2017-11-01
598
«Я принимал участие в восьми — десяти сетевых дискуссиях, посвященных виртуальной реальности, и не могу припомнить даже одной, где бы не зашла речь о сексе. (…) В одной из них даже промелькнул термин «дата-гандон» (…) Может быть, у кретинов, которые вечно озабочены этим вопросом, появится когда-нибудь возможность делать это при помощи своих компьютеров».
Джон Перри Барлоу{485}
Чем же привлекают нас всевозможные «текст-сексы», обмен порно-картинками, интерактивные мультяшки для взрослых наподобие «Виртуальной Валерии», секс-программы наподобие ЛУЛУ и «теледилдоника»? Пионер виртуальной реальности Харон Ланье приложил все силы для того, чтобы лопнуть мыльный пузырь, раздутый вокруг киберсекса: «реальностью — виртуальной реальностью — здесь является то, что твоя подружка состоит из многоугольников. Вряд ли кому захочется трахаться с кучей многоугольников».{486} Откуда же взялось невероятное предположение о том, что, скрестив секс по телефону с приставкой Nintendo, мы получим столь внедренный в массовое сознание продукт, что едва ли его можно будет рассматривать вне этого контекста?
Ответ очевиден: куда бы ни шло человечество, секс неизбежно движется в том же направлении, и сфера технических инноваций не является исключением. Небезызвестный литературный предтеча виртуальной реальности — «Суперпоющий, синтетико-речевой, цветной стереоскопический ощущальный (фильм)» из романа Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» — это порнуха, вызывающая «гальванический зуд» у зрителей, следящих за сексуальными похождениями «великана негра и златовласой юной круглоголовой бета-плюсовички». Появление видео для взрослых и сопутствующий этому закат порно-театра являются весьма важными, хотя и недооцененными пока факторами успеха видеотехники. По мнению Джона Тайерни, сотрудника центра изучения масс-медиа Freedom Forum Center for Media Studies при Колумбийском Университете, «производители порно сыграли ключевую роль в популяризации видеомагнитофонов. В 1978-1979 гг., когда видеомагнитофоны имели менее 1% американских семей, а ведущие киностудии отказывались признавать новую технологию, более 75% имевшихся в продаже видеофильмов были порнухой. Когда же кабельное телевидение сделало возможным массовый доступ к програмам, порнопроизводители тотчас же выпустили секс-шоу вроде Midnight Blue».{487}
Некоторые полагают, что спрос на фильмы «детям до 16 запрещается», напротив, стимулирует развитие интерактивных мультимедийных технологий, идущих на смену видеофильмам. По свидетельству обозревателя New York Times Питера Льюиса, компьютерные диски с программами «для взрослых» собрали самую большую толпу на осенней компьютерной выставке 1993 года Comdex. А один дилер назвал порнографию «долгожданной «приманкой», благодаря которой резко вырастут продажи CD-приводов».{488} Тайерни смотрит на проблему более глобально: «В истории коммуникативных технологий, секс является наиболее живучей прикладной программой-»приманкой». (…) Эротика часто была силой, двигающей технику вперед, и почти всегда от истуканов каменного века до компьютерных телеконференций она являлась первейшей областью применения новых информационных средств».{489} Minitel, французская государственная компьютерная сеть, служит наглядным примером того, как поставить новые технологии на службу человеческих страстей. Эта сеть с поминутной оплатой за пользование создавалась в качестве базы данных для потребителей — осуществления электронных банковских операций, интернет-покупок, бронирования театраьлных билетов и оказания других услуг более чем 6,5 млн подписчикам,— но «кормилась» она главным образом за счет чатов (по-французски messageries) самой обширной тематики от обычных интернет-знакомств до страстного «текст-секса».
«Техникой движет похоть,— считает Майк Саэнс. — Давайте говорить начистоту: первых персональных роботов будут покупать вовсе не затем, чтобы они разносили людям бухло».{490} Еще один теоретик киберкультуры Герард ван дер Леун полагает, что «секс — это вирус, который почти всегда начинает с того, что заражает новую технологию». Увы, но далеко не все сексуальные вирусы являются метафорой. СПИДом сегодня болеет 14 млн жителей нашей планеты, а по прогнозам ВОЗ (Всемирной Организации Здравоохранения) к 2000 году их число может достичь 40 млн человек{491}. СПИД является главной причиной смертности молодых американцев от 25 до 44 лет и занимает четвертое место среди «убийц» женщин той же возрастной группы.{492} «Русско-рулеточная» сущность секса 1990-х оказалась слишком не похожа на то, к чему так стремились многие и что мы скромно окрестили оргазмом он-лайн.
И все же тот бесспорный факт, что за всеми людскими помыслами в конечном счете скрывается секс и что компьютерные миры помогают безнаказанно предаваться разврату в эпоху СПИДа, не объясняет до конца наступление эры компьютерного секса. Как я уже говорил в первой части этой главы, секс в киберкультуре можно рассматривать лишь в контексте машинного секса и сексуальных машин, которыми изобилует психологический ландшафт XX века. И как следует из подраздела «Созданные для наслаждения», этот ландшафт создается по большей части мужскими фобиями и маниями: ДОН ЖУАН, мужская версия ЛУЛУ, был спроектирован, но так никогда и не появился на свет. Не было и «Виртуального Виктора» для женщин, потому что творческая группа Саэнса состоит исключительно из мужчин с гетеросексуальной ориентацией, которым, как поясняет сам Саэнс, «сложно работать с фантазиями другого сорта».{493}
Мужские желания, перенесенные на машины,— периодически повторяющийся в киберкультуре подтекст. Хакер, парадигматический компьютерный маньяк,— архитип, прочно ассоциируемый в народном сознании с лохматым тинейджером, который целый день просиживает перед монитором, питается бутербродами, колой с кофеином и, что самое главное, находится в некой мистической связи со своим компьютером. Исторически сложилось так, что компьютерный маньяк — это мудила, а что еще делает мудилу мудилой помимо хлюпания носом и газового баллончика в кармане? Разумеется его полное неумение общаться с противоположным полом! Основой образа компьютерщиков-дегенератов явилось то, что, как заметил Стивен Леви в своих «Хакерах», «программирование являлось для них гораздо более важным делом, чем романтические отношения с девушками. Для них это просто был вопрос определения приоритетов. Хакерство заменило им в жизни секс».{494}
Все вышесказанное подтверждается наглядным примером из статьи журнала Omni, посвященной робопсихологии («исследование паталогии компьютерного века, заключающейся в ненормальной любви к машинам»). В ней один хакер говорит: «Жены у меня нет, (…) если, конечно, не считать многочисленных компьютерных железяк.{495} Его «первой любовью» был комп из радиорубки. «Она проводила большую часть своего времени у или в моей постели, а когда ее не было рядом, мне хотелось срочно связаться с ней по радио».{496} В книге «Душа новой машины» Трейси Киддер приводит воспоминания программиста о том, что некоторые компьютерные гении, проводящие все ночи напролет за программированием, «стали игнорировать своих подружек и постепенно бросали их ради ночных бдений за компьютером».{497} Видимо, кто-то из них стал настоящей звездой и преуспел в главном деле их компании — создании микрокомпьютера; все они лихие программисты, чьи жены (если таковые имеются) неизбежно становятся «компьютерными вдовами». Как полагает знаток киберкультуры Джефф Саймонс, ничего смешного в этом нет:
«Все больше появляется литературы о вреде, который наносят компьютерные системы институту брака. (…) Корреспондент газеты Guardian Маклоклин приводит слова жены одного компьютерного фрика: «Все началось с того, что он начал засиживаться до поздна на работе, а я решила, что у него появилась другая женщина». Или вот такой случай: «Когда Лиза обнаружила, что злится и заводится всякий раз, как Карл пропадает в своей конторе, она поняла, что ревнует его к макинтошу, словно это реальная соперница».{498}
По мере того как компьютер «феминизируется», сами женщины объективизируются. Усваивая женофобские представления о слабом поле как о иррациональных существах, движимых интуицией, эмоциям и, что самое страшное, плотскими желаниями, наиболее радикальные представители мужчин-технофилов видят в женщинах не более, чем просто «кривую, дырявую программу» (или на программистском сленге «клудж» — слово, которое в 1962 году компьютерный журнал Datamotion определил как «плохо работающее целое, собранное из несовместимых элементов»{499}). Рассуждая, как хакер из MIT начала 1960-х Стивен Леви пишет:
«Очевидно, что такие неэффективные и неэкономичные создания, как женщины, отнимали слишком много процессорных циклов и слишком много пространства в памяти. «Даже сегодня женщины считаются крайне непредсказуемыми,— заметил один хакер с PDP-6 почти двадцать лет спустя,— Так разве могли хакеры выносить столь несовершенные создания?»{500}
Даже сексуальная привлекательность облекается в кибренетические термины: в книге «Душа новой машины» один из хакеров-железячников называет роскошную бабу «чудом биологической инженерии».
Точки пересечения секса и техники в хакерской культуре — и во всей киберкультуре в целом — особо хорошо видны на примере сленга. Компьютерные гении и даже целые корпорации поваляются друг перед другом скоростью и объемом памяти своих машин, что сильно смахивает на то, как мужики в раздевалках меряются своими физическими достоинствами. Журнал I.D. окрестил эту практику «мачофлоппингом», то есть «созданием пустого ажиотажа вокруг миллиардов и триллионов операций в секунду». В опубликованной в 1983 году «Настольной книге жителя Силиконовой Долины» (Silicon Valley Guy Handbook) можно встретить фразы вроде: «Я загружаюсь, а там в он-лайне она [компьютерная программа по имени Джули]. Со всем своим софтом. Ну и я тут же просчитываю время доступа к ее препроцессору».{501} Даже будучи вырванным из контекста жаргон компьютерщиков («флоппик», «хард», «ввод-вывод», «шнур мама-папа», «слот», «джойстик») изобилует сексуальными инсинуациями. В одном из писем в журнал InfoWorld сотрудник рекламного агентства пишет, что его клиент, продавец программного обеспечения, воспринимает «компьютерное обеспечение как нечто незамысловатое, жаркое и глубокое».{502}
Техно-эротизм, распространенный среди хакеров и киберпанков, часто сопровождается яростной ненавистью к «по-женски» слабому телу, для которого компьютерный сленг нашел презрительное словечко «мясо», не лишенное секусуальных ассоциаций. Изнуренное бессонными ночами, накаченное стимуляторами в виде кофе, колы и «мак-жрачкой» тело находится в рабской зависимости от жестокого эго, пытающегося приобрести статус и власть, которых оно не смогло добиться во всех более-менее значительных областях от школьных спортивных состязаний до социального взаимодействия. Зарождающиеся компьютерофилы, пишет Леви, были «из тех сверходаренных старшеклассников (…) со слаборазвитой грудной клеткой, что ошарашивали своими знаниями учителей математики и с треском проваливались на экзамене по физкультуре. Эти парни мечтали не о том, чтобы блистать на школьных вечеринках, а о том, чтобы попасть в финал Научной ярмарки, устраиваемой General Electric»{503}. Чувствуя себя неловко в неудобных телах, которые как правило были мешковатыми или костлявыми, они грезили о том, чтобы достичь с помощью своих железных машин трансцендентного союза между «я» или «оно», союза, в котором было бы поровну от механического секса и божественного экстаза. Как отмечает Леви, «истинное оптимальное программирование наступит только тогда, когда все преграды между вами и компьютером будут уничтожены — идеал, которого вряд ли можно достичь до тех пор, пока хакерам не удастся каким-нибудь образом биологически совокупиться с компьютерами».{504}
Для технофилов-мачистов это является типично алхимическим итогом киберкультуры, квинтессенцией чистого разума из основной материи. Секс в таком контексте был бы очищен от телесного контакта с женщиной — и, шире, от малейшего намека на физиологичность — и сводился бы до ментальной мастурбации, электрическим колебаниям сознания, закодированным в компьютерной памяти. Если верить психологам Харви Милкману и Стэнли Сандервирту, первые грубые попытки переместить сексуальные опыты в сферу бесплотного осуществляются уже сегодня:
«Один 30-летний любитель кокса из Лос-Анжелеса рассказал, что больше не испытывает удовлетворения от полового акта с «биологическими единицами». Будучи по профессии сессионным музыкантом, не понаслышке знакомым с электроникой, он придумал «биоустройство с обратной связью», способное регистрировать его эрекцию и передавать данные на макинтош. Для мастурбации он использовал автоматическое вакуумное приспособление, продающееся для лиц с травмами позвоночника. Информация, поступавшая от члена на компьютер, программировала вывод на экран порнухи разного сорта и разной степени откровенности, отобранной и сохраненной на жесткий диск из 400 порнофильмов. Весь опыт усиливался за счет постоянного и обильного употрбеления кокаина».{505}
Порожденные страхом перед телом, всепоглощающей страстью к развлекательным медиа и распадом традиционных представлений о сообществе, эти лишенные любви, научно-фантастические паталогии нынче в моде, хотя они и не новы. Еще Маршал Маклюэн говорил об этом в своем интервью журналу Playboy в 1969 году, где он сетовал по поводу влияния сексуальной революции на восприятие в эру информационной перегрузки и, в частности, «отношения к телу, как к механизму, способному испытывать определенное возбуждение, но отнюдь не полное сексуально-эмоциальное участие в процессе и трансцендентность».{506} Это бросает пессимистический свет на его дальнейшие рассуждения:
«Если так будет продолжаться, в недалеком будущем появятся секс-машины — нет, не нынешние компьютеризированные искатели данных, а механизмы, в которых завершающий оргазм будет достигаться путем прямой механической стимуляции точек наслаждения в мозге».{507}
Здесь непременно в дискуссию вступят феминистки вроде Бренды Лоурел, которые напомнят, что это последнее проявление техно-эротизма нашего века по большей частью является продуктом мужских фантазий и желаний, из которых далеко не все являются нормальными. «По своему пятнадцатилетнему опыту общения с компьютерщиками я знаю, что мы имеем дело с типом людей, которым страшно досаждают их тела и их половое влечение»,— говорит Бренда в интервью с секс-гуру Сьюзи Брайт. — «Когда мужики говорят о виртуальной реальности, они обычно пользуются выражениями типа «внетелесный опыт» или «выход из тела». Когда же о виртуальной реальности говорят женщины, они мечтают перенести тело в другой мир. Смысл в том, чтобы захватить это удивительное ощущение оргазма с собой, а не оставить тело скрюченным над клавиатурой, в то время как мозг со свистом несется по какой-то там сети. Тело — это не просто контейнер для нашего славного разума».{508}
Вопрос, сильнее ли женщины с их менструациями, менопаузами и беременностями привязаны к своему телу, чем мужчины, с незапамятных времен терзал многих мыслителей. Нет на него однозначного ответа и здесь, однако мы утверждаем, что киберкультура переполнена мужскими страхами и желаниями, когда же эти два течения встречаются, как это происходит при столкновении секса с техникой, на поверхности, как правило, оказываются одни паталогии.
Самая ужасная из этих паталогий — эротизация машины смерти, где вновь всплывает дьявольская маклюэновская троица — секс, техника и смерть. Идея того, что война извращает отношения между сексом и смертью, широко подтверждается использованием метафор эротического характера и двусмысленностей для описания высокотехнологичных достижений в области вооружения. Ученые, занимающиеся оборонными проектами, используют такие термины, как «вертикальные пусковые установки-эректоры, тяговооруженность, мягкая посадка, глубокое внедрение, (…) сравнительные преимущества длительных атак перед атаками молниеносными», которые один военный специалист из Совета национальной безопасности обозвал «высвобождением 70-80% нашей военной мощи в одном оргазмическом выбросе».{509} Не зря феминистка Донна Хэрэвэй называет современную войну «киборгианской оргией». В интервью журнала Re/Search Кароли Шнееманн обнажает сущность военной риторики вокруг войны в Персидском Заливе, отмечая, что «вся лексика этой войны сводится к фразам типа «сотрем их в порошок, размажем по земле»…Это онанирующая лексика мужчин, которые не способны кончить. Групповое изнасилование, бесконечный трах с самым тяжелым стенобитным орудием, стенобитным членом».{510}
Не столь апокалиптическим, но не менее жутким выглядит образ прозаика Тома Клэнси («известного своими прочувствованными описаниями высокотехнологичного оружия») в журнале Amtrak Express. «Там, где другие популярные писатели предлагают читателям откровенные любовные сцены,— отмечает автор статьи,— Клэнси приглашает взглянуть на новую установку для запуска ракет класса «земля-воздух».{511} Здесь же уместно вспомнить одну удивительную историю времен войны в Персидском Заливе, которую раскопал репортер газеты Philadelphia Inquirer Кэрол Морелло. По его словам, базировавшиеся на борту эсминца ВМС США «Джон Ф. Кэннеди» летчики смотрели порнофильмы перед тем, как вылететь бомбить Ирак.{512} Однако ни один из приведенных выше примеров не может сравниться по своей циничности с небольшим стишком, который один мой приятель привез со службы на флоте:
This is my rifle
This is my gun
One is for killing
One is for fun.
(Вот моя винтовка,
Вот мой пистолет,
Первая для убийства,
второй для развлеченья.)
Стэнли Кубрик затрагивает эти темы в своем «Докторе Стрейнджлаве» (1964) — черной комедии о странной любви стареющих «серых кардиналов» к сексапильному оружию. С самого начала фильма, где показывается дозаправка бомбардировщиков, спаривающихся в воздухе под звуки Try a Little Tenderness, до его термоядерной развязки мы имеем дело с бесконечным набором фрейдистских острот, в которых смешаны секс, техника и смерть.
Пронзая Матушку Россию своим фаллическим B-52, генерал Джек Д. Риппер спасает свое мужское достоинство, которому угрожает «фторирование» — коммунистический заговор, цель которого загрязнить «наши самые драгоценные телесные выделения». Майор Т. Дж. «Кинг» Конг — командир бомбардировщика В-52, который должен сбросить бомбу,— разглядывает красоток в журнале Playboy, а главной целью поражения явлется город Лапута (по-испански «шлюха»). Самолет несет две водородные бомбы-близняшки, украшенные похабными надписями типа «дорогой Джон» или «привет, крошка», которые напоминают две гордо торчащие сиськи. Впоследствие, когда Конг садится верхом на одну из них и устремляется с победным кличем в вечность, бомба становится похожа на искусственный член, годящийся разве что для гигантской обезьяны, имя которой носит майор. Фильм заканчивается визуальной игрой, в которой разрушение и искушение становятся единым целым: на экране мы видим волну взрывов, которая, с одной стороны, означает атомный конец света, а, с другой,— нескончаемые оргазмы.
По мере того, как холодная война, высмеянная в «Докторе Стрейнджлаве», становится достоянием прошлого, американское отношение к сексу и насилию становится все более загадочным и непонятным. В каждом ларьке, торгующем видеокассетами, можно найти «Лики смерти» — собрание самых «хитовых» и самых жестоких смертей,— но реклама презервативов по телевизору запрещена, несмотря на увеличение числа беременностей среди подростков и рост смертности от СПИДа. А порнография насилия встречается практически на каждом шагу: наши местные новости — это смесь убийств, резни и образов людских страданий, подающаяся как развлечение, а в программе вашингтонского (столичного) ТВ можно встретить до 1800 сцен насилия, добрая часть которых содержит вооруженные нападения или убийства.{513} В то же самое время, по словам специалиста Гарвардского Университета Элизабет Дж. Робертс, «телевидение снова и снова рассказывает ребенку о том, что секс — вполне допустимая штука, если его скрывать за юмором, смехом или же рассматривать как жестокую, наносящую вред, криминальную часть нашей жизни. Любовь и близость, напротив, показываются как неприемлемые в «реальном мире» вещи».{514}
В дискуссии WELL, посвященной журналу Future Sex, Лаура Миллер (в то время главный редактор этого издания) написала: «Нас забрасывают историями вроде: «в будущем у нас будет супер-секс с механическими партнерами». Но среди них нет ни одной, где бы давался глубокий взгляд на человеческую сексуальность или же какое-либо реальное социальное представление о том, что это достижение может принести с собой. (…) На черта нам нужно трахаться с андроидами, если наша собственная сексуальность недоразвита, как отсталая страна Третьего мира?»{515}
По поводу нестареющей любви массовой культуры к секс-машинам Говард Рейнгольд высказался следующим образом: «Вне всяких сомнений все люди (…) увлечены этой идеей. А почему бы и нет? Современные философы говорят о прогрессирующей механизации человеческой культуры и указывают на будущее сексуальной активности как на сферу, в которой может произойти взрыв огромной мощности».{516} Каким будет этот взрыв, показал Дж. Г. Баллард. Как и киберпанковский механик Марк Полайн, который как-то заметил, что «настоящий брак между человеческим видом и техникой — это смерть», Баллард установил, что любопытная паталогия нашего века, а именно: почти что сексуальное желание стать единым целым с техникой,— в основе своей некрофильское. Его версия грядущего столкновения механизации и сексуальной активности не столь оптимистична, как у Рейнгольда: «В мечтах Воган видел мир погибающим в единой синхронной автокатастрофе — миллионы автомашин набрасываются друг на друга в последнем совокуплении рвущихся бедер и растекающейся тормозной жидкости».{517}
Глава 6.
