Deus ex machina: техноязычество

 

Любая достаточно продвинутая технология неотличима от магии/

Артур Кларк, писатель-фантаст^{123}

 

Когда магия становится научным фактом, мы опираемся на нее, как на медицину или астрономию.

Антон ЛаВей, оккультист^{124}

 

В киберделии широко распространено техноязычество. Оно не только характеризует технотрансцендентализм Mondo 2000 и рашкоффских киберийцев, но и имеет кое-какие свои идеи, помимо мечты о дизайне реальности или о скорости освобождения.

Техноязычество можно в двух словах определить как слияние неоязычества (широкий термин для многочисленных современных политеистических религий) с философией нью-эйджа с ее цифровой техникой и неформальной компьютерной культурой^{125}. Исследователь киберкультуры и «давний участник-обозреватель языческой общины» Эрик Дэвис определяет техноязычников как «небольшую, но жизнеспособную субкультуру цифровых спецов, которые одной ногой стоят в зарождающейся техносфере, а другой — в диком, стихийном мире язычества»^{126}. По его оценкам, в США сегодня проживает от 100 до 300 тысяч неоязычников, подавляющее большинство которых — это представители богемы или белого среднего класса.

С точки зрения психологии техноязычество есть ни что иное, как попытка подойти к экзистенциальным границам, исходя из тех философских перемен, которые достигнуты наукой двадцатого столетия. С точки зрения философии оно демонстрирует всеобщее стремление оспорить научные авторитеты, «объективное» единомыслие которых является в нашей культуре окончательным и неопровержимым приговором тому, что является истинным, а что — нет, хотя большинство из нас обязано принимать такие утверждения на веру. И наконец, оно свидетельствует о широко распространенном желании найти для божественного место в нашем становящимся все более светским технологическом обществе.

Начиная с эпохи Просвещения до настоящего времени творящий разум, вооруженный научным методом, систематически развенчивал религиозные мировоззрения, заменяя их космологией науки. После повсеместного распространения рационализма и материализма те, кто чувствовал явную нехватку Духовного, выбрали — сознательно или нет — стратегию узаконивания духовных верований в рамках научных знаний.

Техноязычество является наглядным примером такой стратегии, хотя в нем присутствует и много других моментов. Как и другие киберделические субкультуры, о которых идет речь в этой главе, техноязычество разрывается между киберкультурой 1990-х и контркультурой 1960-х годов. И неоязычество, и зарождавшийся тогда нью-эйдж в 1960-е годы вошли в мейнстрим, пройдя через фильтр контркультуры в виде восточного мистицизма и оккультной астрологии, гадания на таро и черной магии. (Практикующие маги используют древние заклинания, чтобы отличать свои ритуалы от «магии» шарлатанов.)

Самым очевидным проявлением техноязычества является использование персональных компьютеров в неоязычесиких ритуалах или магической практики. Или, более прозаически, оно бурлит в UseNet телеконференции alt.pagan и специальных BBS, посвященных неоязычеству и нью-эйджу, таких, как, например, Deus ex Machina в Глендейле (Аризона), BBS «Перо и чернильница: Ритуальная магия он-лайн!» в Пассейике (Нью-Джерси), «Современная магия» в Эль-Кахоне (Калифорния), «Священная роща» в Сиэттле, «Хрустальная пещера» в Колорадо-Спрингс, «Волшебная лампа» в Денвере и БафоНет в Джерси (название представляет собой игру слов от Бафомет — этим именем называют Сатану, который в облике козла председательствует на шабаше).

Многие из вышеперечисленных телеконференций используют свою сетевую почту, которая связывает «эхи» разных BBS в одну большую телеконференцию. Как пишет Джулиан Диббелл в Spin, BBS «все больше превращаются в новые храмы информационного века»^{127}. Он считает, что

 

на всем протяжении истории духовность всегда зависела от места [site]… Что же происходит с сакральным в эпоху, когда мгновенная связь делает смехотворным само представление о географии? Оно становится зависимым от «ноды» [node]. «Ноды» (узлы) — это электронные сетевые разновидности реальных мест, то есть любые места, в которых пересекаются две или более линии связи^{128}.

 

На ум приходит цитата из Нового Завета: «Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф. 18: 20).

Проявлением техноязычества является и TOPY (от английского Thee Temple ov Psychick Youth[42]) — свободно образованная структура, возникшая в 1981 году из фанклуба техноязыческой группы Psychic TV и представляющая собой своего рода «культовый антикульт». TOPY вобрала идеи Уильяма Берроуза об общественном контроле и подпольной информационной войне, герметические учения британских оккультистов Алистера Кроули и Остина Османа Спеара и, что самое главное, представления о том, что магия является техникой, а техника — магией. Как отмечает Lurker Below, техноязычник, поместивший свое сообщение в одной из «эх» WELL, «Thee Temple ov Psychick Youth… занимается созданием функциональной системы магии и современной языческой философии, не прибегая к мистификациям, богам или демонам». Вместо этого она обращается к «скрытым возможностям человеческого мозга» в своем исследовании «невромантии, кибершаманства, теории информации или магии»^{129}.

Техноязычество проявляется и в электровакханилиях рейв-вечеринок, где общепринятые правила поведения мгновенно уничтожаются в общественной центрифуге, разгоняемой потными, разгоряченными рейверами, ужасающе громкой, безжалостно ритмичной электронной музыкой в стиле «хаус» или «техно» и экстази, который в народе пользуется славой афродизиака. Рейв, выросший из британского техно-хипповского музыкального жанра «эйсид-хаус» летом 1989 года (которое, кстати, британские журналисты окрестили «вторым Летом любви»), вскоре попал в Калифорнию. В Сан-Франциско феномен рейва соединил в себе традиции Хейт-Эшбери и Силиконовой Долины, образовав то, что фронтмен Psychic TV Дженезис П-Орридж называет «гиперделической культурой». Ее саундтреки, говорит П-Орридж, представляют собой

 

хайтечную трансовую музыку, под которую люди дрыгаются и колбасятся до тех пор, пока не достигают состояния гипервентиляции и психоделического альфа-волнового опыта… От избытка этих первобытных, физических ощущений они впадают в состояние полного транса… Так что вся эта языческая подзарядка выливается, в результате этого произвольного дергания под музыку, в самый настоящий хайтечный шаманизм^{130}.

 

На своем альбоме «Boss Drum» (1992) британский технотранс/киберпоп-дуэт Shamen воссоздает древний футуризм с помощью рэпового вокала, свиста синтезаторов, гиперактивной драм-машины и размышлений в духе Теренса Маккены — его эсхатологический юмор пользуется огромным успехом у тех, чьи нервные клетки находятся под постоянным воздействием психоактивных веществ. В песне «Re: Evolution», где звучит «вокал» Маккены, он предлагает свое прочтение феномена рейв-культуры:

 

повышенное внимание рейв-культуры к физиологически приемлемым ритмам действительно является новым открытием искусства естественной магии звука, в которой звук — особенно ударных — может изменять неврологическое состояние человека. Большие группы людей под такую музыку образуют телепатическую общность… культуру на исходе тысячелетия, которая является итогом западной цивилизации и открывает нам совершенно иные горизонты. Мы вступаем в третье тысячелетие, переживая возрождение древности, которое означает… новое искусство, новые социальные взгляды, новые отношения с природой и «я».

 

На многих рейв-дискотеках есть «комнаты отдыха», где уставшие от «психоделического альфа-волнового опыта» рейверы могут расслабиться, окунувшись в «амбиент» — легкие, призрачные переливы электронной инструментальной музыки, создаваемой синтезаторами. Большинство такой музыки распространяет вокруг себя техноязыческую ауру: «Ritual Ground» (1993) группы Solitair является характерным примером такой музыки. Пенящиеся волны синтезаторов накатывают на звуки диджериду[43]и этнических барабанов. Песни носят соответствующие названия — например «Руны» или «В лесу древнего света». Обложку альбома «Mystery School» (1994) группы Ambient Temple of Imagination украшают летающие тарелки с карты таро Кроули[44], а названия песен — «Колдовской ребенок», «Телема» — отсылают к учению Кроули. Текст вкладыша, представляющий собой смесь из магии, шаманства и алхимии, заканчивается пророчеством в духе «Стар трек» о том, что «человечеству суждено объединиться в Галактическую Федерацию, так как наша планета эволюционирует в более высокоразвитую форму жизни»^{131}.

Техноязычество также оставляет свой след в кибер-роке и «индастриале».«Cyberpunx» (1989) группы Родни Орфеуса Cassandra Complex — характерный образец техноязыческого кибер-рока. С одной стороны, Орфеус ассоциируется с сатанинской сексуальностью Кроули, вакхическими попойками и озорным святотатством (он и в самом деле является членом оккультного кроулианского ордена). С другой стороны, он напоминает о связи человека с машиной и компьютерно-игрушечном насилии киберпанковской фантастики. На обложке «Cyberpunx» — компьютерное изображение Супер Аса[45]в футуристической кабине самолета. Его глаза спрятаны за очками шлема для моделирования виртуальной реальности, рядом на экране демонстрируются страсти Христовы.

Песни с альбома «Man-Amplified» (1992) индустриальной группы Clock DVA представляют собой смесь из минималистской «бип-музыки» с «механическими шумами и языком машин» и воспевают идеи «техногейста» — термин, придуманный лидером группы Эди Ньютоном для обозначения того долгожданного момента, когда компьютер превратится в «парапсихологический инструмент для прямой проекции мыслей и эмоций»^{132}. «В каком-то смысле, оккультная техника уже с нами,— пишет Ньютон.— Компьютер является самым настоящим оракулом XX века, с помощью которого мы предсказываем будущее… Наука всегда пыталась подражать оккультному, завоевать природу… И сегодня наука открывает то, что уже знала мистика»^{133}.

Техноязычество мистифицирует мейнстрим — как в компьютерной игрушке Myst, которую обозреватель New York Times Эдвард Ротштейн называет «миром, где обычные предметы являются магическими продуктами передовых технологий». Здесь перед нами разворачивается фантастический ландшафт, в котором «древние машины» обретают сюрреалистическое существование на фоне «пасторального рая»^{134}. Myst переносит игроков на остров, покрытый доисторическими лесами (кора деревьев — результат цифрового сканирования), где их баюкает шепот ветра, плеск вод и мирные звуки музыки в стиле эмбиент. Продираясь сквозь детальные компьютерные картинки — смесь греческих колонн, планетария, библиотеки с деревянными стенами, космического корабля и все это зловеще безлюдное,— игрок находит ключи для разгадки некой метафизической тайны.

Эрик Дэвис в Village Voice назвал Myst «метафикцией, которая смешивает магию и технику, снимает шляпу перед Жюлем Верном, Эдгаром Райсом Беррозузом и Умберто Эко»^{135}. По иронии судьбы, компьютерные игры были созданы двумя добропорядочными христианами, отец которых был священник. Именно поэтому, считает Дэвис, в игре так много религиозных тем и символики, а ключевую роль играют магические книги. Вместе с тем, техника, благодаря которой и появилась на свет эта игра, предлагает фаустовскую интерпретацию Myst. По Дэвису, компьютерное волшебство, позволившее создателям игры создать миры в мирах, причем сделать все это внутри компьютера, есть ни что иное, как «магия демиурга, еретически подрывающая роль Бога как Творца»^{136}.

Что объединяет все эти примеры — «ноды» Диббелла, «кибершаманство» TOPY, «гиперделию» П-Орриджа, ньютоновское восприятие компьютера как «оракула XX века», прочный союз мистики и техники в Myst — так это техноязыческая тенденция переместить сакральное в техносферу, населить киберпространство сверхчеловеческими силами. Характерный пример тому —вудуистская технокосмология романов Уильяма Гибсона. Герой первого романа Гибсона «Нейромант» (1984) — хакер-маргинал по имени Кейс, который мог через свою нервную систему входить в киберпространство, подключаясь к глобальной виртуальной реальности, где в форме осязаемых иллюзий хранятся данные. Название, разумеется, является каламбуром и восходит к слову «некромант» — так называли черных магов, которые могли оживлять мертвых. Герой Гибсона занимается киберпанковской разновидностью такой магии, успешно покидая свое тело, чтобы побродить по потустороннему царству киберпространства в сопровождении компьютерного призрака мертвого хакера в роли провожатого. Как проницательно отмечает Норман Спинрад, Кейс —

 

это маг ближайшего будущего, чья мудрость состоит в прямом подключении к компьютерной сфере и манипулировании ею с помощью мысли (одновременно подвергаясь манипуляции со стороны этого компьютерного мира) точно также, как большинство традиционных шаманов общается с большинством традиционных мифических сфер с помощью наркотиков или транса^{137}.

 

Во втором и третьем романах Гибсона, «Граф Ноль» и «Мона Лиза овердрайв», киберпространство населено мыслящими программами, которые эволюционировали в нечто странное и могущественное — пантеон духов вуду, так называемых лоа. В техноязыческой вариации сценария, выдуманного Де Ландой, взаимодействие автономных компьютерных программ порождает искусственные существа, которые приобретают внешний вид и свойства вудуистских божеств. «Изо всех знаков, какие копил твой род против тьмы и ночи, в той ситуации наиболее подходящими оказались парадигмы вуду»,— поясняет искусственный интеллект в «Моне Лизе овердрайв»^{138}. В «Графе Ноль» Финн — дилер, торгующий экзотическими, контрабандными технологиями,— рассуждает следующим образом:

 

Последние семь-восемь лет странные там творятся вещи … Троны и домены… Да, что-то там есть. Призраки, голоса. А почему бы и нет? В океанах есть русалки и прочая дребедень, а у нас тут море кремния, понимаешь? Строго говоря, оно — просто прекрасно выполненная галлюцинация, которую мы все согласились иметь, — это наше киберпространство, но каждый, кто в него подключается, знает, печенкой, черт меня побери, чувствует, что это — целая вселенная^{139}.

 

Даже сегодня некоторые видят внутри машин призраков. В своем эссе «Техногностицизм: Магия, память и ангелы информации» Эрик Дэвис пишет так: «Далеко за пределами Пало-Альто и MIT[46], на границах и в сетях витают призраки, вызываемые в процессе обработки информации, которая все больше и больше входит в нашу жизнь»^{140}. «Информация,— продолжает он,— излучает энергию, которая притягивает к себе мифологии, метафизику и темную магию»^{141}.

Для реальных техноязычников вуду-электроника Гибсона — это нечто большее, чем просто научная фантастика. Активист TOPY Максвелл Делайсид[47], «считающий интернет духовным оружием» и исследующий, «какую магию можно сотворить с его помошью», читает «Граф Ноль» и вдохновлен идеей духов вуду, обитающих в Сети. «“Граф Ноль” потряс меня»,— говорит он в электронном интервью:

 

Я начал думать: вот она, эта всемирная сеть, то самое гибсоновское киберпространство, и в нем вполне могут водиться лоа. На что они могут быть похожи? Действительно ли они гаитянские боги (как в книге) или они скорее являются продуктом американской культуры, которая СОЗДАЛА сеть? Какая у них вера? Зачем они нужны? Действительно ли они ХОТЯТ, чтобы мы знали, что они существуют? Я пока не встречал ни одного из них^{142}.

 

Слабые отголоски этой теории встречаются и в попкультуре. Обозреватель дайджеста посетителей BBS (BBS Caller Digest) описывает помехи и шумы, возникающие при подключении компьютера к BBS, когда цифровые данные преобразуются в аналоговые волны модемом пользователя с тем, чтобы их можно было передавать по телефонным линиям, как «высокий электронный вопль ангелов BBS»^{143}. Как считает Стюарт Бранд[48], «когда вы общаетесь через компьютер, вы общаетесь, как ангелы». Он имеет в виду, что участники телеконференций «общаются, подобно этим бестелесным сущностям, самым интимным образом»^{144}. А Джон Перри Барлоу верит в то, что вековечное желание человечества обжить сферу духовного будет исполнено в киберкультуре. Собрание бестелесных сознаний, которые демонстрируют себя друг другу на BBS и экранах мониторов, есть ни что иное, как «плоть, сделанная из слов»,— полагает он.

Тенденция к восприятию компьютерного общения в духовном и пространственном смысле возрождает мечту Тейяр де Шардена о примирении метафизики и математики в науке, «смешанной с мистицизмом и пропитанной верой»^{145}. Не только техноязычники, но и технофилы нью-эйджа любят облачать метафизические представления в научные термины и заниматься поисками подходящих решений духовных проблем.

Нью-эйджевский дискурс образуется, в частности, из околонаучных теорий ауры, эфирных энергий, вибрационных полей, биомагнетизма, тахионной энергии и «биологических электронов» («чистой, биологически полезной энергии», гипотетически присутствующей в свете)^{146}. Под влиянием классики нью-эйджа семидесятых годов, такой, как «Дао физики» Фритьофа Капры или «Танец мастеров ву-ли» Гари Зукава, где современная физика успешно сочеталась с восточным мистицизмом, язык физики и теоретические домыслы физиков были положены в основу всего нью-эйджевского мышления. В своем труде «На стыке науки и духа: Общее между физикой Дэвида Бома, Вечной философией и Сетом» Норман Фридман сохраняет хрупкий баланс между квантовой физикой Бома[49], прославившегося своей теорией о том, что мозг повторяет на уровне микрокосма строение вселенной, и учением о Сете, «энергетической субстанции личности», откровения которой о природе времени, пространства и самосоздания реальности суммирует Джейн Робертс в книге «Материалы Сета».

Более того, мечты нью-эйджа о самоактуализации все чаще и чаще связывают с трансформационными технологиями — smart drugs, машинами, стимулирующими мозговую деятельность, и другими «инструментами для расширения сознания», о которых мы уже говорили ранее. Каталоги, рассылаемые по почте нью-эйджевскими маркетологами, наподобие «Tools for Exploration» (под лозунгом «Ваш проводник в мире приключений вашего сознания») предлагает самые разнообразные «технологии сознания», которые направляют достижения нейронауки и электроники на службу концепции человеческого потенциала, сильно напоминающей идею самосовершенствовании, корпоративную мотивационную психологию и нью-эйджевский мистицизм.

Статьи в подобных каталогах напоминают читателям о том, что такие устройства являются хайтечным апгрейдом традиций дотехнической эпохи. «Мозговая машина» рекламировалась в каталоге «Tools for Exploration» за 1993 год как «новая шаманская технология» — эдакий усовершенствованный в век информации вариант гипнотического костра и ритуального барабанного боя, которые использовались в примитивных культурах для того, чтобы вызывать состояние шаманского транса. «Очки с мигающими импульсами света прекрасно заменяют “костер”, а цифровое стереозвучание создает эффект “барабанного боя”»^{147}. Такое устройство представляет собой лучшее, что есть в древнем и современном мирах, оно подключает пользователя к мистическому, единому прошлому даже если в нем содержится то, что мы назвали последними достижениями нейронауки и микроэлектроники.

В одном из своих каталогов основатель фирмы Tools for Exploration Терри Паттен рассказывает нью-эйджевскую байку, которая некоторым образом резюмирует мистицизм и материализм киберкультуры. Поведав о том, как они с женой «продали все, что у них было — дом, машины, мебель» (эдакий ритуальный отказ от всего мирского, знакомый нам по христианству и восточному мистицизму) и много колесили по свету, он отмечает душевный дискомфорт, который испытал, вернувшись к своей прежней жизни — жизни «белого воротничка в костюме тройке»:

 

мы с женой осознали, что слишком часто мы отчуждаемся от самих себя из-за техники, которая была создана для того, чтобы сделать нашу жизнь проще. Тогда мы решили создать совершенно новую технологию, которая бы еще сильнее связала нас с нашим телом, сознанием, чувствами и душой. Мы назвали ее Технологией Сознания, и из этого открытия родился Tools for Exploration^{148}.

 

Паттен предлагает целостное восприятие технологии, которое скорее объединяет, чем отчуждает. Благодаря своей способности восстанавливать наши раздробленные внутренние «я» и помогать нам постигать свой «бесконечный потенциал к позитивному росту и переменам» (Паттен) эта технология становится почти богоподобной. Но, несмотря на свое стремление оставить в техносфере место для священного, хайтечная теология Паттена приводит к парадоксальному эффекту секуляризации Духовного: высшие силы растворяются в безличных, псевдонаучных энергетических полях, становясь доступными посредством интегральных микросхем. В центре внимания здесь оказывается человек и его способность к самосовершенствованию, равно как и в движении развития человеческих возможностей, у которого проповедующее «технику сознания» крыло нью-эйджа столь многое позаимствовало. Прогресс паломников уступил место индивидуальным способностям.

В книге «Мегамозговая сила: Измени свою жизнь с помощью машин сознания и стимуляторов для мозга» Майкл Хатчисон возводит «Технологию Сознания» до статуса божественного средства, спасительной милости, способной возвысить человечество над его человеческим состоянием. «Некоторым это может показаться странным и парадоксальным, но машины — искусственные, тяжелые, материальные устройства этой электронной преходящей реальности — могут служить воротами к духу, орудиями трансцендентности,— пишет Хатчисон.— Но на самом деле это слияние духовности или “внутренних поисков” и науки или “внешних поисков” является главной силой, способствующей возникновению новой парадигмы»^{149}.

Конечно, попытки неоязычества и нью-эйджа утвердить свою веру с помощью использования инструментов, терминологии и концептуальных моделей, заимствованных у научного и технологического сообществ, является сделкой с дьяволом. Такая стратегия подтверждает культурное превосходство эмпирической науки и индуктивного мышления, признавая за ними право решать, что будет допущено в мейнстрим, а что останется на периферии.

Но, как ясно дает понять техноязычество, во всем этом преобладает не только и не столько желание получить культурное признание. У тех представителей неоязыческой или нью-эйджевской субкультур, которые отвергают ассоциирующееся с этими учениями неприятие техники, отношение к науке и технике определяется скорее максимой Уильяма Гибсона — «улица находит вещам свое собственное применение»,— чем стремлением к легализации. Их сознательное желание использовать научные концепции и цифровые технологии «не по назначению», поставить их на службу духовному, интуитивному и иррациональному отчасти можно сравнить с подрывной деятельностью хакера-маргинала. (Не случайно, в одном из номеров каталога «Tools for Exploration» пользователей машин для расширения сознания называют «хакерами сознания».)

В то же время осуществляемая нью-эйджем и техноязычеством переориентация науки и техники на сугубо ненаучные цели (такие, как, например, достижение мистического состояния, преодоление разрыва между душой и телом, возвращение отчужденного современного духа в структуру универсума) отвечает стремлению сделать нью-эйджевские и техноязыческие концепции важными для технологического общества, модель реальности которого зиждется на научных теориях. Кроме того, она отражает идею, берущую начало еще у Тейяра де Шардена и прослеживающиеся вплоть до Хатчисона,— идею холистического устранения разрыва между наукой и религией, земным и сакральным.

Эти порывы и лежат в основе техноязычества. Открывая новую тему телеконференции, посвященную взаимоотношениям между технологией и неоязычеством «Кибермаг», Тони Лейн пишет:

 

Слишком долго магия оглядывалась назад. Слишком часто я слышал об «обычном» местном американском «здесь» и подлинном египетском/кельтском/хунаньском «там». Простите, ребята, но за пределами «здесь» осталось мало «подлинных» магических предметов/ритуалов/практик… Любая вещь может ПОКАЗАТЬСЯ крутой, если окружить ее мистикой… родовой крови медвежьего клана и прочей чепухой. Я нисколько не сомневаюсь, что для членов медвежьего клана это БЫЛО очень могущественным заклинанием (и, быть может, остается таковым до сих пор). Но если ты бухгалтер и работаешь в банке, то вряд ли тебе будет с него какой-либо прок. Думаю, что для тебя есть кое-что получше. Главная идея КИБЕРМАГА такова: МАГИЯ, используемая современным миром, более могущественна, поскольку она более персональна и близка для мага. Во многих древних магических культурах магия и наука были неразрывны. Представьте себе, что бы сказали древние, если бы они увидели, что может сегодняшняя наука! Да они бы поклонялись нам, как БОГАМ! Если бы в нашей работе мы смогли соединить науку с магией, мы творили бы чудеса. Мы бы могли исцелять, созидать и строить такие вещи, о которых человек даже и не мечтал. Но сначала мы должны отказаться от традиционных путей и освоить новые области, изучая соответствия между магическими заклинаниями и компьютерными программами и возможности создания электронных домашних духов^{150}.

 

«Домашний дух», согласно «Энциклопедии колдовства и демонологии» — это «низший дух в виде небольшого домашнего животного, который дает советы и исполняет мелкие поручения»^{151}. К слову сказать, «спящие» компьютерные программы, которые после запуска участвуют в принятии мелких решений и занимаются сбором информации на BBS-ках, называют «демонами». Еще одним воплощением мечты Тони Лейна об «электронных домашних духах» являются «ноуботы» (или «knowledge robots»[50]), разрабатываемые сегодня компьютерные программы для сбора информации. Компьютерный журналист Джон Маркофф, называющий «ноуботов» «протоискуственными мыслящими созданиями… способными безустанно рыскать по интернету в поисках крупиц информации», сравнивал их с учениками волшебника^{152}.

Сообщение Лейна (его «пост»[51]) вызвало долгие и бурные дискуссии среди пользователей BBS по всем Соединенным Штатам. На BBS «CyberCraft»[52]Ага Виндуокер (он же Дж. Палмер) рассказывает историю о том, как ему пришлось накладывать по телефонным линиям лечебное заклинание на одну свою подругу, у которой случился эпилептический припадок:

 

Однажды я чатился с бойфрендом моей приятельницы [по BBS], и вдруг получил от него сообщение: «GM». Это означало, что у нашей знакомой начался эпилептический припадок, и он побежал к ней на помощь. Я тоже времени не терял: схватился за монитор и начал передавать энергию. Через экран, кабель, компьютер в модем, по телефонным линиям и прямо в ее компьютер. Я представлял себе, как энергия окружает ее, помогает ей. Как рассказывали мне потом они оба, что-то на самом деле ПРОИЗОШЛО. Бойфренд говорил, что из компьютера раздался какой-то звук, но он не понял, что это было. В тот же самый миг его девушка перестала биться в конвульсиях и произнесла мое имя. Через несколько минут она уже была в норме. Как только она открыла глаза, она рассказал, что видела меня, парящим над ней, а затем я скрылся в ее компьютере и исчез^{153}.

 

Спонтанное «киберколдовство» Виндуокера является, несомненно, поразительным примером вышеупомянутого магического использования компьютера, тем самым «пользовательским приложением», о котором столько мечтали производители персоналок. Несколько менее драматичным способом используют компьютеры и компьютерные сети для своей «ритуальной работы» техноязычники типа Максвелла Делайсида. Делайсид или, как он сам себя называет, «компьютерный псих», ставил эксперименты по применению компьютеров в такой далекой от техники сфере, как каббалистика, используя свой домашний компьютер для «осуществления каббалистических расчетов путем установления соотношений между фразами»^{154}.

Дженезис П-Орридж, хотя пока и не сделался ярым фанатом компьютерной техники, тоже внес свою лепту в дело обожествления машин, окружив свою домашний компьютер анимистической аурой. Он разговаривает с ним перед тем, как включить, и хранит завернутым в мех, что, по его мнению, «позволяет поддерживать контакт с царством духов животных». Как и другие члены TOPY, П-Орридж увлекается телевизионной магией, превращая стекляшку экрана в магический кристалл с помощью подключения его глубокой ночью к пустому каналу и включения яркости и контраста на полную мощность. Тем самым из обычного телевизора получается психотелевизор — Psychic TV. «Сядьте ближе к экрану, выключите все остальные источники света и смотрите в телевизор»,— призывает П-Орридж:

 

Сначала постарайтесь сфокусировать свой взгляд на крошечных точках, которые мелькают на экране, как микроорганизмы… Внезапно время начнет меняться вместе с вашим восприятием, и вы войдете в состояние транса, в котором сознание и подсознание в гармонии и согласии стимулируются мантрическими вибрациями мириад точек. Весьма вероятно, что частота и скорость пульсирования телевизионных помех на экране совпадает с теми, что возникают при исполнении других ритуалов (например, плясок дервишей или тибетской магии). То, что предлагаем вам мы — это современный вариант магических ритуалов, осуществляемых при помощи медиума (во всех смыслах этого слова[53]) — телевизора^{155}.

 

Пристально смотреть в магический кристалл, зеркало или любую другую отражающую поверхность — известный способ ввести себя в состояние самогипноза и транса, и испытать сверчувственные видения. Как отмечает Эрик Дэвис, такое применение ящика для идиотов в качестве магического экрана является одновременно до идиотизма банальным, в высшей степени практичным и глубоко спасительным. «С одной стороны, ты думаешь: “Это так круто, так трогательно попытаться взять этот обломок современной цивилизации и использовать его для магических вещей”. Но, с другой стороны, это не имеет никакого значения, потому что с практической точки зрения — практической в смысле практической магии, духовной практики — это действительно не имеет никакого значения,— говорит Дэвис. — Джон Ди использовал магический кристалл для того, чтобы транслировать енохийский язык [язык, на котором предположительно разговаривают ангелы], а гадание на телекристалле — это способ вывести наружу ТВ-магию».

И снова «улица находит вещам свое собственное применение». Как отмечает Дэвис, «киберпанковский этос имеет духовное измерение». Он называет техноязыческие практики, подобные телевизионной магии, «браконьерством» — термин, заимствованный из литературной критики. Культуролог Констанс Пенли называла так нетрадиционную, своеобразную интерпретацию книг, телешоу и других культурных «текстов»: «дерзкий “налет” на заповедную территорию литературы, в ходе которого берется только то, что может казаться полезным или приятным для читателя»^{156}. Техноязычники, браконьерствующие на территории киберкультуры, уносят с собой технологии и научные идеи, которые затем органично вплетают во заново сакрализованное и наполненное магией мировоззрение, полагает Дэвис. По его мнению, такое культурное браконьерство «создает весьма прагматичную духовность, которая подразумевает непосредственный жизненный опыт… и которая значительно лучше приспособлена к компьютерам и компьютерной культуре [чем любые другие мировоззренческие системы]».

Подобно киберпанковскому хакерству и панковской робототехнике, техноязыческое и нью-эйджевское «браконьерство» имеет явный политический подтекст. Оно отражает подсознательную обиду, порождаемую неоспоримым культурным авторитетом науки, и желание демократизировать стремление сделать объяснения природы универсума более удобоваримыми для общества. Как пишет культуролог Эндрю Росс, «свои дерзкие попытки применить на практике науку, украденную и экспроприированную у специалистов, нью-эйджевское сообщество оправдывает всеобщим стремлением к более демократическому контролю над информацией и ресурсами», что применимо и к техноязыческому «браконьерству»^{157}.

Техноязычество действует заодно с современными философскими течениями, которые оспаривают авторитет науки на том основании, что, будучи по общему мнению объективной, она зачастую поддерживает и пообщряет культурную пристрастность или политическую идеологию. Большая часть этой работы выполняется феминистками, представителями мультикультурализма и постструктурализма под лозунгом так называемого «общественного конструктивизма», считающего науку, подобно другим культурным явлениям, социально детерминированной, ограниченной общественными предубеждениями, плодом которых она является, и направленной — сознательно или нет — на утверждение этого мировосприятия. По иронии судьбы, эта критика невольно связывается с «креационизмом» и другими фундаменталистскими христианскими течениями, критикующими науку как «светский гуманистический» заговор, цель которого — узурпировать власть религии как инструмента, объясняющего мир вокруг нас.

В то же время техноязычество роднит с наукой стремление разрушить традиционные представления об универсальной истине и объективной реальности — процесс, постоянно подстегиваемый теоремой Геделя о неполноте, краеугольным камнем современной математики, в которой, как пишет Годфри Харольда Харди[54], доказывается то, что «существуют математические утверждения, которые нельзя ни доказать, ни отпровергнуть ни сейчас, ни когда-либо еще, поскольку сама природа логики делает их неподдающимися решению»^{158}. Философские последствия теоремы Геделя «ужасающи», полагает Харди. Как считает математик и писатель-киберпанк Руди Рюкер, падкий до такого рода сенсаций, «Гедель доказал, что сама фундаментальная логическая идея “истины” не имеет рационального определения»^{159}. Хуже того, принцип неопределенности Гейзенберга, лежащий в основе квантовой механики, приводит к неизбежному выводу о том, что любое исследование воздействует на состояние того явления, которое исследуется, и эта аксиома камня на камне не оставляет от идеи объективной истины. «Век абсолютных истин, если он вообще когда-нибудь существовал, определенно и окончательно прошел,— заключает математик Джон Л. Касти. — И если труды Эйнштейна навсегда похоронили идеи абсолютного времени и пространства, труды Гейзенберга убили последнюю веру в абсолютно точные измерения. Труды же Геделя, конечно, несли на себе отпечаток старомодных и любопытных идей абсолютного доказательства и истины»^{160}.

Философские перевороты, подобные вышеперечисленным, как внутри, так и за пределами научного сообщества, радикальным образом изменили рационалистически-материалистическое мировоззрение, открыв дорогу квантовой реальности, в которой физика часто граничит с метафизикой. Техноязычники верят в прозрачную неопределенность такой реальности, надеясь, что она способна по крайней мере принять — а в один прекрасный день может даже и узаконить — их космологию.

По иронии судьбы техноязычество одновременно заключает в себе глубокое беспокойство, порождаемое тем, что наука делает реальность все более бессвязной и непонятной, а техника — все более чуждой. В своем эссе «Кибер-суеверие» Брюс Стерлинг анализирует наше отношение к компьютерам, как к «магическим машинам»:

 

Компьютеры — это страшные твари, полные тайны и силы. Даже разработчики програмного обеспечения и проектировщики аппаратного обеспечения считают компьютер — в каком-то глубинном и главном смысле — совершенно непостижимой штукой… Машины, которые выполняют миллионы операций в секунду, слишком сложно полностью постичь простым человеческим сознанием^{161}.

 

Более того, как отмечает Гарри Чэпмен, бывший исполнительный директор Computer Professionals for Social Responsibility, эти непостижимые и быстро соображающие устройства окружают нас со всех сторон — от электробытовых приборов до промышленной техники — и быстро берут на себя управление техносферой:

 

Встроенные микропроцессоры, на которых работает вся техника от автомобилей и кофеварок до самолетов, распространены сегодня даже больше персональных компьютеров, но они практически незаметны для нашего взгляда. Многие люди наверняка имеют смутное представление о том, что под капотом новейших моделей автомобилей спрятан компьютер, и что именно он заставляет двигатель работать. Но как именно компьютер это делает, где он находится и почему он дает сбои — остается тайной для большинства людей… Автомобиль перестал быть «естественной» вещью,— то есть такой вещью, которая подвержена физическому воздействию и свойства которой доступны нашему пониманию. Сегодня это «сверхъестественная» вещь, поскольку он управляется невидимыми процессами, которые протекают в компьютерных программах^{162}.

 

В мире, все более зависящем от цифровых технологий, эзотерическое знание и тайная терминология, которые ассоциируются с вычислительной техникой, придают ей почти религиозный статус. Для «мирян» смерть Бога означала появление новой теологии — теологии техники. К слову сказать, магическо-религиозный ореол окружал компьютеры почти с самого момента их появления. Работавший на лампах и занимавший целую комнату ENIAC, (первая программируемая ЭВМ, которая была введена в действие в 1946 году) создала мифический образ компьютера как грозного, непостижимого божества, и его священнослужителей в белых халатах, чем-то неприятно смахивающих на «ублажающих машины тлей» из романа Сэмюэля Батлера «Едгин»[55], в которых, как он считал, могут в один прекрасный день превратиться люди. Прочно закрепившийся в массовом сознании благодаря многочисленным научно-фантастическим фильмам и сериалу «Стар Трек» миф о кибер-боге находит свое самое яркое воплощение в байке-апокрифе, рассказанной культурологом Джозефом Кэмпбеллом в книге «Власть мифа»:

 

Как-то президент Эйзенхауэр вошел в зал, заполненный компьютерами, и спросил: “Есть ли Бог?” Вдруг машины заработали, лампочки замигали, диски завертелись. Через какое-то время в комнате раздался голос: «Теперь есть»^{163}.

 

Кэмпбелл, который сам незадолго до этого приобрел компьютер, отмечает, что, как эксперт по разного рода божествам, он бы охарактеризовал компьютер как «ветхозаветного бога с большим набором требований и без капли милосердия к людям»^{164}.

Другой специалист по вычислительной технике и энтузиаст искусственного интеллекта, Кристофер Эванс, творивший на заре компьютерной революции, воспринимает компьютер с точностью до наоборот и не разделяет кэмпбелловское представление о компьютере как о высокомерном и злом железном божке. В своей книге «Микро Миллениум» Эванс подробно останавливается на «сверхумных машинах», которые, как он считает, появятся в результате развития компьютерной техники. Подобно другим добрым, всезнающим и всемогущим богам из мифов и религий, такие обладающие «теоретически безграничными возможностями» машины избавят нас от зла, считает он. «Даже самые оптимистичные почитатели человека согласятся с тем, что наш мир находится в состоянии опаснейшего беспорядка и что одному Человеку с этим не справитсья. Искушение обратиться за помощью к компьютеру слишком велико, чтобы его можно было побороть… Вполне возможно, что компьютеры будут считать богами, а если они эволюционируют в Сверхумные Машины, эта вера может даже оказаться правдой»,^{165} — пишет он.

Разумеется, если компьютеры — это боги, то те, кто выступают посредниками между ними и простыми смертными, воспринимаются как священнослужители. И действительно, существует давняя народная традиция отождествлять программистов со жрецами некоего культа. В хронике появления на свет микрокомпьютера «Душа новой машины», написанной Трейси Киддером, один программист вспоминает, какое возбуждение его охватило, когда он выучил язык ассемблера, позволивший ему управлять компьютерными операциями: «Я мог… разговаривать прямо с машиной. Круто, что я выучил этот жреческий язык. Я мог разговаривать с Богом»^{166}. Описанные в «Хакерах» Стивена Леви группы состоят по большей части из двинутых на религии и оккультизме программистов — «монахов-технарей», членов «религиозного ордена» или, для их противников на математическом отделении MIT, «колдунов». Любопытно, но в хакерском жаргоне оккультные референции преобладают над религиозными. В «Новом хакерском словаре» можно встретить статьи о «глубинной магии», «тяжелом колдовстве», «вуду-программировании», «культовом программировании» и «гадании на рунах».

Более того, в киберкультуре считается, что компьютеру удалось уничтожить традиционную дистанцию между словом и делом. Как отмечает вашингтонский корреспондент Whole Earth Review Роберт Горвиц во время дисскусии за онлайновым круглым столом, посвященном феномену хакерства,

 

обычно слова как выражение наших мнений, мировоззрений и информации расходятся с нашими поступками. Вы можете кричать «Революция!» на всех перекрестках, а почтовые службы любезно доставят вам рецепты для приобретения нитроглицерина. Но революционные действия неизменно грозят уголовным преследованием. Философская проблема хакерства состоит в том, что компьютерные программы преодолевают это расхождение: они являются чистым языком, который провоцирует действия, едва его читают устройства, к которым он обращается… Действия автоматически следуют за чтением машиной слов^{167}.

 

Наличие такого вот сверхъественного медиума вызывает стойкое желание окружить компьютер ореолом оккультной таинственности. Так, Джулиан Диббель, один из авторов Village Voice, считает, что работу компьютера в виртуальной среде можно уподобить

 

действию магического слова в эпоху, предшествовавшую Просвещению. Команды, которые мы набираем в машине, являются своего рода языком, который не столько что-то сообщает, сколько заставляет вещи происходить, происходить немедленно и неотвратимо… Иными словами, это заклинания, и каждый, кто идет в ногу с техносоциальными тенденциями нашего времени, отдает себе отчет в том, что логика заклинания быстро проникает в нашу жизнь^{168}.

 

Своя логика есть в том, что техноязычество с его стремлением найти противовес власти компьютерных гуру выворачивает на изнанку такого рода уподобления. В мире, где программирование рассматривается как кибернетическая каббалистика, заклинания могут пониматься как магическое программирование. «Программы — это “обряд”, вызывающий определенные действия»,— полагает техноязычник Фаррел Макговерн, принимающий участие в дискуссии «Кибермаг»:

 

Точно также магический обряд является программой,— продолжает он. — Выполнив, «запустив» свой ритуал однажды, тебе не требуется его повторять, поскольку его энергетический рисунок уже отложился у тебя голове… Ты лишь обращаешься к магическому участку пространства в мозгу, которое создал оригинальный ритуальный «исходник»! Вот так я делаю магию^{169}.

 

Легкость, с которой такие сравнения переворачиваются с ног на голову, подтверждает веру Родни Орфеуса в то, что в слове «техноязычник» на исходе века не скрывается никакого оксюморона. «Нас спрашивают: “настоящие язычники сидят в лесу и поклоняются природе, чего же вы хлещете Diet Coke перед Mакинтошем?”,— пишет Орфеус, который помимо своего членства в ордене кроулитов является еще и профессиональным хакером и поклонником машин для расширения сознания. — Но когда вы работаете на компьютере, вы задействуете свое воображение, чтобы манипулировать с компьютерной реальностью. Это как раз и есть то, чем занимается любое колдовство — изменением податливой пластичной реальности в самом ее основании. Именно поэтому древние магические техники, которым уже сотни лет, востребованы в эру киберпанка».

Риторика Орфеуса все же имеет свои пределы. Несмотря на тот вызов, который философия бросает научному мировоззрению, многие из нас до сих пор не могут полностью от него отказаться и разделить веру Орфеуса в превосходство разума над материей. Конечно, постмодернистская критика и эпохальные достижения современной науки (теория относительности, квантовая механика, теория хаоса) достаточно сильно расширили научное мировоззрение, чтобы оно могло принять идеи, которые прежде считались противоречащими здравому смыслу или даже «иррациональными». Но все же оно не настолько широко, чтобы вместить техноязыческую идею передачи энергии по телефонным линиям или толкование будущего по «мантрическим вибрациям мириада точек» от помех на телеэкране.

Это же касается и восторженного утверждение Диббеля о том, что компьютеры сводят «разделение мира на символический и реальный» к «философскому миражу который требует более тщательного исследования»^{170}. Немногие могут отрицать его тезис, лежащий в основе как современной корпоративной футурологии, так и посмодернизма, о том, что наши отношения с окружающем миром все больше и больше перемещаются в сферу, опосредованную электроникой,— видеоконференции, дискуссии на BBS и тому подобное. И немногие могут оспорить его идею о том, что власть транснациональных корпораций все больше зависит от киберпространства и осуществляется в его пределах. И, наконец, вряд ли кто будет спорить с тем, что слово (язык программирования) и дело (обработка информации) становятся единым целым в компьютере, манипулирующей символами машине, работающей с последовательностями произвольных знаков. Кроме того, способность языка функционировать в виртуальном мире внутри компьютера посредством операционных кодов находит свое отражение в обмене информацией между людьми, осуществляемом посредством компьютеров, где описание происходящего равносильно самому происходящему. Например, сообщения сексуального содержания на электронных досках объявлений некоторыми воспринимаются как «вербальное» и даже «физическое» вторжение, приносящее такой же вред, как и то, что происходит с нами в «реале».

Доказывая, что компьютер уничтожает различие между реальным и виртуальным, Диббель прибегает и к скрытым метафорам, намекающим на то, что компьютер стирает границы и между магией и техникой. По иронии судьбы именно ритуальная магия дает нам крайне полезную метафору «развода» между символическим и реальным — между киберпространством, где цифровые магические формулы «заставляют вещи происходить, происходить немедленно и неотвратимо», и материальным миром снаружи. Как пишет Джозеф Кэмпбелл, «когда маг начинает колдовать, он очерчивает вокруг себя круг, и внутри этой границы, этого герметично закрытого пространства, может пускать в действие силы, которые за его пределами теряют свою власть»^{171}.

Таким образом, хотя физическая работа компьютера несомненно превращает символы в действия, а нематериальная социология BBS может отождествлять описания поступков с самими поступками, самый важный обмен символами в киберпространстве — глобальная, зачастую компьютеризированная торговля валютой, бросовыми облигациями и другими нематериальными товарами — скорее обостряет, а не снимает «разделение мира на символический и реальный». Представления о киберпространстве как «герметично закрытом», в котором желания обретают форму команд, забывших о мире снаружи магического круга, ведут к еще большему расслоению поляризованного общества, где «высшие слои — это высокооплачиваемые специалисты, низшие — низкооплачиваемые трудящиеся» и безработные, как указано в отчете специальной комиссии, возглавляемой бывшим министром труда Джоном Данлопом^{172}. «Наша культура — это культура, в которой символическая экономика, торговля “информацией” и абстрактными ценностями (кредитам, бросовыми облигациями и так далее) опередила экономику материальных благ»,— пишет специалист в области потребительской культуры Стюарт Ивэн:

 

Она все чаще действует отдельно от последней, как совершенно автономная сфера, хотя мы еще не победили дефицит. Фондовые рынки стремительно растут вверх, а материальное благосостояние населения не улучшается. Кризис в здравоохранении, нищета и безработица — налицо зловещие признаки развала на материальном уровне общественного здания^{173}.

 

Министр труда Роберт Рейч[56]также обеспокоен тем, что дальнейшее развитие техники приведет к еще большему обострению, а не сглаживанию этого неравенства. В своей статье в New York Times, озаглавленной «Разложение среднего класса», он пишет так: «Одним информационный хайвей обещает быстрее доставить до желанной цели, других он загоняет в технологическую версию “городского гетто”»^{174}.

Аргументы Диббеля и мои опровержения его идей в очередной, уже далеко не первый раз, поднимают одну важную проблему — антагонистическое противопоставление политического и трансцендентального, проходящее через всю эту главу, ту оппозицию, которую Тодд Гитлин определял как «Изменить мир!» против «Изменить сознание, изменить жизнь!». На одной чаше весов лежит тезис о том, что киберпространство является социокультурной и возможно даже духовной «зоной силы» — магическим социальным пространством, где разрыв между мыслью и действием исчезает, и в котором техноязычники и другие представители сетевого содружества могут создавать «общества более достойные и свободные, чем те, что строятся на грязи, бетоне и деньгах» (Диббель)^{175}. На другой чаше весов — тезис о том, что те, кто слепо верят в магические возможности сгенерированных компьютерами миров, оставляют надежду на политические перемены в мире, «построенном на грязи, бетоне и деньгах» тогда, когда их вклад так необходим.

Техноязыческие представления о киберпространстве как магическом круге, о BBS как «новых храмах века информации» (Диббель), и об Интернете как о «духовном оружии» (Делайсид) можно считать освоением киберпространства и техносферы субкультурой, маргинализированной научным мировоззрением. Они являются свидетельствами триумфа того, что Нейл Постман называет «Технополией» — «государством культуры», которое одновременно является и «государством разума». Такое государство характеризуется обожествлением технологии:

 

Культура ищет свое оправдание в технологии, находит удовлетворение в технологии и принимает посвящение от технологии. Это создает необходимость развития новых типов социального устройства и новых потребностей, которые приводят к быстрому разложению большей части того, что связано с традиционными убеждениями^{176}.

 

Техноязычники не согласны с тем, что технология в буквальном является магической силой, но в один прекрасный день они могут проиграть эту войну спорных сравнений. В эхе WELL «Техногнозисис: Компьютеры как магия» инженер-авиатехник Уильям Мук предложил убедительную и очень поэтическую аргументрацию этой идеи:

 

Компьютеры берут последовательность символов и производят другие последовательности символов. Нет никакой магии в прямом смысле этого слова здесь нет. Однако когда компьютеры подключены к чему-то, что существенно меняет мир посредством механических действий, тогда они становятся магическими по определению.

Так, например, компьютер способен распознать вербальный символ «Ford Taurus». Затем он может сопоставить его с командными файлами, чтобы запустить автоматическую заводскую линию, которая в свою очередь выпускает и собирает автомобили в соответствии со спецификациями Ford Taurus. Так одна символьная строка согласуется с другой, значительно более длинной символьной строкой, которая будучи выполенной соответствующим компьютерным «железом», изменяет мир в соответствии с оригинальной последовательностью символов. Это и есть то, чем всегда была магия — воздействие на мир посредством символических действий, которые интерпретируются посредниками в этом мире для достижения желаемого эффекта.

В конченом счете у нас появится разумный дым, питающийся от солнечного света, воздуха, воды и почвы. Он будет вездесущ и будет ловить слова, которые могут активизировать его силу для производства товаров и услуг, удовлетворяющих наши потребности. Тогда равенство технологии и магии станет полным, но мы не будем его пугаться, потому что страх — не та штука, для которой требуется магия^{177}.

 

Возвышенные рассуждения Мука о мире, населенном демонами-демиургами, везде и всегда ловящими слова, которые бы их «запустили», звучат как поэтический вариант постдефицитной технической Утопии нанотехнолога Эрика Дрекслера.

В своем труде «Двигатели творения: Наступающая эра нанотехнологии» Дрекслер предсказывает будущее, созданное наномашинами — самовоспроизводящимися, компьютеризированными микросборщиками размером менее одной миллионной доли метра, которые умеют с огромной скоростью соединять атомы и в один миг собирать из них сложнейшие объекты. Он грезит о ракетном двигателе, «выращенном» невидимыми сборщиками в заводских цистернах, космических кораблях, созданных из «земли, воздуха и солнечного света». «Наномашины,— пишет Дрекслер,— будут способны сделать практически все и без труда из самых обычных материалов, заменяя дымящие заводы системами такими же экологически чистыми, как леса. Они в корне изменят технику и экономику и откроют новый мир [безграничных] возможностей»^{178}.

Независимо от того, сбудутся или нет эти мечты алхимика на нашем веку (или когда-либо вообще), мы можем по крайней мере сказать, что в культуре конца XX века, структурированной, по общему мнению, в соответствии с научным мировоззрением, техносфера превратилась в забавное хранилище телеологических идей и трансцендентальных мифов, каждый из которых является веским доказательством неизменного влияния контркультуры 1960-х на киберделию 1990-х годов. Мистический экстаз и апокалиптические предчувствия шестидесятых находят свое продолжение в милленаристских пророчествах технохиппи, техноязычников, нью-эйджевских проповедников человеческих возможностей и технарей-визионеров.

В киберкультуре и, особенно, в киберпространстве мы постоянно сталкиваемся с капиталистической богиней прогресса, ангелами и спасителями нью-эйджа и анимистическими духами язычества. На ум приходит цитата из Роберта Пирсига, автора классического нью-эйджевского романа «Дзен и искусство ухода за мотоциклом», который пишет: «Верховное Божество (Будда) так же удобно располагается в платах цифрового компьютера или в шестернях трансмиссии мотоцикла, как и на вершине горы или в цветочных лепестках»^{179}. Стоит ли понимать бога Пирсига, лоа Максвелла Делайсида или электрических родственников Тони Лейна буквально, как проявление непостижимого, или метафорически, как мифические существа, которые когда-то обитали в природе, а теперь населяют техносферу, решать вам. Но в любом случае, сообщения о смерти Бога были явно преувеличены.

Джозеф Кемпбелл тоже берет на себя слишком многое, когда рассказывает о том, что ему открылось внутри его PC. Кэмпбелл, который уверен, что все основные религии мира устарели и миру необходимы современные мифы, был изумлен, увидев головокружительную мандалу компьютерной микросхемотехники. «Вы когда-нибудь заглядывали внутрь этой штуки? — спрашивает он. — Вы не поверите, там на панелях вся ангельская иерархия»^{180}. Сакральное, кажется, живо и находится внутри машины.