2017-11-01
462
Комик Филипп Проктор говорил: «90-ые — это 60-ые наоборот»{29}.
Снова в моде ЛСД. На FM-радиостанциях засилье старого доброго рока шесидесятых. Джими Хендрикс перевоплотился в образе ретророкера Ленни Кравица, чьи разноцветные рубашки и пронзительная «вау-вау» гитара являются данью уважения стилю и звуку Хендрикса. Оливер Стоун перевоевал вьетнамскую войну («Взвод»), воскресил Джима Моррисона («The Doors») и бросился в погоню за смутными фантомами пленки Запрудера и доклада Комиссии Уоррена («Дж. Ф. Кеннеди»). 13 августа 1994 года орды представителей «поколения X» в сопровождении армии рекламщиков и журналюг ринулись в местечко Согертис (Нью-Йорк), чтобы провести там «Вудсток’94», насквозь фальшивую попытку вновь обрести рай за 135 долларов с носа.
Как и все ревизионистские начинания, возвращение 1960-х годов — по большей части модное заявление: возрождаются только внешние атрибуты, а все бурные политические события и многочисленные противоречия той эпохи остаются в прошлом. Наивный дурачок в клешах скачет в рекламном ролике Macy 1993 года на фоне надписи: «Don’t Worry, Be Hippie»{30}. Журнал Details за тот же год примиряет «бумеров» и «иксеров», помещая на своих страницах фотографии волосатых и бородатых парней в жилетках с бахромой и джинсах «пейсли»: «Стиль контркультуры возвращается к тому, с чего он когда-то начал… Эта одежда в стиле хиппи уничтожит пропасть между “гранжем” и “гламуром”»{31}. Щелчок фотоаппарата — и путешествие во времени готово: когда история сведена к серии застывших поз и вульгарных клише, эпохи могут перемешиваться и уподобляться друг другу. Политика стиля вытесняет политику конфликта поколений.
Однако внешняя придурковатость джинсов клеш и короткие кукольные юбчонки не раскрывают всей серьезности культурной драки за шестидесятые. Она, например, лежала в основе ни много ни мало предвыборной кампании на президентских выборах 1992 года. Билл Клинтон позиционировал себя в виде выросшего экземпляра идеалистического «нового поколения американцев» Джона Ф. Кеннеди. Джордж Буш, пытавшийся своей войной в Персидском заливе, подобно экзорцисту, изгнать призрак Вьетнама, превратил все клинтоновские «достижения» 1960-х — откос от армии, антивоенные выступления, курение (но не затягиваясь!) травки — в элементы предвыборной кампании. «Республиканцы нашли нового универсального врага, шестидесятые,— отмечал в еженедельнике Newsweek писатель Говард Файнман.— Их критика вызвана тем, что в то десятилетие сумасшествия и вседозволенности нация перестала проявлять волю и дисциплину, оставила веру в семью и армию, в моральные ценности и авторитет»{32}.
Возвращение шестидесятых и культурная драка за память об этом бурном десятилетии лежат в основе киберделического крыла компьютерной культуры. Не удивительно, что многие воспеваемые СМИ кибер-идолы знакомы нам еще по шестидесятым. Так, ни одна большая статья об киберделии не обходится без 70-летнего гуру Тимоти Лири[17], призывающего читателей «включиться, загрузиться и выпасть» и называющего компьютер не иначе, как «ЛСД девяностых», или Стюарта Бранда, бывшего Веселого Проказника и создателя хипповской библии «Всепланетный каталог» (Whole Earth Catalogue с пророческим лозунгом «Доступ к инструментам»). Другие киберделические знаменитости, такие как, например, основатели Mondo 2000 Королева Мю и Р. Ю. Сириус, автор книг о виртуальной реальности и онлайновых сообществах Говард Рейнгольд, защитник прав компьютерных пользователей Джон Перри Барлоу и рационализаторы виртуальной реальности Бренда Лорел и Жарон Ланье тоже насквозь пропитаны контркультурой Северной Калифорнии шестидесятых годов.
Возникшее в Северной Калифорнии и окончательно сформировавшееся в Беркли вокруг ежеквартального издания Mondo 2000, явление киберделии включает в себя целую группу субкультур, среди которых «мертвоголовые» компьютерные хакеры, рейверы (завсегдатаи ночных рейв-вечеринок), техноязычники и технофилы нью-эйджа.
Киберделия примиряет трансцендентальные порывы контркультуры 1960-х годов с «информоманией» 1990-х. Но не забывает она и о 1970-х, заимствуя у них миллениаристский мистицизм нью-эйджа и аполитичное самопоглощение всякого потенциального человеческого действия. Как отмечает писатель-киберпанк Брюс Стерлинг,
сегодня для огромного числа американцев больше не существует мнимой границы между богемой и технарями. У людей этого сорта может висеть над окном колокольчики на ветру, а собака вместо ошейника ходить в шейном платке, но при этом у них наверняка будет стоять дома мощный Machintosh с программами для MIDI-синтезатора и моделирования «сносящих крышу» фракталов{33}. В наше время даже сам пророк ЛСД Тимоти Лири готовит для своих курсов лекций демо-версии графических моделей виртуальной реальности{34}.
Дуглас Рашкофф[18]использует «моделирование сносящих крышу фракталов», упомянутых Стерлингом,— запутанных, закрученных абстрактных фигур, создаваемых компьютерами при помощи сложнейших математических формул,— в качестве главной метафоры, на которой строится его киберхипповский эпос «Киберия: Жизнь в окопах гиперпространства». Для Рашкоффа фрактал символизирует киберделические субкультуры, совокупность которых он называет «Киберия» (неологизм заимствован у проекта Cyberia Project, специализирующегося на виртуальной реальности). Он служит для киберхиппи своего рода «Инь-и-Яном», знаменующим, цитируя известное выражение ученого и эссеиста Ч. П. Сноу, единство двух культур — научной и ненаучной,— на которые разделено общество научными достижениями XX века.
В киберделии ценности, идеалы и уличные стили контркультуры Хейт-Эшбери/Беркли скрещиваются с техническими инновациями и традициями Силиконовой долины. Карикатурное противопоставление нечесаного обкурка и застегнутого на все пуговицы будущего инженера, неразрешимое в 1960-е годы, полностью исчезает в образах хипа-технофила Стерлинга или киберийцах Рашкоффа. В средствах массовой информации имидж «иксеров», доминирующих в хайтечных субкультурах, все больше и больше приближается к киберхиппи или, в Великобритании, к «зиппи» (от «Zen-inspired pagan professional», профессиональные язычники, вдохновленные дзеном). Тоби Янг, главный редактор британского Evolution, определяет «зиппи» как «смесь детей цветов шестидесятых и технарей девяностых».
Подобно своему предшественнику из шестидесятых годов, киберхиппи предстает в воскресных приложениях больше как фикция, выдумка прессы. Он или она носят украшения из запчастей компьютера от Famous Melissa из Фриско и одевается в «киберделическая мягкая одежда»[19]от дизайнера Амеба (тоже из Фриско) —футболки с абстракционистскими спермообразными разводами, «леггинзы», украшенные пауками, шутовские колпаки, популярные на рейв-пати. Он или она медитирует на киберделическую мандалу — наподобие той, что можно увидеть в рекламе «Нового электро-кислотного опыта» в Inner Technologies — каталоге «инструментов для расширения сознания», которые можно заказать по почте. «Реанимируйте Лето Любви с помощью нашей версии 90-х светового шоу 60-х»,— увещевает реклама.
Каждый найдет здесь что-то для себя: переливы цвета, гипнотические, пульсирующие мандалы, психоделические фракталы, сюрреалистические кинопроекции, компьютерная анимация и самая современная видеографика. Сдвиг сознания гарантирован!{35}
Иногда киберхиппи в поисках кайфа увлекаются многочисленными «майндлабами», «иннерквестами», «альфапейсерами», «синхро-энерджайзерами» и другими «машинами для расширения сознания». Это устройства со специальными наушниками и очками, которые могут посылать стробоскопические импульсы к глазам пользователя и синхронно проецировать звуковые образы, а в некоторых случаях производить легкую мозговую стимуляцию. Сторонники этих устройств утверждают, что они помогают войти в состояние некоего транса, которому сопутствует глубокая релаксация, яркие видения и повышенная восприимчивость к самогипнозу.
Иногда, чтобы улучшить свою мозговую деятельность, киберхиппи прибегает к помощи smart drugs[20]— пирацетама, вазопрессина и других стимуляторов центральной нервной системы и умственной деятельности, которые якобы усиливают производство в организме химических веществ, связанных с памятью, или ускоряют информационный обмен в синаптической структуре мозга{36}.
Главное отличие киберкультуры 1990-х от психоделической культуры 1960-х состоит в ее исступленном преклонении перед техникой. Журнал Time в 1993 году посвятил этому явлению свою передовицу. Автор статьи, Филипп Элмер-Дьюитт, утверждает, что «движущая сила киберделии — это молодежь, пытающаяся придумать движение, которое она могла бы назвать своим. По словам Говарда Рейнгольда[21], новое поколение «устало от всех этих старых перцев, твердящих о том, какими крутыми были шестидесятые». У него есть свои недостатки, но оно сумело найти способ жить с техникой, стать с ней на «ты», чего никогда не удавалось сделать хиппи с их лозунгом «назад к земле»{37}. Точно также Брюс Стерлинг в своем вступлении к «Очкам-зеркалкам» — антологии киберпанка 1986-го года, после появления которой научная фантастика стала мейнстримом,— утверждал, что киберпанк знаменует собой «новый союз, слияние техники и контркультуры 1980-х»{38}. По сравнению с ней культура 1960-х была «деревенской, идеализированной, антинаучной и антитехнической»{39}.
Хайтечные субкультуры — как киберделические, так и киберпанковские — настаивают на своем упрощенном понимании контркультуры 1960-х. Причем настолько, что даже в их определении самих себя присутствует противопоставление «нации Вудстока». Так или иначе в повсеместном отказе от контркультуры 1960-х как от «возвращения к природе, которое закончилось катастрофой»{40}, как пишет Камилла Палья[22], имеется более чем одна крупица истины. Хиппи унаследовали мечты Блейка о возвращении в Эдем и идею Эммерсона о трансцендентном слиянии человека с Природой в исполнении поэтов-битников — Гэри Снайдера, призывавшего возвратиться к свои корням, к земле, и Аллена Гинзберга[23], создавшего в своем «Вопле» демонизированный образ Америки в виде эдакого индустриального Молоха, «чей разум полностью механизирован». Из этих интеллектуальных течений родилась антитехническая утопия деревенской коммуны. «Хипповские ценности неизбежно привели истинных приверженцев этого движения к жизни на природе»,— пишут социологи Джейн и Майкл Стерны в своей книге «Люди шестидесятых»: «И хотя хиппи в большинстве своем были белыми, они смаковали свой романтический имидж “новых краснокожих”, живущих в гармонии со Вселенной и борющихся с испорченным обществом белых людей — обществом жадности, войны и загрязнения окружающей среды»{41}.
Несмотря на это, контркультура 1960-х все же несет на себе отпечаток технотронной эры Збигнева Бжезинского[24]. По словам Стерлинга, «это не контркультура Матери Земли подарила нам диэтиламид лизергиновой кислоты, а лаборатория Sandoz»{42}. Значки со слоганом E. I. Du Pont «Лучшие вещи для лучшей жизни благодаря химии» повесили себе на грудь любители ЛСД. В то же время, как отмечает в своей книге «Формирование контркультуры» Теодор Розак, вера Тимоти Лири в то, что ключ к космическому сознанию и быстрым социальным переменам может скрываться в химическом препарате, рождается из сугубо американской веры в технику. В этом смысле, считает он, рекламный слоган Du Pont на хипповском значке
не был использован иронически. Тот, кто его носил, воспринимал его точно также, как и компания Du Pont. Американец, гоняющийся за техническими новинками, всегда подвергался насмешкам из-за своей веры в то, что техника может решить любые жизненные проблемы. Потребовался великий психоделический крестовый поход, чтобы абсурдность этой идеи была доведена до предела и было провозглашено, что наше спасение и социальная революция могут содержаться в обычной таблетке{43}.
Исконно хипповский опыт — вовсе не пляски нагишом на поляне среди ромашек, но наркотический трип на рок-концерте. Психоделическое звуко- и светошоу было как техническим, так и дионисийским ритуалом: от забойного звукового оформления до видеоэффектов, создаваемых с помощью фильмов, слайдов, стробоскопов и диапроекторов, и ЛСД, под знаком которого проходил весь этот опыт.
Рождающаяся компьютерная культура 1960-х уже тогда частично пересекалась с контркультурой. «Студенты поголовно записывались на компьютерные курсы, хотя о том, чтобы иметь дома свой компьютер, большинство из них не могло даже и мечтать»,— пишут авторы «Антологии 60-х»{44}. Каким-то неясным, пророческим образом один из персонажей тусовки хипов-отморозков Кена Кизи «Веселые Проказники» оказался не так далек от богемного технаря Стерлинга. Речь идет о программисте по имени Пол Фростер, чья жизнь «состояла из сменяющих друг друга периодов нормальной, добросовестной работой с компьютерами», во время которых он носил галстук и костюм, и более длительных периодов существования с Проказниками, в течение которых он носил самодельную психоделическую куртку, усеянную «многочисленными слоями лент, эмблем, отражателей и знаков различия»{45}.
Точно также инженер-электронщик и компьютерный хакер Ли Фельзенштейн «балансировал между двумя на первый взгляд несовместимыми занятиями — активной политической деятельностью и жизнью технаря-отшельника», пишет Стивен Леви в книге «Хакеры: Герои компьютерной революции»{46}. Увлекаясь политическим радикализмом, выросшим из движения за свободу слова в Беркли, он при этом обожал электронику, к которой радикалы в те времена относились с большим подозрением. Ли Фельзенштейн изо всех сил пытался примирить оба своих пристрастия. В 1973 году он и еще один хакер-активист, Ефрем Липкин, создали в районе Залива [Сан-Франциско] электронную доску объявлений Community Memory. Созданная для обмена информацией,— а альтернативная компьютерная сеть по своей природе могла его обеспечить,— Community Memory была доступна всем желающим через два общих терминала. «С возникновением практической компьютерной услуги, позволявшей людям общаться друг с другом, появилась живая метафора, живое свидетельство того, что компьютерные технологии могут быть использованы как средство партизанской войны людей против бюрократов»{47}.
Фельзенштейн и Липкин были не единственными представителями контркультуры, видевшими в персональных компьютерах двигатель социальных перемен. Боб Альбрехт, волосатый фанатик с диким блеском в глазах и образованием программиста, основал газету и компьютерный центр, которые назывались Peoples’ Computer Company. Техно-визионер Тед Нельсон опубликовал «контркультурную компьютерную книгу» Computer Lib — страстный манифест несуществующего движения, лозунг которого звучит как «Cилу компьютера — людям!». Любопытно, что Розак недавно выступил против использования Ньютом Гингричем[25]термина «контркультурный» для демонизации образа демократов-бумеров, обвинив его в том, что
Гингрич больше обязан шестидесятым, чем он думает. Именно компьютерные хакеры-партизаны, появление которых связано со старым «Всепланетным каталогом», первыми увидели в персональном компьютере средство распространения инакомыслия и развенчания авторитетов. По иронии судьбы, речь идет о той же самой технике, с помощью которой господин Гингрич, наш «консервативный футурист», рассчитывает восстановить экономику{48}.
Основатель «Всепланетного каталога» Стюарт Бранд, который прославил хакерскую субкультуру, написав в 1972 году статью в журнал Rolling Stone «Безумная жизнь и символическая смерть среди компьютерщиков-лоботрясов», принадлежал к компьютерной культуре и контркультуре почти с самого начала их появления. «Все они связаны,— считает он. — Но также несомненно и то, что психоделические поиски, берущие свое начало с Олдоса Хаксли[26]в Лос-Анджелесе, являются скорее калифорнийским явлением, равно как и компьютерная революция, отражающая, возможно, пограничный, “фронтирный” статус американского Западного побережья. Первые хакеры 1960-х являлись подмножеством поздней культуры битников и ранних хиппи. Они носили длинные волосы, были эдакими нонконформистами в научном мире, произносили love как “лув”, читали “Властелина колец” и ничуть не отличались по своему мировоззрению от “Веселых Проказников” и им подобных спасителей мира.
Но у них были более навороченные технологии. И вот вышло так, что психоделики, коммуны и купола Бакминстера Фуллера стали тупиковым путем, а компьютеры — широким проспектом, ведущим в царство за пределы наших мечтаний. Хиппи и революционеры проглядели его, все проглядели его, кроме них, этих самых компьютерщиков-лоботрясов. А ведь мы тогда даже не подозревали об их существовании! Они не лезли на телеэкран, как Эбби Хоффман[27], и не трубили о себе направо и налево. Они просто-напросто изобретали будущее и делали это с поразительным чувством ответственности, которое они вкладывали в свои технологии, прямо в микросхемы — полное смешение высоких технологий с низкой и грязной попкультурой».
Там, где Бранд видит компьютерную революцию птицей Феникс, возрождающейся из пепла хипповского романтизма и нового левацкого радикализма, Тимоти Лири усматривает еще одно проявление контркультуры. Без психоделической революции, считает он, персональный компьютер был бы немыслим. «Всем известно, что большинство творческих порывов в софтверной индустрии, а, в действительности, еще и немалое количество изобретений в сфере аппаратных средств и, в частности, Apple Macintosh, проистекают непосредственно из движения сознания 1960-х,— полагает он. — Сооснователь Apple Стив Джобс отправился в Индию, взял с собой много кислоты, изучал там буддизм, вернулся назад и заявил, что Эдисон оказал на человеческую расу большее влияние, чем Будда. А отец-основатель Microsoft Билл Гейтс был большой психоделической фигурой в Гарварде. Все это ясно свидетельствует о том, что если ты активизируешь свой мозг психоделиками, единственный способ, каким ты можешь описать этот опыт,— это электронный».
В самом деле, на всем протяжении 1960-х годов социальные последствия психоделических веществ, электронных технологий и молодежной культуры воспринимались как синергетические. В 1969 году в интервью журналу Playboy Маршалл Маклюэн выдвинул предположение о том, что галлюциногены были «химическими симуляторами нашей электрической среды», средством «достижения эмпатии с нашим электрической средой, средой, которая сама по себе является безнаркотическим внутренним трипом»{49}. Статья в журнале Life под громким названием «Кино, бомбардирующее мозг» о панорамных полиэкранных инсталляциях на выставке ЭКСПО’67 в Монреале уподобила беспорядочное верчение хайтечных мультимедиа дезориентации сознания в результате приема психоделиков. По мнению издания, зрителям сознательно сдвинули крышу и психику посредством «визуальной бомбардировки» — психологической атаки наподобие ЛСД-шной, которая «заставила собравшихся думать не столько головой, сколько чувствами».{50}
В «Электропрохладительном кислотном тесте» — живописной хронике деятельности Кена Кизи и его «Веселых Проказников» — Том Вулф описывает, как прото-киберделической коммуне Кизи удавалось сохранять шаткое равновесие между психоделией и кибернетикой, между контркультурной «народностью» в духе движения «Назад к природе» и неоновой современностью. Большую часть «Электропрохладительного кислотного теста» занимает рассказ о маниакальном путешествии-трипе Проказников по всей Америке, во время которого безумно одетая, обдолбанная кислотой тусовка подрывала представления о реальности своим партизанским театром. Важно во всем этом то, что накаченные наркотой Проказники использовали для разрушения обывательской действительности не только психоделики, но и электронную технику. Их отремонтированный школьный автобус 1939 года, раскрашенный в самые невероятные психоделические цвета, был начинен всевозможной техникой и озвучен «от носа до кормы»:
Сэнди… соорудил систему, с помощью которой можно было вести радиопередачу из автобуса — с пленок или через микрофоны,— чтобы она гремела на всю округа через мощные динамики на крыше. Кроме того, были установлены наружные микрофоны, чтобы ловить звуки во время езды и слушать из в автобусе. Был озвучен и салон автобуса, что давало возможность вести радиоразговор друг с другом, не обращая внимания на рев мотора и шум дорожного движения{51}.
Проказник мог слышать одновременно несколько источников звука через наушники и нести любую чушь в микрофон, подключенный к воспроизводящему устройству с задержкой трансляции, создавая новые импровизации вокруг эха своих же собственных слов. По возвращении в штаб-квартиру Проказников в Ла-Хонде (Калифорния) Кизи создал там настоящую электронную Аркадию, оборудовав аппаратурой саму природу: «Вверх по склону холма тянулись, пропадая в зарослях секвой, провода, а там, наверху, микрофоны могли ловить случайные звуки… Были установлены мощные громкоговорители с театральными рупорами, вполне способные озвучивать все ущелье»{52}. В своей книге «Шестидесятые: Годы надежды, дни гнева» Тодд Гитлин[28]описывал кислотные тесты Проказников как
всеобщее расплавление мозгов, ставшее возможным благодаря даровой кислоте, пульсирующему, разноцветному свету, кинопроекциям, огневому валу звука и музыки, причудливо зацикленным магнитозаписям, хорошо подобранному звучанию инструментов, потокам пропущенных через усилители разговоров. Кизи, как и Лири… мечтал «включить» мир, «наэлектризовать» его с помощью самых передовых продуктов американской техники{53}.
Представители контркультуры 1960-х годов, характерным примером которых являлись Кизи и его Проказники, мечтали о просветлении, но их просветление было «plug-and-play» нирваной «торчащих от техники американцев» — космическим сознанием по запросу, которое достигается не годами упорной тренировки, как, например, у Сидхартхи, но моментально, с помощью химии и сенсорной атаки хайтечного хеппининга. И когда проказники и люди их сорта пытались вернуться назад в райский сад, они приносили с собой сумасшедший «электрический цирк» современной медиа-культуры, начиняя сад звукоаппаратурой.
Для некоторых футурологов 1960-х машина и сад были вещами несовместимыми. Писатель-фантаст Артур Кларк в журнале Playboy в 1968 году мечтал о «свободном, гедонистическом обществе» пожизненного наслаждения, которое станет возможным благодаря «сверхумным» машинам. Наша планета вновь станет дикой, предсказывал он, и люди будут вести идиллическую жизнь в обретенном рае, «так что им никогда больше не придется страдать из-за того, что они оторваны от природы, что является одним из бедствий нашей цивилизации»{54}. Предвидя техно-эсхатологию 1990-х годов, Кларк пишет: «В некотором смысле история закончится… Возможно, наша роль на этой планете состоит не в том, чтобы поклоняться Богу, но в том, чтобы его создать. И тогда наша работа будет сделана, и настанет время для игры»{55}. Соединяя руссоистскую мечту контркультуры о вневременной идиллии с надеждой на искусственный разум, он сводит эстетический эмпиризм современной науки с патерналистским Богом из книги «Бытия» к эдакой заводной няньке.
В своем «Все опекаемы машинами с любовью» поэт-хиппи Ричард Бротиган[29]высказывает похожие идеи, предсказывая «кибернетические луга, / где млекопитающие и компьютеры / живут бок о бок во взаимно программируемой гармонии»:
Мне нравится мечтать
(и это свершится!)
о кибернетической экологии,
где мы свободны от наших трудов
и сливаемся снова с природой,
возвращаемся к млекопитающим
братьям нашим и сестрам,
и все живем под опекой
любящих машин{56}.
Исследования контркультуры 1960-х годов, характеризующие ее как сугубо антитехническую, отказывают ей в киберделических мотивах, которые служат контрапунктом к ее примитивистскому пафосу «возвращения к земле». Психоделики воспринимаются как техника освобождения сознания, а электронные средства аудиовизуальной информации — как расширяющие сознание психоделики. Всем доступный компьютерный терминал используется как инструмент борьбы («партизанской войны людей против бюрократии»). Научно-фантастические видения земного Рая воплощаются в реальность любящими машинами.
Несмотря на это, и сегодня взаимоотношения между контркультурой и техникой продолжают сводиться к эдакому реационному неолуддизму, поскольку такое понимание в равной степени устраивает и консерваторов, и левых, и проповедующих свободу кибер-хиппи. То и дело нам напоминают: отличие между киберделической контркультурой и ее прототипом 1960-х годов заключается в том, что, как отмечает Элмер-Дьюитт, киберхиппи «нашли способ жить с техникой, стать с ней на “ты”».
В одной из первых статей Mondo 2000 Королева Мю и Р. Ю. Сириус (издатель, «Domineditrix», а впоследствии и главный редактор журнала) обещают рассказывать о «последних новостях из сферы человеческих/технических интерактивных форм-мутаций по мере их возникновения»{57}. Они противопоставляют дух девяностых годов — контркультуре шестидесятых, помещая киберкультуру на сторону культуры в оппозиции «природа — культура»:
В далекие 60-е брат Карли Саймон[30]написал книгу «Что делать, пока не наступил Апокалипсис». Она повествовала о возвращении к земле, выращивании овощей и сои, чтении при свете масляных ламп. Ограничить свои возможности и довольствоваться малым — это прекрасно. Но это так скучно!{58}
Далее авторы воспевают однако «вакхическую» сторону той эпохи, которая, как они полагают, продолжает существовать в футуризме Nintendo («Пиратская техника для персональной зарядки, увеселения и развлечения»), которому и посвящен Mondo 2000:
Языческая невинность и идеализм, которые достались нам в наследство от 60-х, и сегодня продолжают очаровывать подростков. Посмотрите фильм «Вудсток», неужели вам не хочется спросить, куда же подевались все эти большеглазые мальчики и девочки, бьющиеся в оргазме и экстазе. Все они рассеялись по земле, спрятались по своим норам и впали в глубокую спячку. Но их мутировавшие нуклеотиды породили совершенно новое поколение гениев, мутантов и светлых голов{59}.
Ницшеанские «светлые головы» Мю и Сириуса являются синонимами рашкоффских киберийцев, персонифицированных в лице киберпанковских «серферов» из научно-фантастического рассказа «Канал вероятности» Руди Рюкера и Марка Лейдлоу. Герои этого рассказа «несутся на волне хаоса ради чистого удовольствия»,— пишет Рашкофф:
Для них Киберия — это море волн. Быть может, хаотичное, но подходящее для игр больше, чем что-либо еще. Умозаключения серферов о хаосе абсолютно киберианские: спорт, удовольствие и риск являются единственной логической реакцией на фрактальный универсум, мир, свободный от физического давления, скучной предсказуемости и линейного хода событий{60}.
Риторика Рашкоффа и авторов Mondo раскрывает, почему одни интеллектуальные течения были выделены из контркультуры 1960-х годов и вплетены в киберхипповское мировззрение, а другие отброшены как неподходящие для эпохи 1990-х. Глубокая разрыв между политическим радикализмом (антивоенные движения, борьба за гражданские права, «власть черных», новые левые, феминизм) и психоделической богемной жизнью привел к разлому самой молодежной культуры 1960-х. Где-то в 1967-м Гитлин так подытоживает эту «фрико-политиканскую» дихотомию:
Отношения между радикальной идеей политической стратегии с ее дисциплиной, организацией, обязательствами по отношению к далеко идущим последствиям — и контркультурной идеей жизни в полный рост, здесь и сейчас, жизни для себя самого или для той части универсума, что заключена внутри нас, или для общества просветленных, способных любить друг друга, и пусть все остальные катятся ко всем чертям (что уже и произошло) — были довольно напряженными. Одним из самых ярых «певцов» радикализма был Маркс, чьи труды представляют собой серию глосс на тему «измени мир!». Ударные силы контркультурщиков — Лири, Проказники, Oracle [хипповская газета] — выросли на Эмерсоне, Торо, Рембо, призывавших: «измени сознание — измени жизнь!»{61}
В киберхипповской культуре эта дихотомия снята благодаря отказу от «радикальной идеи политической стратегии» и обновления «контркультурной идеи жизни в полный рост, здесь и сейчас, для себя самого». В киберделии одержана полная победа контркультурной традиции над политическим радикализмом. Как отмечает Гитлин, «проказники-контркультурщики», такие как Тимоти Лири, были «антиполитичными пуристами», для которых политика была «игрой, плохим трипом, обломом, наркотическим бредом. На самом деле все социальные институты являются играми… А противоядием от деструктивных игр служат более веселые игры»{62}. Точно также мода, политические движения или организованный активизм любого сорта не пользуются успехом у кибер-хиппи, для которых скука — это главный грех, а «пиратская техника для персональной зарядки, увеселения и развлечения» — альфа и омега человеческого бытия. Как-никак «спорт, удовольствие и риск являются единственной логической реакцией на фрактальный универсум».
Йиппи штурмуют Tomorrowland: дивный «новый эйдж» Mondo 2000 {63}
Mondo 2000 представит вам ваше будущее и покажет вам, как приобрести его уже сегодня!
Аннотация в каталоге изданий к Mondo 2000: руководство пользователя по нью-эйджу{64}
Будущее весело! Будущее прекрасно! Вы уже можете его получить! Вы уже можете быть там!
The Firesign Theatre{65}
Схватиться один на один с Mondo 2000 — все равно что бороться с железным андроидом из «Терминатора-2». Попеременно занимаясь то просветительской деятельностью, то обрушиваясь с критикой, журнал имеет статус культового и слывет трамплином для будущих Уорхоллов, маяком утопической надежды и источником мрачной тревоги. Резюмируя на своих страницах противоречия феномена кибер-хиппи, Mondo 2000, его поклонниками называемый просто M2K, одной ногой стоит в эре Водолея, а другой в «дивном новом мире». Он крайне пессиместично смотрит на политические решения, но с наивным оптимизмом относится к техническим, он «охарден» киберпанковским цинизмом, но «ософтен» нью-эйджевской верой, готов в любой момент избавиться от тела, но намерен сохранить при этом свою человечность, одержим «апгрейдом» умственных способностей (за счет smart drugs, машин для расширения сознания, нейроимплантов и нанотехнологического мышления), но жаждет телесных наслаждений грядущего «дионисийского возрождения», предрекаемых соучредителем Mondo 2000 Королевой Мю.
Противоречия Mondo 2000 проявляются сами собой в очевидной несовместимости материалов. Характерен в этом отношении пятый номер журнала: живописные «Вакхические наслаждения» в стиле мягкого порно — кибер-дионисийские фантазии в исполнении обнаженных моделей с кусками монтажной платы, привязанными к половым органам,— соседствуют здесь с «Виртуальным Nintendo» Джона Перри Барлоу, серьезными рассуждениями на тему использования электронных носителей информации в войне в Персидском заливе. С их помощью можно «заключить с войной новый договор о смерти, держа ее на расстоянии и поставив между электоратом и поджаренными телами другую, измененную реальность»{66}.
На протяжении всего короткого существования Mondo 2000 постоянно раздирали внутренние конфликты между хипповско-нью-эйджевским и либертарианско-киберпанковским крылом. Между «Бивисо-Батхедовским» антиитнеллектуализмом и немалым вниманием, которое журнал расточал академическим знаменитостям. Между экстатическим романтизмом рубежа веков, процветавшего в прозе Королевы Мю («Рак пениса должен быть последним из кармических заболеваний — он черезчур изысканен и совершенен для инкарнации Орфея. Джим [Моррисон], должно быть, просто смеялся») и ухмыляющимся, «не правда-ли-это-забавно» цинизмом «иксеров», в изобилии представленном в колонке Эндрю Халткранса «Фактор уклониста» («Это наши 15 минут славы. Переметнись на сторону противника, пока у тебя есть шанс»){67}.
Тем не менее Mondo забывал о своих внутренних противоречиях, поднимая на мачту «Веселого Рождера» политнекорректности, «социальной ответственности» (выражение Сириуса), подростковых развлечений и бесстыдного ренегатства. Нет никакого совпадения в том, что бывший главный редактор и нынешний символ журнала, Сириус, часто щеголяет со значком, на котором изображен Энди Уорхолл. В Mondo уорхолловская философия нахальной саморекламы достигает своего апогея: интервью, которые берет сама у себя Королева Мю, спрятавшись под псевдонимом, восторженные дифирамбы подружке Сириуса и пространные интервью с его рок-группой, рецензии на книги, которые пишут сами писатели, многочисленные льстивые интервью с несколькими производителями энергококтейлей, активно рекламирующих себя на страницах журнала{68}.
Сириус (он же Кен Гоффман), бывший йиппи сорока с лишним лет, любитель влепить потенциальным инвесторам не в бровь, а в глаз, сохраняет невозмутимость перед такого рода обвинениями. «Быть немилосердно политнекорректным»,— призывает он в четвертом номере Mondo. — Быть коммерчески успешным будучи притягательно агрессивными. Разить с помощью средств информации, но не потому, что ты веришь в возможность “изменить систему”, а потому что успешное щекотание американских “подмышек” — занятный вариант эротической прелюдии»{69}. Это «революция ради забавы» в духе Лоуренса в исполнении хакеров, которые хотят опрокинуть тележку с яблоками не ради высоких целей, но лишь для того, чтобы посмотреть, куда эти яблоки покатятся. В своем стихотворении «Здравая революция» Лоуренс изложил позицию журнала Mondo:
Если устраиваешь революцию, делай это ради забавы,
не делай ее жутко серьезно,
не делай ее слишком искренне,
сделай это ради забавы{70}.
В развернувшейся дискуссии на электронной доске объявлений сети WELL Сириус отвечает на критические замечания Вивиан Собчак, считающей, что потребуются «невероятные усилия» для того, чтобы разрешить противоречия между доморощенным нью-эджевским[31]футуризмом Mondo и его нью-эйджевским романтизмом, между шестидесятническим общественным сознанием и «привилегированным, себялюбивым, сориентированным на потребителя и зависящим от техники либертарианством»{71}. Настаивая на ироничном отношении Mondo к своей самораздуваемой популярности, Сириус отмечает, что Вивиан Собчак воспринимает «обоюдоострые, сознательно провокативные и в то же время подлинные “тиски” хайтечного стимулирования потребительского спроса слишком буквально»{72}.
С другой стороны, продолжает он, футуризм Mondo и общественное сознание в духе 1960-х годов не обязательно противоположны друг другу, как может показаться на первый взгляд. Сириус приводит в пример манифесты «Диггеров» — анархистской группировки из Хейт-Эшбери, которая гармонично сочетала в себе контркультурную тоску по Аркадии с технотронной эрой. По словам Сириуса, диггеры проповедовали идеи Артура Кларка о «пост-дефицитной культуре, где работать не нужно, и все мы находимся под опекой любящих машин»{73}.
В интервью Washington Post Сириус вспоминает: «Мы хотели верить в кибернетическую мечту о том, что машины сделают это для нас. И эта иллюзия до сих пор сохранилась где-то в глубине моей головы»{74}. Пророческий кислотный трип, который он пережил в 1980 году спустя несколько дней после смерти Джона Леннона, каким-то образом убедил его в «правильности всего происходящего», и это открытие заставило его оставить шестидесятые в прошлом и вписаться в компьютерную культуру, зарождавшуюся у него на глазах{75}. Копаясь в Scientific American, он вскоре обнаружил, что анархическая диггерская утопия всемирного безделья и бесконечного изобилия ближе, чем может показаться. Революция, если она когда-нибудь произойдет, будет совершена вовсе не политическими радикалами, а благодаря хайтечным свершениям капиталистических визонеров. Но с какой стати довольствоваться кибернетическим Раем, когда мечта об искусственной божественности лежит где-то высоко над радугой? Вдохновленный пророчествами Тимоти Лири семидесятых годов о «космической миграции» человека во внеземные колонии, Сириус включил хайтечную веру в потенциальное переселение человечества в свое видение роботопии.
В 1984 году сириусовская «убойная смесь» из технопорно, бунтарского юмора, зажигательных речей о человеческих возможностях, нью-эйджевского трансцендентализма и либертарианского анархо-капитализма оформилась в машинописную, отпечатанную на плохой бумаге версию того, что позднее станет Mondo 2000. Снабженный подзаголовком «Газета космической эры о психоделиках, науке, человеческом потенциале, неуважении и современном искусстве», этот опус назывался High Frontiers [32]. Название было заимствовано из одной книги, инспирировавшей появление L-5 Society. Это общество было основано в 1975 году в ответ на призыв принстонского физика Джерарда О’Нила, который в своей книге «Высокий рубеж» предложил создать орбитальную колонию, находящуюся между Землей и Луной на гравитационно стабильной точке, известной как «точка Лагранжа L5»[33]. По мнению писателя-фантаста Нормана Спинрада, колония L5 дает надежду на «бегство от экологической катастрофы, истощения ресурсов, нищеты, коллективизма и стихийного природного хаоса Земли».{76} High Frontiers пересекался с колонией L5 в «Городе развлечений» тематического парка Утопия, который, по словам Сириуса, характеризовался «изобилием и праздностью, самоосуществлением, игрой, приключениями, безграничным пространством, безграничным временем и безграничным удовольствием»{77}. Эта мечта Сириуса напоминает символический государственный переворот, разыгранный в 1970 году несколькими сотнями йиппи. С антивоенными лозунгами они прорвались в Диснейленд, водрузили флаг Вьетконга на Пустынной горе в Фронтирленде[34]и держали высоту до тех пор, пока копы графства Орандж не вышвырнули их вон. Теперь техно-йиппи захватили Tomorrowland, Страну завтрашнего дня!
Из High Frontier перерос в Reality Hackers, а из «Хакеров» уже появился на свет Mondo 2000, который становился все более глянцевым, и к своему тринадцатому номеру приобрел роскошные иллюстрации. За эти годы дизайн Mondo — продукт революции в настольных издательских средствах, которая произошла благодаря компьютерам Machintosh, появлению цифровых сканнеров и нового софта (такого как, например QuarkXPress и Adobe Photoshop) — приобрел модную неясность: прыгающие шрифты на флуоресцирующем кислотном фоне, фотографии с цифровой обработкой, проплывающие под, над и вокруг статьи. Артдирекция Mondo, как и его конкурентов Wired и Axcess, принимает на веру киберкультурный трюизм о том, что информационный передоз — это рабочий режим компьютерных «гуру», привыкших плавать в Интернете или прыгать по гипертекстовым ссылкам. Типичный читатель Mondo — это один из «людей третьей волны» Элвина Тоффлера[35], которые
чувствуют себя в своей тарелке среди всей этой информационной бомбардировки — девяностосекундный новостной клип, прерванный тридцатисекундным рекламным роликом, отрывок песни и стихотворения, заголовок, мультик, коллаж, газетная статья, компьютерная распечатка. Охочие до одноразовых книжек и специализированных журналов, они за короткое время поглощают огромное количество информации{78}.
Ярый приверженец традиций Гутенберга, решившийся прочесть Mondo от корки до корки, через некоторое время непременно испытает головокружение и скажет: «остановите, я хочу сойти». Этот журнал нужно читать бегло, едва касаясь взглядом страниц и желательно занимаясь одновременно чем-то еще, в духе MTV — парадигматической формы «бип-культуры». В этом немало иронии: Mondo — печатное издание, подменяющее собой электронное, это навороченный глянцевое чтиво 1990-х, чей киберделический макет нередко напоминает графику поп/оп-арта 1960-х. «Мондоидная» проза похожа на MTV-шный вариант хорошо сдобренной сленгом бесконечной «телеги» от первого лица, обычно ассоциирующейся с «новым журнализмом» шестидесятых.
Сириус характеризует эволюцию журнала как «сдвиг», постепенный переход от «психоделической психоактивности», что была на переднем плане в High Frontiers, к освещению киберкультуры в Mondo. Несмотря на подзаголовок на обложке («60-е в 90-х: антиностальгия»), четвертый номер High Frontiers (1987) является типично калифорнийской смесью из отдающей пачулями ностальгии, безумной нью-эйджевской науки и травяного бреда. В нем представлены интервью с производителем ЛСД Капитаном Клирлайтом и Алланом Коэном, учредителем The Oracle (психоделической газеты, которая процветала в 1960-е), последние новости о теоретическом использовании ультразвука для стимуляции «неизученных нервных тканей… как в мозговом ускорителе из “Запрещенной планеты”»[36], и статья о «сексе» кристаллов, которая начинается словами «ваш кварцевый кристалл — мальчик или девочка?» Все так же ослепленный технической мечтой о светлом будущем, двенадцатый номер Mondo 2000 (1994) представляет собой лучший образец кислотного духа почившего в бозе High Frontiers с его организованной экскурсией по Интернету, обзором виртуальных игрушек и статьей о «нанокиборгах», в которой предсказывается пришествие в течение пяти лет «последнего трансчеловека, который сможет сам выбирать внешний вид, форму и субстанцию своего тела»{79}.
Но даже здесь Mondo не сумел полностью избавиться от своего контркультурного наследия. Левое полушарие политического мозга Mondo может быть либертарианским, но правое проповедует политику наслаждения, основанную на вере шестидесятых в силу Эроса и детскую игру в освобождение цивилизованного эго и возвращения в Сад земных наслаждений. Сириус заканчивает свой онлайновый ответ на критику Собчак таким заявлением: «сопротивляться этим вездесущим, доминирующим, “католическим” представлениям о божественном»{80}.
Универсальная панацея Mondo от всех болезней общества — это сильнодействующая смесь из гедонизма, юмора и игры. В манифесте, опубликованном в High Frontiers (1987) Сириус сокрушается по поводу того, что человечество распадается на «индивидуальные эго-сознания», которые находятся за пределами «дикой, дионисийской, недифференцируемой формы мышления», предположительно преобладавшей у людей на заре цивилизации{81}. Он выступает за создание «гуманистической, интуитивной» технокультуры, которая вернет нас к нашему исконному состоянию, что само по себе является киберделической глоссой к тезису популярного мыслителя шестидесятых, Нормана Брауна. В своей «Жизни после смерти» он утверждал, что репрессивное современное общество можно вылечить лишь, вернувшись к чему-то напоминающему недифференцированную юношескую сексуальность, которую Фрейд называл «полиморфной перверсией».
Эссеисты Mondo приукрасили эту тему. В пятом номере киберделический философ Хаким Бей строит теорию «временных автономных зон» — недолговечных утопий, в которых коллективное либидо «подавляемых нравственных обществ» может на короткое время высвобождаться. «Временная автономная зона», или ВАЗ, «не вступает напрямую в бой с Государством», скорее она представляет собой «герилью, которая освобождает район — земли, времени, воображения,— а затем самораспускается, чтобы вновь собраться в другом месте/другое время, пока Государство не смогло уничтожить ее»{82}. Одним из примеров такой ВАЗ является, по Хаким-Бею, тусовка единомышленников, «где за одну короткую ночь была достигнута республика удовлетворенных желаний. Разве не признаем мы, что политика такой ночи имеет для нас большую реальность и большее значение, чем политика всего американского правительства?»{83}
В том же номере постоянные авторы Mondo, публикующиесяпод псевдонимами Грейси и Зарков, увещевают «техноэротоманов Mondo»
придумать и сообщить примеры интенсивного эротизма другим!.. Высокие технологии позволяют нам испытывать сладострастие совершенно нового толка… Зачем цепляться за устаревшие извращения, когда можно испытать техновозбуждение от инфосферы?{84}
Очевидной проблемой психополитики, чей вызов статус-кво заключается в дионисийском излишестве и распущенности, является то, что такого рода вызовы потребительская культура съедает на завтрак. Будьте уверены, сексуально подавляемое пуританство, проклятье «мондоидов», глубоко заложено в национальную психику, но оно развращается потребительской культурой, которая сулит мгновенное, оральное удовлетворение и возвращение к подростковым, и даже подчас детским, забавам — «социальная безответственность» в сочетании с местью. Уильям О’Нил в своей книге «Распад: Неформальная история Америки 1960-х годов» пишет:
Там, где дело касалось потребления, капитализм побуждал людей к удовлетворению своих самых низменных желаний… Гений Олдоса Хаксли помог ему предвидеть одну вещь: плотское наслаждение может порабощать человека гораздо эффективнее, чем это удавалось даже Гитлеру… Секс не представляет никакой угрозы истеблишменту… Прозорливые стражи установленных в обществе отношений увидели в гедонизме то, чем он отчасти являлся: ценное орудие общественного контроля{85}.
Более того, уход в «республику удовлетворенных желаний» переключает внимание с государственных и корпоративных проблем к индивидуальной свободе прямо сейчас, вокруг нас. «Лозунг “включись и выпади” не ослабляет государства,— отмечает О’Нил,— напротив, он отсеивает потенциально подрывные силы»{86}.
Наконец, достаточно малой толики классового сознания, чтобы увидеть мечты о дионисийском освобождении и хайтечной культурной элите с химически накаченными мегамозгами (как в «Мести полудурков») такими, какими они есть на самом деле: грезами якобы избранных. Согласно East Bay Monthly, Королева Мю (она же Элисон Кеннеди), «нью-эйджевская Поллианна»[37], верящая в то, что «развлечение станет спасительной благодатью для нашей Вселенной», выросла в 16-комнатном особняке в элитном Пало-Альто и училась в пансионе в Швейцарии. «Кругленькую сумму денег, которую она получила от своей известной и эксцентричной семьи», она вложила в создание Mondo, главная редакция которого располагалась в ее огромном доме в Беркли-Хиллс{87}.
Точно также многие читатели Mondo были достаточно изолированы от суровой реальности современного общества, живя внутри своих хайтечных комфортных зон, чтобы смотреть на позитивную силу гедонизма без иронии. В интервью 1990 года Сириус заявляет, что «большая доля» читательской аудитории Mondo состоит из «преуспевающих в компьютерной индустрии бизнесменов»{88}. Рекламная брошюра 1991 года сообщает, что читатели журнала, 80% которых «работает в информационной или коммуникационной сфере» и чей средний доход составляет 65 тысяч долларов, «имеют достаточно средств, чтобы удовлетворить свое пристрастие к высококачественной технике»{89}.
К своей чести, Mondo (в своем нынешнем и прошлом, High Frontier -ском, воплощениях) послужил полезной цели — пробудил либералов и левых и заставил их отбросить политкорректный неопуританизм, который камнем висел на их общей шее. Истинный радикализм, отмечает Эллен Уиллис в своем эссе «Давайте станем радикалами: Почему у правых есть все радости жизни?», должен утверждать «право на свободу и наслаждение»{90}. Как ясно показывает Сириус и его сотоварищи «мондоиды», левые и правые действуют сообща в своем культурном консерватизме и особенно в своем пуританском страхе перед высвобожденным желанием. В одном убедительном провокационном эссе о недостатках левой/либеральной политики в рейгановские 1980-е, опубликованном на страницах High Frontiers, Сириус нападает на «нравственно педантичные, самоуверенные» леволиберальные элементы за их пуританское презрение к деньгам и плотским утехам и их антитехнический уклон, что делает их все более и более беспомощными перед растущей технокультурой{91}. Он пишет:
Левые (и либералы) уступили Америку ультраправым, потому что избрали философию энтропии — «эра ограничений», «погружение в бережливость», «довольствоваться малым — это прекрасно» … Нация крайне нуждается в политике, которая бы фиксировала и отражала фантазии поколений пост-Хиросимы{92}.
И вновь киберделия повторяет политическую динамику контркультуры 1960-х годов. Затронутые Сириусом проблемы появились на двадцать лет раньше, когда произошло то, что Гитлин назвал «комическим поворотом», расколовшим в 1967 году телеконференцию SDS «Назад к доске для рисования» на два противоборствующих лагеря. Трезвомыслящей «старой гвардии» SDS, большая часть которой «подозрительно относилась даже к марихуане», и тремя «диггерами», которые с треском проиграли дело, но вызвали бурю критики, увещеваний и массового истерического психоза. «Да у вас просто не хватило пороху, чтобы свихнуться»,— язвил по этому поводу главный диггер Эмметт Гроган{93}.
К сожалению, политическая альтернатива Mondo представляла собой «киборгазм» для «любителей техноэротики» — скорее мечту об освобождении от оков времени, пространства и человеческого тела, а не обоснованный, реалистичный ответ на политику культуры и техники в повседневной жизни человека. «Mondo 2000 не имеет идеологии»,— утверждает Сириус:
Мы пропагандируем лишь одно: свободу на этой новой территории. Единственный путь к свободе — это не иметь программы. На самом деле протест не является актом творчества… Мы родом из мест относительной социальной безответственности. Но мы предлагаем мечту и экспансию тем, кто этого хочет{94}.
«Мечта и экспансия» здесь являются метафорой безграничного личного потенциала в духе того, что предлагают корпоративные гуру и евангелисты самосовершенствования, и постчеловеческих эволюционных возможностей, о которых мечтали неформальные исследователи искусственного интеллекта. По словам Сириуса, социальная ответственность осталась на стартовой площадке, когда «постлюди» Mondo совершали техно-мистический прорыв.
Однако большинство читателей Mondo продолжает требовать от журнала политической ответственности. В своем письме, опубликованном в седьмом номере Mondo, читатель Джей Белдо возмущается: «Почему вы не затрагиваете важных политических, тешите себя этим инфантильным эскапизмом?» В конференции WELL Лора Фрайзер пишет:
Mondo 2000 по-прежнему увлечен своим старым романом с техникой, эдаким «ускорительством» под девизом «Вперед! Вперед!», которое являлось предметом нашей культуры с 1950-х годов, без какого-либо общественного сознания… Новые игрушки. Игрушки, которые могут покупать себе богачи. Игрушки, которые не разрешают проблем, но только позволяют нам от них уйти. Ограниченное представление о том, «что у нас здесь новенькое». Но не о том, что может вытащить нас этого дерьма, которое мы сами произвели{95}.
