Стремление «немцев» к обособленности

В реконструкцию преград на пути прямого общения иноземцев с русскими внесло свой вклад и западноевропейское сообщество в России. Фактор Московской (Лондонской) Английской компании, он же английский посол к царю Михаилу Джон Мерик в 1620 г. в закамуфлированной форме просил правительство чинить препятствия межэтническим бракам. Он просил не принимать на русскую службу тех членов Московской компании, которые вступили в брак с «московскими уроженками»[593]. Под последними понимались не русские православные женщины. С ними браки были крайне редки, т.к. требовали перехода в православие мужа. Фактор говорил о женщинах из «московских торговых иноземцев», промежуточного сословия между иностранными подданными и московскими. Дело лежало в области чисто экономических интересов. По свидетельству того же Мерика, после Смуты участились случаи, когда потерявший состояние купец, в частности член Московской компании, не мог вернуть кредиты и, избегая судебного иска на родине, через брак с «московской немкой» записывался в «московские торговые иноземцы» и уходил от ответственности. Как почти подданный российской короны, он был не подвластным английскому суду.

Царь не уважил просьбу Мерика, но удовлетворил его ходатайство по одному конкретному делу. Упомянутый нами уже не раз Джон Барнсли, он же «московский торговый иноземец» Иван Ульянов, задолжавший своему отцу, члену Московской компании, должен был погасить долг.

Интересны в плане понимания механизма действия межнационального барьера, разделявшего русское общество от сообщества «немцев» в России, воззрения самого Джона Барнсли. Он стал крупным самостоятельным купцом именно в России. Нашел себе супругу-ливонку из «старых московских торговых немцев». В России родились все его дети. При этом Джон никогда не стремился к сближению с коренными россиянами.

Почему?

Во-первых, потому что статус «иноземца» гарантировал ему больше самостоятельности, торговых привилегий и продвижения на русской службе, чем было у настоящих российских «холопов государевых». Самым курьезным в этом плане были дела о массовом переходе на русскую службу воинов Речи Посполитой. Пленные поляки думали, что если они выдадут себя за украинских православных «черкас», то обеспечат себе лучшую карьеру в России. Попав же, как черкасы, в служилые люди по прибору (казаки, стрельцы), такие пленники с удивлением находили, что их соотечественники, назвавшиеся поляками-католиками, после обращения в православие оказались российскими дворянами. «Вруны-неудачники» вспоминали, что они «поляки». И, если это удавалось доказать, то общественное положение нового подданного-перекрещенца улучшалось.

Во-вторых, право суда «иноземцев» в Посольском приказе гарантировало большую защищенность и меньшую волокиту, особенно если за границей у «немца» имелись высокие покровители.

В-третьих, из России надо было вовремя уехать, что было возможно только при статусе «иноземца» и «иноверца». Как показывал опыт не одного высокопоставленного западноевропейского семейства, постепенное «врастание в русскую почву», а тем более крещение в православие и приобретение статуса полного русского подданного приносили выходцам из западных рубежей постепенное сокращение имущественного состояния, потерю реальных привилегий и общественного положения. Этот «тренд» прекрасно реставрирован в блестящем исследованиии Т.А. Опариной на примере судьбы потомков трех видных «немцев» — фламандца лейб-медика Иоганна Эйлофа, чьи правнуки, в конце концов, вынуждены были стать незначительными православными служилыми людьми; знатного английского купца Джона Барнсли и французского аристократа барона Пьера де Ремона.

Четвертым резоном был религиозный вопрос. Вера, заполнявшая практически всю духовную жизнь россиян, не была пустым звуком и для западных христиан. Умеренный пуританин Джон Барнсли воспитал своих детей, родившихся в России, ревностными кальвинистами[594]. Будучи московским торговым иноземцем, т.е. почти подданным российской короны, Джон Барнсли ужаснулся переходу в российскую государственную религию своего зятя, французского барона-гугенота Пьера де Ремона в конце 1620-х гг. Барнсли пытался добиться у царя Михаила и патриарха Филарета развода своей дочери, чтобы она и ее сын Дэвид могли остаться кальвинистами.