2017-11-01
159
Я понимаю: дефекты мои действительно таковы, что с ними можно жить, и я бы смирилась, и жила бы, работала, и, может быть, по-своему была бы счастлива… Но… Ещё в школе, в десятом классе, я полюбила человека… Он тоже ко мне неравнодушен; во всяком случае, мне так кажется. Однажды на молодёжной пирушке, выпив вина, он долго смотрел на меня и сказал: «Вот пара мне!.. Если бы…» И здесь он махнул рукой и отвернулся. Я тотчас же поняла его. Меня бросило в жар. И это был момент, когда я решилась добиваться исправления своих врождённых дефектов. Ну скажите, доктор: разве это невозможно? Разве это уж так сложно? У нас сегодня заменяют органы, подшивают человеку новые почки, клапаны сердца, —неужели врачи бессильны?
В последнее время я так мучаюсь, что стала подумывать о самоубийстве. И во мне окрепло твёрдое решение: если врачи ни помогут, я уйду из жизни. Не подумайте, что я вас пугаю, шантажирую — нет, вы меня не знаете, я вас тоже — я никому не скажу, что писала вам. Но поймите меня, ради Бога: помогите!
|
|
|
Христина К.».
— И что же вы ей ответили?
— Приезжайте! И она приехала. И я произвёл восемь операций. Хотите, позову её и вы с ней познакомитесь?
Через несколько минут в кабинет профессора вошла девушка лет двадцати трёх, в шёлковом цветастом халате, стройная, тёмноволосая, с чёрными умными глазами — на редкость красивая Это был тип южноукраинской женщины со славянскими чертами, горячим темпераментом.
Христина с достоинством поклонилась и чуть заметно покраснела, почуяв интерес к себе постороннего человека.
Мне, однако, хотелось поскорее увидеть её улыбку, услышать голос. Опытным глазом я различил на лице два следа от шрамов и три белесоватые ниточки в нижней части шеи — свидетельства ювелирной работы хирурга, точных, деликатных швов.
Василий Карлович представил меня:
— Это академик Углов. Он хотел бы поговорить с тобой.
Я спросил:
— Как чувствуете себя, Христина?
— Ничего. Благодарю вас. Мне сейчас хорошо. Женственно и красиво звучал голос. Она улыбнулась, и улыбка её была прекрасной.
— Вам теперь хоть на сцену, — я был в искреннем восхищении.
— Василий Карлович сделал для меня всё возможное. Век ему буду благодарна.
Чтобы не смущать девушку, мы её отпустили, а сами сидели некоторое время молча, думая о превратностях судьбы и о гуманном характере нашей профессии.
— Все хлопоты уже позади, но тогда… О-о, это целая история! При осмотре и обследовании мы пришли к выводу, что нужны семь или восемь операций — в том числе две-три пластические, с болезненной и сложной пересадкой тканей от одних частей тела к другим. Сложно, громоздко, никаких гарантий на успех. А ко всему прочему не было ещё и серьёзных показаний, то есть ни опасности для жизни, ни болей, мешающих жить и работать, — ничего такого не было.
|
|
|
И я собрался отказать. Пригласив больную, по возможности мягко изложил свои аргументы. Христина слушала внимательно, спокойно и так же спокойно сказала:
— Опасность для жизни есть. Я лишу себя жизни.
— Ну, знаете!..
Она смотрела на меня печально и серьёзно. Я понял: это не угроза, не пустые слова. Она действительно так поступит, и тогда я буду винить только себя. Попытался действовать убеждением: исправить все дефекты — вещь практически невыполнимая, требуется полная реконструкция горла. Этого никто не делал, в литературе не описано. Предстоит не одна, а много операций. Каждая связана с неизведанным риском.
— Я согласна на любые операции и любой риск. Мне невыносима моя жизнь, — повторяла она. — Я стерплю все, лишь бы вы от меня не отступились.
— Ну хорошо, если я даже возьмусь, всё равно нет уверенности в том, что лечение принесёт результат. Пойдем на риск и причиним вам страдание, а цели не добьёмся. И голос останется таким же, да и кривизну рта не совсем удастся исправить.
— Меня не пугают ни операции, ни боль, ни неудача. Не пугает даже самый плохой исход. Всё лучше, чем моё теперешнее положение.
Я посоветовал ей показаться психиатру. Христина заметно погрустнела.
— Конечно, я не могу вас силой заставить меня оперировать. И раз я к вам обратилась, то строго выполню ваши рекомендации. И насчёт психиатра — тоже. Но, — добавила она, — если всё-таки я себя не пересилю, разрешите мне снова обратиться к вам?
Я дал согласие, и на том мы расстались.
Мысли об этой девушке не давали покоя. Её искренность, страстность, бесстрашие произвели на меня сильное впечатление. Всё больше и больше хотелось ей помочь.
Прочитал книги, статьи в научных журналах. Оказывается, аналогичные попытки были, и даже успешные, но при той или иной степени дефекта гортани, голосовых связок и мышц лица.
Здесь же аномалии серьёзные, и я не представлял, как от них можно полностью избавиться.
Христина старательно лечилась у психиатра. Он не поколебал её решимости. Она вновь приехала ко мне.
Как прикажете быть? Не прогонять же её из кабинета!..
Василий Карлович продолжал рассказывать:
— Единолично брать на себя ответственность я не имел права, Объяснив ситуацию, попросил создать официальную авторитетную комиссию. Комиссия придирчиво изучала вопрос. Специалисты беседовали с больной, уточняли анализы, смотрели руководства, консультировались с юристами и, наконец, вынесли заключение. Вот оно:
«Больная с точки зрения консилиума является психопаткой.
Хирургическое поэтапное вмешательство может привести к положительному результату. Если ожидаемый медицинский эффект не наступит, то больная постепенно всё равно успокоится, так как потеряет веру в возможность полного исправления дефектов. Со временем психика её должна прийти к норме, она смирится со своим положением и будет жить жизнью нормального человека».
Акт подписали: заведующий кафедрой психиатрии, доктор медицинских наук; заведующий отделением клиники ухо-горло-носа; научный консультант, профессор, доктор медицинских наук; эндокринолог эндокринологического центра, кандидат медицинских наук, и другие.
Заручившись столь солидным документом и одобрением своего прямого начальника, я со спокойной душой приступил к действиям.
Надо заметить, что Василий Карлович, кроме всего прочего, заразился знакомым каждому хирургу профессиональным азартом. Случай уникальный. Почему бы не быть «первопроходцем»? Почему бы и не попробовать?..
Составил список литературы, которую следовало прочесть. Сперва необходимо было выяснить причину появления грубого мужского голоса, встречающегося иногда у женщин.
|
|
|
Согласно утверждению австрийского физиолога Э. Штейнаха, чьи опыты с омоложением наделали когда-то много шума, природа в своей основе якобы бисексуальна, то есть двупола. Точку зрения учёного грубо схематически можно представить так: в любой особи заложены и мужские и женские начала. В зависимости от того, что преобладает, мы и видим перед собой или мужчину, или женщину.
Говоря упрощённо, норма для мужчин, допустим, 75 процентов мужских начал и 25 процентов женских. Такие физические данные соответствуют здоровому психическому настрою человека. Но у некоторых мужчин женских начал будет, скажем, не 25, а 35 или 40 процентов. И перед нами окажутся женственные мужчины. Они любят носить длинные волосы, любят целоваться с представителями своего же пола и т. д. И наоборот, если у женщины много мужских начал, она теряет обычные для себя свойства. У неё преобладают грубый голос, резкость движений, стремление пить, курить, одеваться на мужской манер, хотя по всем физическим признакам она остаётся женщиной.
Нет ли такого несоответствия у Христины? Не здесь ли спрятан ключ к исправлению её голосового дефекта?
Учение Штейнаха объясняет её состояние дисгармонией эндокринных элементов. И ликвидировать аномалию — исключительно трудная задача.
Снова и снова Василий Карлович анализировал физическую природу Христины, приглядывался к ней, стремился уловить в её манерах, привычках, поступках что-то мужское, но нет — она вела себя совершенно обычно, была женственна и прекрасна во всех своих внешних проявлениях.
Он доставал в библиотеках книги, в которых описывалось строение гортани, небной полости, голосовых связок, носа, консультировался у специалистов, приглашал к девушке лучших оториноларингологов.
Знания накапливались, но к определённому решению он ещё не приходил.
— Однако я утомил вас, дорогой Фёдор Григорьевич. В другой раз, если представится случай, я готов рассказать об операциях. Впрочем, как мне кажется, они не отличаются большой оригинальностью и вряд ли вам интересны.
|
|
|
— Напротив, очень интересны.
— Скажите-ка лучше, как ваше здоровье? Вы нетвёрдо ходите, припадаете на одну ногу. Не случилось ли чего?..
Я поведал ему историю с ушибом позвоночника. Василий Карлович осмотрел меня.
— Перелом поперечного отростка. Вам нужен особый массаж и гимнастика. Целесообразно на некоторое время лечь к нам в институт.
Я был готов к такому обороту дел и не возражал. Сколько бы ни приходилось прежде лежать в больнице, я всегда с отдачей использовал это время — жадно читал, старался писать. Привычка заносить в блокнот впечатления у меня развилась давно, и постепенно жизненных наблюдений становилось всё больше. Когда встречались люди, поражавшие воображение, я испытывал потребность рассказывать о них другим, преимущественно молодёжи, вступающей в жизнь. Именно так родились мои первые «немедицинские» книги — «Сердце хирурга» и «Человек среди людей». И поныне, если я устаю от работы, если мне не хочется садиться за статьи или за новые главы научных теоретических трудов, я доверяю бумаге свои размышления обо всём, что меня заботит. Таким образом я отдыхаю, это занятие приносит мне удовлетворение.
Вот и тогда я заново переживал радость от встречи с Василием Карловичем — человеком интересным, значительным как с профессиональной, так и с гражданской, общечеловеческой точки зрения. Разве всякий хирург поступил бы так на его месте? И как поступил бы я сам в его ситуации?.. У него были все основания отказать Христине. Каприз. Прихоть. Ничего опасного для жизни. Стоило ли тратить столько сил, рисковать?..
Но девушка молила о помощи, и он откликнулся. Ринулся в неизведанное.
…К беседе об операциях мы не возвращались. Василий Карлович навещал меня ежедневно, иногда и дважды в день, но было очевидно, что он очень занят, а моя болезнь — не самая сложная. Покорно предоставил себя в распоряжение местных чудодеев, никого не торопил. Скоро почувствовал явное облегчение в спине.
Целыми днями писал, а когда надоедало — брал книгу и читал. И всё же было скучновато. Однажды моё уединение нарушила Христина. Вечером она робко постучала и так же робко заглянула в палату. На щеках её алел румянец, тёмные прекрасные глаза блестели не то от тревоги, не то от волнения.
— Христина! — невольно вырвалось у меня. — Проходите, садитесь. Очень рад.
Девушка подошла к столу и присела на краешек стула.
— Вы тоже… болеете? — спросила она. Я отметил про себя чистоту голоса, и словно бы вздох облегчения вырвался из моей груди: я почему-то боялся, что вдруг услышу предательский бас.
— Да, представьте, — развёл я руками, — врачи тоже имеют скверную манеру хворать.
— Ничего, Василий Карлович исцелит вас. Он замечательный доктор.
Голос её окреп, обретал уверенность.
— У меня к вам просьба, — заговорила она тут же, вероятно не зная, чем заполнить паузу.
— Пожалуйста, я слушаю.
— Полечите и вы нашего профессора… Василия Карловича. Он болен, но никому не признаётся. Даже жене… Боится разволновать.
— Что же его беспокоит?
— Сердце. У него случаются такие приступы, что он трудно дышит, бледнеет и покрывается потом. Я видела… несколько раз. Мне страшно за него.
Христина помолчала. Потом, волнуясь, снова заговорила;
— Если бы вы знали, сколько он работает! Институт, заседания, читает лекции, наконец, больные. Больных много, они идут беспрерывно. И каждого человека он непременно посмотрит. А сверх того — операции. Почти каждый день! По два, три часа, иногда больше стоит за операционным столом. И ладно бы работа!.. Он сильный, он бы справился, но тут добавляются неприятности. Из-за меня тоже…
Христина отвернулась, в глазах её заблестели слезы.
— Из-за меня!.. Душа моя изболелась.
— У нас, врачей, неприятности бывают. У хирургов — тем более. Но Василий Карлович должен понимать, как необходимо своевременное лечение. Почему он к врачам не обращается?..
— Принимает капли разные, снимающие спазм, таблетки глотает. В день-то, пожалуй, десяток под язык бросит. А чтобы к врачам — нет, не обращается. Говорит, против стенокардии медицина слаба. Тут образ жизни менять нужно, в деревню ехать да на рыбалку ходить. А на кого же, говорит, институт, больных оставлю? Как-то он мне сказал: «Есть в Ленинграде доктор — загрудинную блокаду делает. К нему, что ли, съездить…» А сегодня встретил в коридоре, улыбается: «Помнишь про ленинградского доктора? Здесь он». Вот я и пришла. Очень прошу: помогите Василию Карловичу!..
В раскрытое окно со двора донёсся мальчишеский голос:
— Христя!..
Христина подошла к окну, подняла руку. Лицо её вмиг осветилось. Смущённо пояснила:
— Ко мне это. Зовут. Простившись, убежала.
Во дворе институтской клиники я увидел рослого молодого мужчину и с ним мальчонку лет двенадцати. Засмотревшись на них, не заметил, как в палате появилась няня Анастасия Амвросиевна — пожилая женщина, пенсионерка. При первом же знакомстве она мне рассказала про Колю, мужа, погибшего в 1941 году под Москвой, про то, как она вот уже тридцать лет работает няней и, как она выразилась, «не может без больных»: «Они мне как родные, словно бы дети малые — как же я их брошу!» И продолжает свой благородный, самоотверженный труд.
Постояла вместе со мной у окна, посмотрели мы, как подошла к своим гостям Христина, как обнялись они все трое и долго кружились на месте. Добрая женщина вздохнула глубоко:
— История!.. Любят они друг друга. Уж как любят — сказать нельзя!
Я подумал: тот ли это парень, о котором Христина писала профессору, или другой? И мальчик откуда взялся? Анастасия Амвросиевна стала комментировать:
— Мальчик Христине от сестры достался. Муж бросил её сестру, а та попивать начала, все дела побоку, сын — тоже. Мальчик-то — его Тёмой зовут, Артёмка, значит, — всё больше у бабушки. А тут бабушка умерла — и они вдвоём остались. Ну, а он-то, парень её, сперва стороной ходил. А когда Христину в институт положили — приехал к ней. И мальчик с ним. Так здесь и остались. Парня-то Олегом зовут. Слесарем на завод поступил. Красивый, видный. Чем-то он Николая моего напоминает. Только этот чернявый, а мой-то Коленька русый был, и глаза синие, точно васильки После дождя.
— Ну а что же Олег, знал он о предстоящих операциях?
— Должно, знал, да виду не подавал. Он, поди, и так полюбил Христину — без операций мог бы на ней жениться. Но она если решила — не отступится. Исправил ей наш-то профессор личико, выписалась она из больницы, и они тут же поженились Мы уже думали, не придёт она к нам, и профессор говорил: «Не придёт Христина. Всё в её жизни уладилось». А она — нет пришла. Делайте, мол, мне все другие операции.
Анастасия Амвросиевна заторопилась уйти к ожидающим её больным. Я сидел в кресле у раскрытого окна и думал о молодых людях, с которыми свела меня жизнь столь неожиданно. Ясно, что Олег любил Христину, и только какие-то недоразумения, а может быть, ложные сомнения с той и другой стороны мешали им поначалу соединиться. Полагая, что смыслю в мужской психологии несколько больше, чем в женской, я был уверен и в том, что Олег считал себя виноватым, казнил себя за все муки, на которые пошла Христина. Во всяком случае, так мне представлялась эта история.
Выбрав момент, я взял за руку Василия Карловича и попросил его задержаться.
— Что с сердцем?
— Откуда вы знаете о моём сердце?
— У вас верный защитник. Волнуется о вашем здоровье больше, чем о своём.
— А-а, Христина здесь побывала. Глазастая, все видит… — И счёл нужным прибавить: — В общей сложности, исключая перерывы, она лежит у нас свыше года. Привык к ней, как к родной, а она — ко мне. — Покачал головой. — Ишь, адвокат нашёлся! Наверное, с женой сговорились — обе хлопочут…
— Ну а что с сердцем? Почему сразу не сказал?
— Обыкновенное дело: стенокардия. Перегрузки, нервотрёпка — болезнь века! И самое печальное — нет с ней никакого сладу. Потому и не обращаюсь ни к кому. Глотаю таблетки, дышу пока.
— В ваши сорок пять лет — глотать таблетки! Никуда это не годится, нельзя так.
— Фёдор Григорьевич! — подсел ко мне профессор. Спросить хочу: как держитесь, как умудряетесь в свои почтенные годы тащить на плечах груз, которого и на десятерых хватило бы? У вас клиника, кафедра, журнал, а тут ещё монографии постоянно выпускаете… Как успеваете?! И неужели никто не мешает?
Знакомый вопрос.
— Да, — в раздумье отвечал я Василию Карловичу, — годами я ушёл от вас, далеко ушёл. Жалко мне молодых лет, но их не вернёшь. А насчёт тех, кто мешает… учёным только того назвать можно, кто прокладывает нехоженые пути. Плох тот учёный, у кого нет противников. Противников и у меня много, но я не сожалею об этом. Как организм во всякой новой среде пускает в ход приспособительные механизмы, так и я стараюсь адаптироваться, выработать устойчивость. Нелегко это даётся, но получается. Верю, что человек со временем научится управлять своей психикой, сможет избегать нежелательных стрессов, сведёт к минимуму вредное воздействие неприятных эмоций. Я много думаю над подобными вопросами. Хорошо бы написать специальную книгу. Но это в будущем. А теперь я намерен серьёзно заняться вашим сердцем. Вы должны указать на свой самый большой внешний раздражитель. Христина упоминала о сложностях, связанных с её операциями. Не они ли спровоцировали спазмы?
— У меня сейчас есть время и желание рассказать вам кое-что… У Христины оказалась поразительная выдержка. Каждую операцию переносила стоически, без единого стона, без единой жалобы. Сколько же надо иметь силы воли, непреклонности, чтобы ни разу не дрогнуть, не раскаяться!
— Её поддерживала любовь, присутствие рядом мужа, тоже готового к самопожертвованию…
— Я вижу, вы знаете и другую сторону дела — личную, семейную. Это немудрено, у нас тут все на виду, а она — тем более. Во-первых, очень уж красивая; во-вторых, необычная, странная история болезни. Олег её — парень удивительный, я сдружился и с ним. Бывает же так: встретил двух молодых людей, пригляделся к ним, вник в их судьбу и открыл такие характеры, такой пример человеческого благородства, что сам вроде бы стал лучше, чище душой. У меня настроение скверное, всё как-то враз слепилось — ушёл бы на место поспокойнее, а вот вспомню, как вели себя в трудной ситуации Олег и Христина, будто крепче духом становлюсь.
Василий Карлович помолчал, словно заново оглядываясь в прошлое.
— Когда я сделал первую операцию, Христине было плохо. Она потеряла много крови, положили её в реанимационную палату. Ночью встал — и в клинику. Захожу в отделение, а у изголовья Христины Олег сидит. Как явился с завода в шестом часу вечера — я ему пропуск оформлял, — так и сидит. Посмотрел я больную: пульс неплохой, наполнение хорошее — организм молодой, справится. Обращаюсь к Олегу: «Иди домой, скоро ведь на работу». Он улыбается: «Ничего со мной не сделается. Вы бы вот Артёмку услали, он меня не слушает, от рук отбился». Вышел я в коридор, а там в уголок дивана Артем забился. Глаза красные, опухли, плачет. «Ты чего плачешь?» — «Христю жалко. Больно ей». Обнял его за плечи, в кабинет к себе повёл. Там мы чаю напились, побеседовали. Потом по городу шли, я говорил мальчику, как взрослому, о своих планах лечения Христины. Зато и слушал он меня внимательно, и верил мне, как божеству.
— Как вы думаете, Олег так же хотел исправления голоса, как и Христина? — спросил я, чтобы перепроверить свои мысли по поводу мужской психологии.
Нот, конечно. Он считает себя виноватым в том, что толкнул её на муки, и мы уж вместе хотели отговаривать её, но поняли — ничего на нашей затеи не выйдет. В одном он был верен себе: всегда стоял с ней рядом, чем мог облегчал её страдания. А когда однажды Христине стало особенно плохо и я не на шутку испугался, она взяла нас за руки — меня и Олега — и сказала «Не бойтесь. Я буду жить».
Олег тогда вообще не отходил от Христины; растирал спиртом холодеющие ноги, делал массаж, предупреждал малейшее её желание. И кризис скоро миновал. Она снова пошла на поправку, на этот раз преодолев самую большую опасность.
…Василий Карлович рассказывал о больной, а передо мной вырисовывался и образ хирурга. За совершённым им — череда бессонных ночей, отданных на изучение литературы, обдумывание каждой детали операций, переживания, когда на каком-то этапе возникает осложнение и создаётся угроза того, что весь его труд и все мучения пациентки окажутся напрасными. Ум, воля, талант победили.
Но беспокойства профессора на том не окончились. Формально не имелось веских оснований затевать настолько сложную хирургическую комбинацию. Надо было ещё доказать свою правоту, обосновать закономерность предпринятых действий.
Как ни относись к вопросу о показаниях к этой поэтапной операции, сама по себе она — выдающееся событие, свидетельствующее об эрудиции и таланте Василия Карловича, об уровне хирургической науки в нашей стране. Впервые в отечественной, а может быть, и в мировой практике удалось радикально переделать унаследованный от природы голос.
А стоило ли переделывать? Как выяснилось, мнения по этому поводу разделились.
Дополнительный консилиум в весьма представительном составе, «ознакомившись с трансформацией органов, отдельных частей лица гражданки К.», пришёл к заключению, что весь курс хирургического вмешательства был обоснован.
Василий Карлович вздохнул с облегчением. Есть одобрение авторитетной комиссии. Его понимают и поддерживают товарищи, коллеги по институту, руководство. Даже один из администраторов в республике, сам хирург по специальности, не чинил препятствий, сдержанно наблюдая за развитием событий. Все уже думали, что он всецело положился на опыт Василия Карловича, отдаёт должное его мастерству.
Прошло совсем немного времени после блестящей заключительной операции. Василий Карлович намеревался подать заявку на демонстрацию своих результатов в научном обществе. Тут-то и наступил переломный момент.
В народе довольно зло, но метко говорят: «Пустой мех вздувается от ветра, пустая голова — от чванства». Трудно сказать, что вдруг возобладало, то ли профессиональная ревность, то ли служебная амбиция, но администратор этот, Филипп Сергеевич, решил вдруг «власть употребить». Он во всеуслышание заявил: хирург не добился ничего исключительного, наоборот, совершил ошибку, граничащую с преступлением. И потребовал нового разбирательства.
Члены вновь созданной комиссии пошли по прежнему кругу — медицинские документы, личные письменные заявления К., кинофильм, запечатлевший этапы операции, обследование больной, беседы с ней и с лечащим врачом. Материалы тщательно заносились в акт. Вот выводы:
«1. В соответствии с данными исследования, заключениями специалистов различного профиля у больной К. имелись основания для проведения пластических операций, направленных на трансформацию голоса, на исправление дефектов лица.
2. Операции выполнены на высоком техническом уровне и закончились успешно.
3. Пересадка тканей в ходе операций производилась грамотно, с учётом достижений современной медицины.
4. Подобные операции относятся к числу уникальных и показания к ним должны носить строго индивидуальный характер.
Копии документов прилагаются».
Получив такую бумагу, Филипп Сергеевич разгневался. Он собрался наказать и членов «строптивой» комиссии, но его отговорили. Уж очень неприглядно он выглядел бы, не согласившись с объективной оценкой фактов.
Комиссию тихо распустили.
Тучи между тем сгущались. Ходили слухи о каких-то готовящихся мерах взыскания. Василий Карлович попросился на приём.
Вернувшись домой, он по памяти записал разговор, обескураживший его своим тоном. Филипп Сергеевич держался так, словно был чем-то очень задет, лично оскорблён, и не считал нужным скрывать агрессивность. Состоявшийся словесный поединок наглядно выявил благородство и достоинство одного, непонятную мстительность — другого…
Василий Карлович показал мне фрагменты этой записи:
В. К. Филипп Сергеевич, мне бы хотелось дать вам некоторые пояснения в связи с произведённой мною операцией, прежде чем вы будете принимать решение.
Ф. С. Что вы хотите сказать?
В. К. Насколько мне известно, предусмотрено наказать меня за то, что я пошёл на операцию без предварительного согласования с вами, как того требует ваш приказ. Но приказ появился только через год после того, как мы приступили к делу. И, естественно, мы не могли его учесть.
Ф. С. Для обвинения есть много других причин, и вовсе не обязательно ссылаться на этот приказ. Вы своими действиями нарушили законы: сделали целую серию опасных для жизни операций без каких-либо оснований для них.
В. К. Я стремился прежде всего помочь больной. Она осталась жива, довольна результатом, и я не вижу здесь ничего предосудительного.
Ф. С. Не говорите глупостей! Вам была нужна сенсация. Мне же ваш начальник все уши прожужжал: большое достижение, о нём надо докладывать на научном обществе… А вам просто захотелось славы!
В. К. Когда я решал вопрос об операции, я думал о том, как помочь больной.
Ф. С. О какой помощи тут может идти речь? Помилуйте!
В. К. Первоначально я отнёсся к просьбе больной негативно и убеждал её отказаться от идеи хирургического вмешательства. Когда же психиатры дали заключение, что больная стоит на грани самоубийства, я больше не колебался.
Ф. С. Что за ерунда, самоубийство!.. А почему же тогда вы не проконсультировались ни с кем и делали эту операцию втайне?
В. К. Никакой тайны не было. Напротив, своё положительное суждение высказывали специалисты самого разного профиля.
Ф. С. А со мной не могли посоветоваться? Вы даже своему другу В. ни слова не сказали!
В. К. Мне кажется, что никто из хирургов перед сколько-нибудь серьёзной операцией заранее не рекламирует то, что он собирается делать. К тому же мы не были уверены, что больная женщина сама не передумает.
Ф. С. О какой больной женщине вы толкуете? Она здорова. У неё блажь, а вы это выдаете за болезнь.
В. К. У меня была цель: путём коррекции избавить её от тягот природных аномалий. Такие больные — несчастные существа.
Ф. С. От вашей операции несёт буржуазным душком. Это в капиталистическом обществе охотно поддержали бы подобные «эксперименты».
В. К. Поддержали и у нас. Авторитетные медики подтвердили, что в конкретных условиях следует оперировать.
Ф. С. Значит, вы пытаетесь расширить круг лиц, которых надо привлечь к ответственности вместе с вами?
В. К. Я не вправе тут давать оценки. Я только просил бы вас предоставить мне возможность изложить свою точку зрения ипояснить все обстоятельства, связанные с операцией, скажем, на учёном совете.
Ф. С. А моего мнения разве недостаточно? Вам обязательно нужен учёный совет?
В. К. Ваше мнение важно, но поскольку многие моменты остаются просто неизвестными…
Ф. С. Вы настаиваете на обсуждении на учёном совете? Я могу это сделать! Пожалуйста!
В. К. Я ни на чем не настаиваю. Я прошу вас дать мне возможность встретиться официально со специалистами.
Ф. С. Ваш начальник на таких же позициях?
В. К. Он и порекомендовал мне прийти к вам на приём, по-моему, он тоже не возражает против того, чтобы участвовать в обсуждении этого вопроса.
Ф. С. Извольте, но это хуже для вас.
В. К. Неизвестно, что хуже, а что лучше. Наверное, всё же лучше гласность и беспристрастность в разборе моей операции.
…Закончился разговор. Перенося его запись к себе в блокнот, я вспомнил другой красноречивый пример неприятия инициативы хирурга, хотя он относится к иному времени.
В 50-х годах в Ленинграде мне довелось тесно контактировать с академиком Владимиром Николаевичем Шамовым. Его имя олицетворяет собой целую эпоху в медицине. Впервые в СССР в 1919 году он произвёл переливание крови в эксперименте. Через девять лет первым в мире предложил переливание трупной крови и доказал правомерность этого предложения. Признанный авторитет в нейрохирургии, он был удостоен Ленинской премии в 1962 году — в год своей смерти. Так вот, Владимир Николаевич рассказывал мне, как трудно ему было первоначально найти доноров даже за плату. Тогда он решил узаконить донорство, юридически оформить взаимоотношения доноров и государства. Вопрос вынесли на рассмотрение съезда юристов. И что же сказали законодатели на заре Советской власти? Они сказали, что продажа крови — это продажа части тела, в сущности, то же самое, что торговля всем телом, и назвали донорство проституцией, а Шамова обвинили в том, что он стремится узаконить проституцию.
Владимир Николаевич рассказывал об этом с добродушным юмором. (Ну чем не эпизод с часовщиком из пьесы Н. Погодина «Кремлевские куранты»! Помните? Эзоп — агент Антанты, а часовщик — агент Эзопа…) Но попробуем представить, что было бы, если бы донорству и впрямь не дали дорогу. Сколько раненых не вернулось бы в строй во время Отечественной войны, скольких тяжелейших больных не удавалось бы спасать в мирные дни! К счастью, вздорные попытки «не дать дорогу» прогрессу в науке заранее обречены на неудачу.
