милостыни, были воры, каковы все они по большей части бывают в этой стране. Они посылали своих племянников, племянниц и других родственников в те дома, где раздавали милостыню, в разодранных платьях, словно они были нищи и наги, и раздавали им деньги, а также своим потаскухам, плутам и лизоблюдам… Всех истинно бедствующих, страждущих и нищих давили в толпе или прогоняли дубинами и палками… Если же кому-нибудь удавалось получить милостыню, то ее крали негодяи-стражники, которые были приставлены смотреть за этим. И я сам видел богатых дьяков, приходивших за милостынею, в нищенской одежде»[356].
В рассказах очевидцев, причем не только «немцев», а также в отечественных летописях есть тысячи фактов, которые вопиют о нравственном нездоровье российского общества. Речь идет не о современных мерках, а прежде всего о нравственных понятиях того времени. Справедливости ради следует заметить, что в этом плане XVII в. оказался поистине жестоким не только в отношении россиян. Поведение поляков и прочих интервентов в России, как и подвиги испанских конкистадоров, английских пиратов, религиозных фанатиков всех мастей и прочих «героев» данного столетия, указывает на необходимость исследовать широкое распространение безнравственности как феномен всемирной истории данного времени.
