Сопоставляем, размышляем

Глава 1. ОСОБЕННОСТИ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА В 20-30-е ГОДЫ

РАЗВИТИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ДЛЯ ДЕТЕЙ ПОСЛЕ 1917 ГОДА

Раздел VI

Советуем прочитать

1. М.Горький. Беседы с молодыми. — М.: Современник, 1982. - С.18.

2. Кулешов В.И. Жизнь и творчество А-П.Чехова. — М., 1986.

3. Громов М.П. Чехов. — М., 1993 (ЖЗЛ).

4. Паперный З.С. Записные книжки Чехова. — М., 1975.

Литература для детей — предмет особой заботы государст­ва. В 1963 году Союз Советских обществ дружбы и культур­ной связи с зарубежными странами выпустил небольшое по объему, но весьма ценное и значимое исследование А.Л. Бар-то «Большая литература для маленьких». Сравнивая процес­сы развития литературы, адресованной детям предшествую­щих веков и нашего времени, автор показывает, что «созда­нием книг специально для детей крупные писатели прошлого занимались редко. Исключение составляет Лев Толстой. Осо­бенно не везло поэзии. Стихи А. Блока, написанные им для детей, тонули в массе слащавых и беспомощных стишков безымянных авторов (на обложках детских книг не было имени автора и художника). В советской стране создание книги для детей стало государственным делом...». В этом и состоит, оче­видно, главная особенность процесса развития литературы для детей после 1917 года, сказывающаяся не только в орга­низации ее издании, но, естественно, и в содержании, в ее направленности.

Уже 1 ноября 1917 года (по старому стилю) было опубли­ковано обращение наркома просвещения А.В.Луначарского к тем, от кого в первую очередь зависит образование, и ко всему народу России — заинтересованно включаться в работу, что­бы «добиться в кратчайший срок всеобщей грамотности путем организации сети школ, отвечающих требованиям современ­ной педагогики, и введения всеобщего обязательного и бес­платного обучения...». Таким образом, забота о книгах для детей — об их издании и популяризации, об организации чтения и обучения чтению — включается в государственную программу развития образования. Это тоже характерная особенность но­вого этапа истории литературы для детей.

Затем последовали декреты о введении новой, упрощен­ной орфографии (23 декабря 1917 г.), о бесплатном питании школьников (6 августа 1917 г.), о единой трудовой школе (октябрь 1918 г.). В каждом из них подчеркивалась особая роль чтения в развитии общей духовной культуры и нравст­венности детей, в формировании их сознания и творческих потенций каждого ребенка. В декларации о единой трудовой школе особо выделялась ценность общего эстетического вос­питания, первостепенная роль высокого искусства, художе­ственно-творческой деятельности детей в становлении их жизненных идеалов. Подчеркивалась мысль, что предметы эстетические: лепка, рисование, пение, чтение — недопусти­мо рассматривать как второстепенные, ибо радость творчест­ва есть конечная цель и труда, и науки.

Так в концепции общей культуры и образования как ее основы, в теории воспитания искусством (а литература для детей, как уже говорилось ранее, — высокое искусство) це­ментировалась мысль о целостное развитии ребенка под вли­янием произведений художественного творчества. Творчес­кая деятельность детей рассматривалась как важнейший ас­пект их образования. Единство мысли, чувства, слова и дела;

сплав сознания, чувствований, переживаний и действий — ядро этой концепции, смысл методологии развития культуры и образования в их неделимости.

Такой методологией и объясняется забота о том, чтобы классическая культура стала достоянием народа, была до­ступна всем и каждому: 18 октября 1918 года было объявле­но о муниципализации всех книжных складов; 29 декабря 1917 года — о том, что массовыми тиражами необходимо издать произведения отечественной и мировой классики, ор­ганизовать работу, направленную на приобщение детей и взрослых к ее чтению. Большой интерес и сегодня вызывает практический опыт учителей тех лет по реализации этой идеи. Вспомним для примера опыт народного учителя А.М.Топо­рова в отдаленном селении Алтайского края. Здесь была ор­ганизована коммуна «Майское утро». Он организовал чтение вслух классики и пробудил у неграмотных людей интерес к слушанию, а затем и живую потребность чтения произведе­ний классической литературы.

Реальная художественная образованность, грамотность крес­тьян тогда воспринималась многими как романтическая уто­пия... Желая убедиться в истине, журналист А-Аграновский в начале 20-х годов отправился на санях-розвальнях из Барнау­ла к А.М.Топорову. В первой же избе, куда забрел на огонек иззябший, заиндевевший журналист, его встретила подросток-девочка с книгой в руках. Помогая путешественнику-исследо­вателю снять заснеженный тулуп, Глафира (так звали девочку) не выпускала книгу из своих рук. На вопрос что она читает, А-Аграновский услышал: «Генриха Гейне... виновата — Ген­риха Ибсена...» Журналист убедился, что все жители глухого села знали не только обоих великих Генрихов. Они охотно и свободно говорили о творчестве Льва Толстого и Ивана Турге­нева, Стендаля, Гюго и многих-многих других писателей[c].

Характерно для атмосферы того времени непосредствен­ное участие поэтов, писателей, ученых в популяризации ли­тературы. В.Г.Лидин вспоминает всеобщий и очень разнооб­разный по проявлению энтузиазм деятелей культуры, обра­зования в сборнике очерков «Друзья мои — книги».

Писатели, ученые встали за книжный прилавок. В книж­ной лавке в Леонтьевском переулке —профессор-литерату­ровед Ю.И.Айхенвальд, философ Г.Г.Шпет, а с ними и В.Г.Лидин. В лавке — холод. Но, вопреки всем неудобствам и непривычности дела, они горды причастностью к живой истории: «... мы познавали прелесть общения с книгой, этим знаменосцем культуры, возвещавшим уже в те времена, ког­да только начали ликвидировать неграмотность, рождение нового читателя»[ci]. В Книжной лавке поэтов на Арбате попу­ляризировал классиков Сергей Есенин — «беспомощный и неприспособленный к этому делу. Но — увлеченный, как и его сотоварищи по работе, расторопные поэты-имажинис­ты»; как и величественный Валерий Брюсов, торговавший в соседнем магазине; как и Н.Д. Телешов — в магазине на Мо­ховой. «Мы учились ценить книгу, мы учились любить ее, и этих первых уроков в голодные, трудные дни революции я никогда не забуду...»[cii] — утверждает Вл.Лидин и убеждает нас, что к литературе тогда потянулись люди новые, впервые и уже упорно обретающие привычку чтения. Это были очень заинтересованные читатели.

В этом и в других такого ряда явлениях — множество сви­детельств того, что особую любознательность проявляли уча­щиеся, учителя и те, кто ранее не имел доступа к высокой литературе... Декрет от 4 января 1918 года и предлагал госу­дарственной комиссии по просвещению через ее литератур­но-издательский отдел осуществить в первую очередь «деше­вое издание русских классиков», чтобы все они перешли в собственность народа: «Народные издания классиков долж­ны поступать в продажу по себестоимости, если же средства позволят, то и распространяться по льготной цене или даже бесплатно, через библиотеки, обслуживающие трудовую де­мократию».

М.Горький видел огромную организующую и просвети­тельскую роль в целенаправленной заботе по популяризации классики. В 1918 году он выступает с докладной запиской, уточняющей и расширяющей отдельные позиции январского (1918 года) декрета. Он пишет о пользе централизации всей издательской работы. «Для нужд школы, — пишет М.Горь­кий, — должны быть изданы в самом спешном порядке про­изведения, которые составляют содержание учебных программ школ». Обратим внимание вместе с этой и на мысль: «И в этой серии нужно выйти за пределы XVIII и XIX веков, из­дать произведения более ранних эпох; в частности ряд сбор­ников устной поэзии, которые, конечно, могут быть исполь­зованы и для нужд внешкольного чтения».

Многотиражными дешевыми изданиями классики было занято, прежде всего, организованное в 1919 году издательст­во «Всемирная литература». Издательство «Парус», открытое еще до 1917 года, было обращено к изданию книг для детей, подростков, юношества не только с учетом школьных учеб­ных программ, но и с ориентацией на новую всеобщую сис­тему внеклассного самостоятельного свободного чтения под­растающего поколения всех возрастов. В 1933 году по ини­циативе и при активной поддержке М.Горького было открыто издательство «Детская литература».

Киевское издательство «Жизнь» выпускало специальную серию «Библиотека русских классиков для школ и самообра­зования» с библиографическими статьями и комментариями. В этой серии в 1918 году вышли: полное собрание басен И.А.Крылова, большие сборники стихотворений М.Ю.Лер­монтова и А.С.Пушкина, сочинения Л.Н.Толстого. «Книго­издательство писателей в Москве» (1918—1920) в своей се­рии «Народно-школьная библиотека» издало «Дружки» А.М. Горького, «В дурном обществе», «Слепой музыкант», «Соколинец», «Ак-Даван», «Судный день» В.Г.Короленко, «Миш­ка-Упырь» А.С.Серафимовича, избранные стихотворения И.З.Сурикова, «Джек» и другие рассказы А.Доде, избранные стихотворения М. Конопницкой, избранные рассказы Ги де Мопассана, «Добрая пани» и другие рассказы Э.Ожешко, избранные рассказы Г. Сенкевича.

Издательство «Юная Россия» в серии «Библиотека для семьи и школы» выпустило: «Старосветские помещики» и «Шинель» Н.В. Гоголя, избранные басни И.А. Крылова, шесть выпусков «Избранных сочинений» М.Ю.Лермонтова, «Бас­ни и пословицы» Л.Н.Толстого (шесть выпусков), его же бы­лины и исторические рассказы, «Рассказы о животных и рас­тениях», 37 рассказов Д.Н. Мамина-Сибиряка отдельными вы­пусками.

Издавались классики и вне серий. Но отбор произведе­ний и авторов носил довольно случайный характер.

Произведения таких писателей, как А.И. Герцен, М.Е. Сал­тыков-Щедрин, Г.И.Успенский, которые были включены в школьные программы 1919 года, совсем не издаются в эти годы для детей; не выходят в свет произведения А. П.Чехова, И.С.Тургенева, А.С.Грибоедова, А.Н.Островского и ряда дру­гих писателей. Стихи Н.А. Некрасова за эти три года изданы для детей только один раз, в 1920 году. М.Горький представ­лен был четырьмя маленькими книжечками: «Дружки» и «Как я учился» (1918), «Дети» (1919) и «Сказки» (1920).

Однако в 1920 и 1921 годах удельный вес произведений классиков в общем количестве издаваемых для детей книг падает в связи с усилением пролеткультовских влияний.

Периодика. Интересен, ярок и противоречив процесс ста­новления и развития новых периодических изданий для де­тей. В первые годы после октября 1917 года продолжали дей­ственно влиять на общую художественную культуру для де­тей и, разумеется, на чтение отдельные авторитетные в предшествующий период теории. Одна из них, сформулиро­ванная А.Бенуа еще в 1908 году в статье «Кое-что о елке», гласит: «Вся гражданственная, добродетельная, благородно-гуманная тенденция русской детской литературы не заслу­живает того уважения, на которое она претендует... эта тен­денция — главный бич русской детской книжки». А.Бенуа сердито критиковал «благородную плаксивость», «назойли­вое внимание» к детям обездоленным, воспитание сострада­ния. Все это он называл кошмаром и «тоскливым пленом» русской литературы о детях и для детей: «Перестанем учить наших детей жалости и слезам».

В таком взгляде была позитивная посылка, направленная против авторов конъюнктурных произведений, приспособ­ленцев, создававших слезливые рассказы и сказки. Из этой позиции делались и другие выводы: отчуждение литературы, предназначавшейся детям, от истинных картин несправедли­вости, неравенства человеческих прав, от анализа объектив­ных причин бесправия детей, чьи родители бедны. Эта ис­ходная позиция отчетливо проявлялась, например, в попу­лярном журнале «Нива». В конце 1916 года в нем был помещен анонс о приложении «Для детей»: «Сюда, на эти мирные стра­ницы, не проникнут наши нынешние заботы и тяготы, здесь все будет весело, лучезарно и безоблачно». Обещание выпол­нялось в течение всего 1917 года.

В первые годы после 1917 продолжали издаваться и дру­гие дореволюционные журналы: «Задушевное слово», «Заря скаутизма», «Юные друзья», «Светлячок»... Но уже в 1919 году начал издаваться задуманный и организованный М.Горьким журнал для детей «Северное сияние», адресованный, однако, и взрослым. Писатель четко определил его платформу: при­звал взрослых воспитывать «в детях дух активности, интерес и уважение к силе разума, к поискам науки, к великой задаче искусства — сделать человека сильным и красивым».

Уже в № 1—2 журнала (1919 год) были напечатаны: сказка М.Горького «Яшка», сказка-быль В.Шишкова «Медвежье царство», рассказ А.Чапыгина «Мимо звезд», очерк В.Мазур-кевича «Книга, ее друзья и враги», «Сказка о зайчике» В.Кня­зева. В следующих номерах публиковали свои и переводные сказки В.Авенариус и другие авторы этого жанра. Был от­крыт в журнале отдел «Клуб любознательных» для произве­дений научно-популярной литературы. Была в «Северном сиянии» и страничка «В часы досуга». На ней печатались за­дачи-загадки и просто развивающие задачи-головоломки из разных областей знаний. Вот примеры задач-загадок из № 7— 9 за 1919 год: «Девочка гнала гусей на пастбище; один гусь бежал впереди двух других, другой между двумя и один поза­ди двух гусей. Сколько всего было гусей?»; «Напишите бы­стро цифрами одно пятизначное число, состоящее из 12 ты­сяч и 12 сотен»; «Напишите 100 другим способом, изобразив это число одинаковыми цифрами». Полагаю, что эти приме­ры убеждают: создатели журнала не были склонны забывать о потребностях детей в игре, о ценности игры воображения, стимулировали развитие сообразительности, общее развитие интеллекта. Разнообразие жанров публикуемых произведений тоже отвечало интересам возраста. Журнал — живой, увлекательный, что вполне совмещается с «уважением к силе разу­ма» ребенка-читателя, с задачей пробуждать интерес к поис­ку истины, открытий в науке, с решением задачи «сделать человека сильным и красивым». Художниками журнала были В.Конашевич, С.Чехонин, В.Сварог. Они работали тоже в соответствии с этими задачами.

В 1918 году в Петрограде выходил журнал «Красные зори». В журнале были отделы: «Беседы о революции», «Красные вехи» (календарь русской революции), «Сторожевая вышка» (обзор событий за месяц), «Наши клубы и коммуны». Публиковались материалы, нацеленные на пробуждение интереса к произве­дениям великих писателей, философов разных времен и наро­дов (раздел «Венок книге»). Журнал вдумчиво относился к письмам детей, стимулировал творческие работы. Этому был посвящен специальный отдел «Карандаш и перо». Дорогами, которые осваивали «Северное сияние», «Красные зори», с на­чала 20-х годов весело, задорно и уверенно шагали: «Юные товарищи» (1922), «Юные строители» (1923—1925), «Воробей» (1923—1924), превратившийся в «Нового Робинзона» (1925), «Знание- сила» (с 1926 г.), «Еж» (1928-1935), «Чиж» (1930-1941), «Мурзилка» (с 1924 г.), «Пионер» (с 1924 г.). В 1925 году начала свою жизнь газета «Пионерская правда», не поте­рявшая популярности и сегодня...

В развитии литературы и особенно периодических изданий рассматриваемого периода исключительна роль С.Я. Маршака.

В 1922 году была создана Студия детской литературы при Институте дошкольного образования в Ленинграде. Ее ду­шой и руководителем был С.Я. Маршак, постоянно пользо­вавшийся поддержкой М.Горького. Реализуя идею активи­зировать талантливых писателей, ученых, художников в це­лях создания и развития нового искусства для детей, С.Я.Маршак увлек этой деятельностью многих: В.Бианки, Б.Житкова, Е. Шварца, А. Пантелеева, Е.Верейскую, Е.Чару­шина, А. Слонимского и многих других. Студию вместе с С.Я.Маршаком возглавляла фольклорист О.И.Капица. Оба руководителя признавали ценность классики, ориентирова­ли на нее взрослых поэтов и самих детей, занимающихся ли­тературным творчеством, поддерживали изучение фолькло­ра, укрепление его традиций.

Эта позиция вполне уживалась, казалось бы, с несовмес­тимой творческой направленностью — с установкой на само­ценную игру словом, на формалистические увлечения. Сту­дии и лично С.Я.Маршаку была близка группа петроград­ских обэриутов — «Объединение реального искусства».

Последнюю в этой аббревиатуре букву «у» сами обэриуты объясняли так: «Потому, что кончается на «у». Желающим уточняли: «Для веселья». Объединение составляли поэты: Д.Хармс (Д.И.Ювачев), А. Введенский, Н.Заболоцкий, И.Бах-терев, Ю.Владимиров, прозаик Д.Левин... Они пытались очис­тить слово от его старого значения, видимо, не очень ут­руждая себя глубоким объяснением смысла этой затеи — «для веселья» — как и объяснением присутствия буквы «у» в аббревиатуре.

Конечно, скоморошество, радость изобретательства в игре словами не могут быть чужды искусству. Особенно если речь идет о детях, о детстве. Детские считалки, загадки, перевер­тыши насыщены такой игрой... И все же, видимо, еще пред­стоит изучить и концепции, и творчество группы обэриутов и, возможно, найти иные трактовки.

Названную выше студию литературного творчества на­зывали нередко «Академией Маршака». Она включала не только перечисленных поэтов, писателей, ученых — иссле­дователей, критиков, но и многих других. Николай Чуков­ский в «Литературных воспоминаниях» (Москва, 1989 год) восторженно рассказывает об атмосфере радости творчест­ва, царившей и во взаимоотношениях «студийцев», и в ра­боте. Отдел, где работал Маршак л его коллеги, находился на пятом этаже ГИЗ(а) — Государственного издательства в Ленинграде: «..весь этот пятый этаж ежедневно в течение всех служебных часов сотрясался от хохота. Некоторые пи­сатели детского отдела до того ослабевали от смеха, что, покончив свои дела, выходили на лестничную клетку, дер­жась руками за стены, как пьяные». Но это, конечно, не мешало делу. Подготавливались и выходили в свет интерес­ные книги, сборники и журналы. В частности, уже назван­ные при перечислении периодических изданий «Еж» — «Еже­месячный журнал» (1928—1935); «Чиж» — «Чрезвычайно ин­тересный журнал» (1930—1941). Главными редакторами «Ежа» были Н.Олейников (1898—1937) и Е.Шварц (1896— 1958). В журнале активно сотрудничал и Д.Хармс: в 1928 году, в № 1 печатается его стихотворение «Самовар», в № 2 — «Иван Топорышкин». Этот герой скоро стал постоянным пер­сонажем журнала. Рисовал его Б.Антокольский. Сказку «Во-первых и во-вторых» дети прочитали в № 11, рассказ «О том, как старушка чернила покупала» в № 12... Д.Хармс, кроме стихов, создавал юмористические рекламы, объявления...

С конца 20-х годов в журналах возрастает внимание к сочинениям социальной проблематики, что не исключало публикаций занимательных, остросюжетных, например, при­ключений Макара Свирепого — плод фантазии Н.Олейни­кова. И тем не менее «Война с Днепром» С. Маршака, очер­ки М.Ильина, рассказы Б.Житкова, сказки Е.Шварца, пуб­лицистика Н.Олейникова, А.Савельева и других авторов, которым были близки и социальные темы, все более актив­но и уверенно занимают свое достойное место в чтении де­тей. В 1928 году дети—читатели «Ежа» знакомятся с жанром политического фельетона: «Прохор Тыля» (№ 4), «Отто Бра­ун» (№ 5) Н. Олейникова. Исследователи истории публицис­тики для детей называют его зачинателем этого острого жан­ра. Заметна роль в становлении публицистики, научно-по­пулярной литературы М.Ильина. В журнале «Еж», а затем в «Чиже» дети часто встречались с его произведениями: «Ты­сяча и одна задача», «Цифры и пятилетки» (№ 10, 1929);

«По огненным следам» (№ 1, 1930); «Новый помощник» (№ 8, 1930); «Перестройка пустыни» (№ 5, 1934). В 30-е годы почти в каждом номере «Чижа» находилось место и рассказам Е.Шварца. Интересным был журнал в журнале «Красная шапочка». Здесь дети читали произведения Д. Харм-са, А. Введенского и Е.Шварца, З.Паперного, Н.Дилактор-ской, Н.Гернет... Заметно внимание редакций и к зарубежным авторам: были опубликованы «Гаргантюа и Пантагрюэль» Ф.Рабле, «Приключения Гулливера» Дж. Свифта, адаптиро­ванные Н.Заболоцким. Периодические издания неизменно радовали детей рисунками прекрасных художников: Е.Чару­шин и В.Курдова, А.Пахомова и В.Лебедева, Н.Тырсы, Б. Семенова, А. Порет, В.Ермолаева, Н.Лапшина, П.Соколова, Л.Юдина, Е.Сафоновой, В.Стерлигова и других.

Притягательность журналов для писателей, поэтов, ху­дожников во многом зависела от присущей С.Маршаку спо­собности «примагничивать» к себе разных людей, а все вместе они «образовывали литературную солнечную систему» (В.Шкловский). В этой творческой «солнечной системе» кро­ме уже названных были: Н.Тихонов, К.Федин, Б.Лавренев, М.Слонимский, Н.Асеев, Б.Пастернак, В.Каверин... Ученый-зоолог В.Бианки и штурман дальнего плавания, инженер-строитель Б. Житков. Оригинально анализировали литерату­ру в контексте общей социокультурной ситуации уже на­званный В.Шкловский, а также И.Груздев, И.Халтурин, Е.Привалова и другие. Талантливость каждого из причастных к «Академии Маршака», помноженная на профессиональную требовательность к себе и общий интерес к высоким задачам воспитания литературой, была основой продуктивности их работы. Е.Шварц вспоминал: «Каждая строчка очередного номера обсуждалась на редакционных заседаниях так, как будто от нее зависело все будущее детской литературы».

И тернии, и звезды. Лозунг «перестройки» возник в 20-е годы. Тогда упоенно использовала его рапповская критика. Лидер РАПП Л.Авербах в статье, написанной сразу после смер­ти В.В.Маяковского, позволил себе сказать: «...вся жизнь и творчество Маяковского останутся навсегда примером того, как надо перестраиваться и как трудно перестраиваться». В этом проявилось не только жестокосердие автора приведен­ных слов, но и его обида-злость на собственное и сотовари­щей бессилие подчинить ход истории своим идеологическим и нравственным установкам. Для конъюнктурщиков, карье­ристов поветрие писать, учить по-другому было просто еще одной кампанией. Но для настоящих художников и педагогов, имеющих свой внутренний мир, свое внутреннее чувство пре­красного, этот «комплекс перестройки» был нередко траги­ческим испытанием: «Самое страшное — это унижать себя, говорить, что я ничто по сравнению с рабочим или комсо­мольцем. Как можно так говорить и продолжать жить и рабо­тать?» — утверждал в своей речи на I съезде советских писате­лей Ю.Олеша. Зал бурно аплодировал ему. Его романы «За­висть» и «Три толстяка» (роман для детей) били популярны в 30-е годы, они популярны и сегодня, и это подтверждает, что высказывание их автора на первом крупном форуме советских писателей не было лишь декларацией.

История культуры, литературы для детей в наибольшей степени убеждает, что иллюзия самопроизвольности — са­мая соблазнительная и обманчивая. Об этом свидетельст­вуют и сложнейшие социально-психологические коллизии в истории литературы для детей рассматриваемого истори­ческого периода, которые, например, отчетливо были про­явлены на дискуссии в Доме печати, состоявшейся в де­кабре 1929 года. Она была посвящена актуальным в то время проблемам развития литературы и состояния чтения детей. Основным докладчиком был А. В. Луначарский[ciii]. Он отстаиал ценность традиций фольклора для новой советской ли­тературы. Увлеченно анализировал стиль, пафос, оригиналь­ность произведений К.И.Чуковского. Утверждал, что его твор­чество — особая талантливая и весьма перспективная ветвь в национальной и мировой литературе. Критиковал все еще нередко издающиеся халтурные книжки, написанные людь­ми, лишенными таланта, тогда как ядро программы государ­ственной политики в области литературы для детей состоит в том, что здесь работать могут только талантливые писатели и художники-иллюстраторы. Докладчик обоснованно говорил о том, что и новаторская по пафосу, по эстетической програм­ме советская литература для детей уже заслужила признание и уважение. Ее облик представляют такие разные, но несомнен­но талантливые авторы, как Ю.Олеша, Б.Житков, С.Маршак, С.Григорьев, В.Бианки, Н.Богданов... Вспомним еще здесь, подключая к 20-м и 30-е годам, М.Пришвина, Е.Чарушина, А-Платонова, А.Гайдара, М.Ильина, К.Паустовского, В.Ка­таева, А.Макаренко. Список можно продолжать... В 1935 году дети получили в подарок навечно — не только для себя, но и для своих будущих детей, внуков — «Дядю Степу» С.В.Ми­халкова. Уже печатались стихи А.Л.Барто. Литературный небосвод был многозвездным, хотя и не безоблачным.

Задержим внимание на В.В.Маяковском (1893—1930). Ф.Эбин, одна из первых исследовавшая роль и место В.В.Ма­яковского в литературе для детей, подсчитала, что он адресовал им более 20 произведений. «Что такое хорошо и что такое плохо», «Конь-огонь», «Прочти и катай в Париж и в Китай», «Что ни страница, то слон, то львица», «Гуляем», «История Власа — лентяя и лоботряса», «Сказка о Пете — толстом ребенке»... по привычке и теперь нередко рекомендуют уча­щимся начальной школы, но их охотно слушают, запоминают и читают наизусть дошкольники. И эти стихи, и «Кем быть?», и «Майскую песенку», «Мы вас ждем, товарищ птица...» мож­но читать и в первом-втором классах. В начальной школе по­лезно дать и более полное представление о личности поэта, показать многогранность его таланта, представив полностью или в отрывках многие другие его «детские» стихи, чтобы увле­ченность Маяковским, легко возникающая в дошкольные годы, без антракта продолжалась всегда или хотя бы до полного взрос-ления. Именно увлеченность. Ведь и сам поэт признавался в 1927 году в беседе с сотрудниками чехословацкой газеты в своей увлеченности детьми и литературой для них.

В. Маяковский весь — устремленность в будущее. «У меня растут года./Будет мне семнадцать./Где работать мне тогда?/ Чем заниматься?» — это не только стихи, это личностная программа поэта, его внутреннее «я». Методологический стер­жень его влияния, его неповторимости, заразительности, вы­зывавшей зависть и при жизни поэта, и после его ухода, со­ставляет именно эта уникальная личностная способность В.В.Маяковского.

Яркая звезда поэта во всех свойствах ее многочисленных лучей зажигалась в детские годы: лиризм, душевная отзывчи­вость и гражданственность; чувство прекрасного, преклонение перед женщиной и мужская галантность, усиленная готовность встать на защиту слабого, активность осердеченного ума, ин­теллекта и умного, отзывчивого, терпеливого сердца; потреб­ность знаний и талант творчества — всего не перечислишь. И все имеет свое начало в детских годах, в атмосфере, в родной стихии жизни семьи. В ее принципах нравственности, в ее тра­дициях. Издательство «Московский рабочий» в 1978 году вы­пустило книгу «Семья Маяковских в письмах. Переписка 1892— 1906 гг.». Переписка родственников, близких людей всегда от­крывает самое глубинное в истоках ценностных ориентации пишущих письма. Рассматриваемый случай не исключение.

Род Маяковских — из запорожских казаков. В родослов­ной книге 1820 года числится полковой есаул Кирилл Мая­ковский. Внук его Константин, женатый на двоюродной се­стре писателя Г.П.Данилевского, переехал служить на Кав­каз. Здесь и родился его сын Владимир — отец поэта Владимира Маяковского. Дед поэта по матери — Алексей Иванович Павленко — капитан Кубанского пехотного пол­ка. Он — георгиевский кавалер, участвовал в обороне Сева­стополя. Семья жила интеллигентно, скромно. Владимир Кон­стантинович — отец поэта, лесничий, не гнался за большими заработками, но находил время для чтения с детьми, любил домашнее пение. Он имел уникального тембра грудной бас. Увлекался наукой. В переписке родителей с сыном Владими­ром, учащимся Кутаисской гимназии, звучат интонации ува­жения, любви, заботы друг о друге. Воплощением доброты была мать Александра Алексеевна. Осиротев в детстве, она, знавшая цену родительской любви, не жалела себя, отдавая тепло и силы детям. На бедность материальную в семье не принято было роптать. Поэтические наклонности души берег­ли, ценили. Доброта, сдержанность, воля, скромность, дели­катность, ровность проявления чувств, открытость свойствен­ны были взаимоотношениям в семье Маяковских.

Вот рассказ Александры Алексеевны о ранней потребнос­ти сына в чтении: «Володя с четырех лет полюбил книги. Он часто просил меня читать ему. Если я была занята и не могла читать, он расстраивался, плакал. Тогда я бросала все дела и читала ему — сначала сказки, а затем басни Крылова, стихо­творения Пушкина, Некрасова, Лермонтова и других поэ­тов». Обладая исключительной памятью, будущий поэт запо­минал стихи на всю жизнь. И мы знаем, как ранний Влади­мир Маяковский любил русское классическое слово, как читал на память всего «Евгения Онегина», баллады А.К. Толстого, громадные куски прозы Гоголя. В стихах зрелого Маяков­ского народные выражения, разговорные интонации очень органичны.

Интернационализм Маяковского общеизвестен. И он тоже уходит своими корнями в его детство. Вот мать рассказывает в письме к дочери об Имрисе... В лесничестве было восем­надцать объездчиков, все грузины, кроме лезгина Имриса, который служил с отцом поэта еще в Армении и поехал вместе с ним в Грузию. Маленький Володя просто льнул к объезд­чикам и особенно к Имрису, очень любившему детей багдад­ского лесничего. В семье Маяковских его даже в шутку назы­вали «усатый нянь». Это выражение Маяковский потом ис­пользовал в поэме «Хорошо!».

Казалось бы, какое нам дело до простых семейных писем о том, как члены семьи проводили праздники или говели, как папа столярничает, а мама солит впрок рыжики, капусту. Или о шалостях детей, об их одежде, которую шили дома и посылали в Кутаисскую гимназию на попутных дилижансах, об отметках, поставленных преподавателями Люде и Воло­де... Но когда речь заходит о детстве поэта, все это становит­ся крайне интересным, и особенно тон писем, передающий семейную сплоченность, нравственное здоровье Маяковских. Вот письмо отца: «Я физически здоров, но душа болит, смот­ря, как дети сидят без занятия и кругом грабежи, убийства и разбой... Наш Багдади в минорном теперь настроении, так как все получают теперь анонимные письма, кроме меня...» Но с «физическим здоровьем» вскоре стало плохо. Лесничий, сшивая бумаги, проткнул палец иголкой. Торопясь заплатить своим объездчикам жалованье, он вовремя не обратился к врачу и умер от заражения крови. Начались худшие времена для семьи Маяковских — хлопоты о пенсии, настоящая бед­ность... Сестра поэта, Людмила Маяковская, рассказывая о врожденных и воспитанных семьей твердых нравственных качествах, добавляла: «Володю не изменили ни формализм, ни среда, с которой ему приходилось соприкасаться, а скорее он сам влиял на окружающую среду».

Эти же нравственные качества, расположенность души В.В.Маяковского к людям, к добру отмечают в своих воспо­минаниях о поэте и люди, близко знавшие его в быту. В конце 1923 года в коммунальную квартиру (№ 12 дома № 3 по Лубян­скому проезду), где жил поэт, «по уплотнению» переселилась с семьей Людмила Татарийская. В ее заметках читаем:

«Соседи никогда не слышали от Маяковского каких-либо замеча­ний, резкого тона, жалоб на то, что ему кто-нибудь мешает. А ведь ему часто не давали работать. Дети затевали шумные игры у его двери. Но он никогда их не выгонял из передней, а выносил им сладости, и они убегали по своим комнатам.

Когда Маяковский узнавал, что у кого-нибудь из соседей неприят­ности, он предлагал свою помощь. Помню, в нашей квартире заболела скарлатиной маленькая девочка. Узнав об этом, Владимир Владимиро­вич с озабоченным лицом подошел к матери девочки и сказал:

— Нина Генриховна, чем я могу вам помочь? Может быть, вам нужны деньги, пожалуйста, возьмите.

Это было в тяжелые двадцатые годы, когда страна переживала боль­шие трудности.

Моя семья тоже была в трудном материальном положении. Я пыта­лась найти работу, но не могла.

Как-то я шла по лестнице, и у меня оторвалась подметка от туфли. Других туфель не было. Как же я пойд/в школу?.. Я громко заплакала и с плачем подошла к парадным дверям. Маяковский, услышав плач, открыл двери с испуганным лицом и спросил:

— Что случилось?

Я пробежала к себе в комнату, Маяковский зашел вслед за мной. Я ему рассказала о своем «непоправимом горе». Помню, как помрачнело его лицо. Он опустил голову, постоял около меня и, ничего не сказав, вышел из комнаты.

Через некоторое время он зашел ко мне в хорошем настроении:

— Товарищ Люся, я бы очень хотел, чтобы вы научились печатать на машинке. Мне это было бы очень удобно.

Позже я поняла, какое большое, глубокое внимание проявил ко мне Маяковский. В те тяжелые для меня минуты он не стал меня уте­шать, он даже не предложил мне денег, а ведь он был человеком широ­кой натуры и многим оказывал денежную помощь. Но он нашел другой выход: очень тактично предложил мне работу. Я стала учиться печатать на машинке, а Владимир Владимирович давал мне перепечатывать свои произведения».

«Когда происходили творческие вечера Маяковского в Политехни­ческом музее, молодежь приходила туда задолго до начала. Толпы на­рода в Лубянском проезде затрудняли движение трамваев. Молодежь заполняла двор, многие заходили даже на лестничную клетку и запол­няли ее до четвертого этажа, где была комната Маяковского, ждали когда он выйдет и направится в музей на свой творческий вечер. И как только Маяковский показывался, молодежь горячо встречала его».

Близки к приведенному многие рассказы-очерки П.И.Лавута[civ], составляющие его удивительную по искренности, бо­гатую ценнейшей информацией книгу «Маяковский едет по Союзу».

Интересно и многозначимо, что приведенные акценты из характеристик родственников, других людей, близко, не офи­циально знавших В.В.Маяковского, по существу повторил Б.Пастернак, раскрывая свое отношение к В.В.Маяковскому в «Охранной грамоте».

Отвечая на самому себе заданный вопрос: «Что же особен­ного в творчестве Маяковского?» — Б. Пастернак рассказыва­ет, как он в группе с другими литераторами участвовал во встрече с В.В.Маяковским, спланированной на скандал, на выражение своего презрения к группе Шершеневича, Боль­шакова, Маяковского. И как он, Б.Пастернак, сразу был пле­нен этим «врагом». О второй встрече, когда Б. Пастернак слу­шал в авторском чтении трагедию «Владимир Маяковский», он пишет: «Я слушал, не помня себя, всем перехваченным сердцем, затая дыхание. Ничего подобного я раньше никогда не слышал.

...В горловом краю его творчества была та же безусловная даль, что на земле. Тут была та бездонная одухотворенность, без которой не бывает оригинальности, та бесконечность, открывающаяся с любой точки зрения, в любом направле­нии, без которой поэзия — одно недоразумение, временно не разъясненное». «Маяковский вырос для меня в какое-то обобщенное существо»... Б.Пастернак, по его словам, был поражен «чертой гениальности, которую нельзя процитиро­вать, которая видна в его жизни, во всем, что он дал, а глав­ное, в том влиянии, которое он на нас оказал».

Размышления, заключения Б. Пастернака, как и многих других крупных поэтов, знатоков творчества В.В.Маяковского, убедительно обнажают намеренную лживость злого утверж­дения Л.Авербаха о том, что жизнь В.Маяковского — пример того, «как надо перестраиваться». Оно приведено в начале разговора о Маяковском. Чрезвычайно актуальна в этой связи мысль Б.Пастернака, что еще в дореволюционное время, помимо биографии открыто революционной, Маяковский был «как живая полнокровнейшая клеточка этой человеческой культуры, что уже означало собою будущее. В этом смысле его революционность совершенно самостоятельная, порож­денная не только историческими событиями, а его типом, складом, мыслью, голосом...

Устремленность в будущее: «...Слушайте, товарищи по­томки,/ агитатора,/ горлана,/ главаря./ Заглуша/ поэзии по­токи,/ я шагну через лирические томики,/ как живой/ с жи­выми говоря». Устремленность в будущее, чувство веры, ок-рыленность работой-созиданием, образ жизни в счастливом, хотя и очень трудном движении — это и есть сердце стиля Маяковского. И конечно — связь с днем сегодняшним: «Того позабудет завтрашний день, кто о сегодняшнем дне позабу­дет», — диктовал и диктует древний афоризм....Мы

вспоминаем

любую из минут. С каждой

минутой

шагали в ногу, — писал Маяковский в 1927 году.,Нашим учащимся уже в на­чальной шкале полезно понять и почувствовать его поэзию:

«Я — поэт. Этим и интересен./ Об этом пишу. Об остальном — только/ если это отстоялось словом» («Я сам»). Поэт удив­ляет и увлекает читателя, если удивляется и увлекается сам. Интеллектуальная радость возвышенна, как и возвышенное эстетическое чувство:

«Это — рабочий. Рабочий — тот,

кто работать охочий. Все на свете

сделано им. Подрастешь —

будешь таким.

(«Гуляем»)

И как пульс всего творчества: «Радуюсь я, /это мой труд/ вливается/ в труд/ моей/республики!» Здесь каждое слово — неотъемлемо от целого по мысли и одновременно — ценное звено спаянной формы. И новое искусство нужно было, «что­бы выволочь республику из грязи». Этому служили и его один­надцать сценариев фильмов, адресованных детям, например сценарий «Дети» (1926 год), «Трое» (1928 год); и работа в «Пионерской правде», где были напечатаны многие стихи для детей, песни для пионеров. Маяковский с удовольствием именовал себя «деткором», изучал письма, приходившие в газету от читателей.

Классикой отечественной и мировой литературы стало все, что подарил нашим детям еще в 30-е годы Константин Геор­гиевич Паустовский (1892—1968). Высокий вкус, слившийся с высокой нравственностью, гражданственностью, как осущест­вляющейся в делах и образе жизни совестливостью, — все это позволяет говорить, что в личности К.Г.Паустовского про­явилась гармония, которая издавна признается идеальной: эс- тетика стала жизненной этикой. Критерии, личностные нор­мативы, отвечающие смыслу такой этики, постоянны в глав­ном — неделимости правды и красоты. Автобиографическая «Повесть о жизни», да и все творчество К.Паустовского — прекрасное, глубинное раскрытие названной гармонии. Этим оно значимо для читателей всех возрастов, особенно для раз­вития личности активно растущего человека.

Паустовский родился в семье железнодорожного служа­щего. С ранних лет увлекался сказками, легендами, которы­ми с внуком охотно делились дед и бабушка. Учился в Киеве, в классической гимназии. Здесь укрепился интерес к литера­туре. Особенно близки гимназисту были Тургенев, Чехов, Бунин, Грин. Уже в отроческие годы К. Паустовский обнару­жил склонность к лирическому и романтическому началам в отечественной классике, к произведениям, в которых иссле­дование сознания и подсознания, анализ психологических мотивов поведения составляют основной смысл, определяют интонацию, ритм, их пафос. Закономерен для К. Паустов­ского интерес к творчеству поэтов, художников, что позднее отразилось в его очерках о И.Левитане (1937), О.Кипрен­ском (1937), Т.Шевченко (1939).

«Живопись, — говорил К. Г. Паустовский, — важна для про­заика не только тем, что помогает ему полюбить краски и свет. Живопись важна еще и тем, что художник замечает то, чего мы совсем не видим. Только после его картин мы тоже начинаем видеть и удивляться, что не замечали этого раньше». Это же можем сказать мы, читатели К.Г.Паустовского, о цен­ности его произведений для нас: читая их, мы видим то, что до этого не замечали в природе, в людях и шире — в жизни; про­читав их, мы открываем обыденное заново и удивляемся ра­достно тому, что прекрасное — рядом, что мир вокруг нас много­звучен и многокрасочен в своем непрерывном изменении.

Паустовский утверждал, что созерцание прекрасного вы­зывает тревогу, которая «предшествует нашему внутреннему очищению. Будто вся свежесть дождей, ветров, дыхания цве­тущей земли, полуночного неба и слез, пролитых любовью, проникает в наше благородное сердце и навсегда овладевает им». Вспомним мысль М.Горького, приведенную в главе, посвященной его раннему творчеству. Писатель вспоминает, как он, десятилетний мальчик, читал поэмы А.С.Пушкина:

«...стихи звучали как благовест новой жизни... Какое это счас­тье быть грамотным...» И Горький, и Паустовский раскрыва­ют жизненную силу эстетической грамотности, эстетическо­го очищающего чувства. Силой этого чувства и значимы для нас произведения Паустовского. Постичь это можно лишь медленно читая и перечитывая их, как бы включая себя в наблюдения писателя: представляя, что находимся с ним ря­дом, видим все то, что увидел писатель, слышим все то, что услышал он. В лабораторию же мастерства, в климат литера­турно-художественного творчества нас в немалой степени вводит «Золотая роза» — «книга заметок о писательском тру­де», над которой автор работал в течение 1955—1964 годов.

Отдельные исследователи не без основания выделяют три периода в творчестве К. Г. Паустовского. Первый: «Минето-зы» (1927), «Романтика» (написано у 1916—1923 гг.; опубли­ковано в 1935 г.)', «Блистающие облака» (1923); второй: «Кара-Бугаз», «Колхида» (1932—1934); третий: «Мещёрская сторо­на», «Летние дни», «Повесть о жизни», «Золотая роза». В этом перечне далеко не полное перечисление написанного и опуб­ликованного К. Г. Паустовским. Да и периодизация заметно условна. Для нас важно заметить и другое: ценностные эсте­тические, нравственные ориентации писателя, достаточно четко выраженные в начале творчества, были постоянными на протяжении всего творческого пути. Автор не изменял себе. Верный традициям классического романтизма, он был «бо­лен» болезнями, которые переживала его родина, счастлив ее созидательными успехами. Изменялись объекты пристально­го внимания писателя, ракурс осмысления явлений. Но об­щечеловечески ценностное — гуманизм, желание умножить добро и красоту — оставалось в центре изучения и изображе­ния картин жизни, людей в их связях с внешним миром, во взаимоотношениях друг с другом, в их недоразумениях и кон­фликтах с собой.

Что из написанного Паустовским — для детей? Как и в ответе на аналогичный вопрос, обращенный к творчеству В.В.Маяковского, скажем так: конечно, не все написанное К.Г.Паустовским доступно детям начальной школы. Но и не только то, что писатель сам адресовал детям. Например, от­рывки из «Мещёрской стороны» (1938), которая не раз изда­валась для юных читателей, вполне доступны и интересны уже и для восьми-десятилетнего читателя.

Полезно познакомить детей и с отдельными главами «Зо­лотой розы». Уже первый ее очерк «Драгоценная пыль» не может не вызвать у детей самых желанных чувств: искреннего соучастия с переживаниями великодушного бедняка и бедня­ги старика Шамета; интереса к легенде о фантастической силе красивого золотого цветка; уважения и восхищения трудом и трудолюбием, целеустремленностью, преданностью человека своему замыслу — одарить счастьем страдающую Сюзанну.

Сам писатель говорил не раз, что наиболее счастливым и плодотворным было его знакомство со средней полосой Рос­сии, где и Мещёрский край: «Произошло оно довольно позд­но, когда мне было уже под тридцать лет... Самое большое, простое и бесхитростное счастье я нашел в лесном Мещёр­ском крае. Счастье близости к своей земле, сосредоточен­ности и внутренней свободы, любимых дум и напряженного труда. Средней России — и только ей я обязан большинст­вом написанных вещей». В этом признании — наша установ­ка чтения произведений К.Г.Паустовского. По его мысли, писательство — прежде всего призвание. Следовательно, для писателя всегда личностно ценна и значима возможность щедро, наиболее полно выразить себя. Это и дает основание говорить о «счастье близости к своей земле, сосредоточен­ности и внутренней свободы...». Открыть, ощутить это счас­тье близости писателя к родной земле означает впитать в себя его мироощущение. Обогатить себя чувством близости к тому, что ему близко.

К.Г.Паустовскому близко, небезразлично и то, что было обращено на благо литературы для детей, развития культуры. Это подтверждает его выступление на научном совещании 1936 года, где взволнованно, заинтересованно обсуждались состояние и задачи развития литературы для детей; его друж­ба с Р. И. Фраерманом, А.П.Гайдаром, М.М.Пришвиным; его очерки «Отважное сердце Гайдара», «Михаил Михайлович Пришвин». О большой любви к детям говорят и его выступ­ления в журналах «Мурзилка», «Пионер», в газете «Пионер­ская правда». В детское чтение неизменно, начиная с 30-х годов, входят рассказы: «Ленька с Малого озера» (1937), «Ре­зиновая лодка» (1936), «Золотой линь» (1936), «Кот-ворюга» (1936), «Барсучий нос» (1936), «Сивый мерин» (1936), «Зая­чьи лапы» (1936), «Последний черт» (1936). Большая часть этих рассказов составляет цикл, публиковавшийся не раз сбор­ником с простым и теплым названием — «Летние дни». Ин­тонации, нравственные установки, эстетика творчества, оп­ределившиеся в этот период, обусловили смысл сказок, на­писанных позднее: «Похождение жука-носорога» (1945), «Дремучий медведь» (1947), «Растрепанный воробей» (1948), «Заботливый цветок» (1953), «Квакша» (1954).

Даже когда в сказку включается материал из времени Ве­ликой Отечественной войны, то есть мотивы отнюдь не без­заботные, добро, светлая интонация остаются доминирую­щими, например в сказке «Похождение жука-носорога». Фа­була произведения предельно незамысловата. Петр Терентьев уходит из деревни на войну. Маленький сын его Степа не знает, что подарить отцу. Придумал: подарил старого жука-носорога, которого поймал на огороде. Так, посаженный в коробок из-под спичек, жук-носорог попал вместе с солда­том Терентьевым на фронт. Петр Терентьев берег подарок сына как драгоценную реликвию. Воевал, был ранен, лечил­ся в лазарете, снова воевал... После Победы пришел домой. Вернулся с ним и жук-носорог. Это краткий перечень фактов из фабулы. Но суть, смысл художественного произведения составляет не фабула. О чем же.сказка? Содержание ее неис­черпаемо. Подумаем, какими чувствами определяются взаи­моотношения мальчика Степы и жука, маленького сына и его отца — мужественного солдата, отношения Петра Терентьева и других солдат к их удивительному фронтовому спутнику. Во всем этом и проявляется поэтический замысел сказки.

Заметим, что, попав в коробок из-под спичек, «носорог сердился, стучал, требовал, чтобы его выпустили. Но Степа его не выпускал, а подсовывал ему в коробок травинки, что­бы жук не умер от голода. Носорог травинки сгрызал, но все равно продолжал стучать и браниться.

«Степа прорезал в коробке маленькое оконце для притока свежего воздуха. Жук высовывал в оконце лохматую лапу и старался поцарапать от злости. Но Степа пальца не давал. Тогда жук начинал с досады так жужжать, что мать Степы кричала: — Выпусти ты его, лешего! Весь день и жундит и жундит, голова от него распухла!

Петр Терентьев усмехнулся на Степин подарок, погладил Степу по голове шершавой рукой и спрятал коробок с жуком в сумку от противогаза».

На редкость лаконична картина. Даже скупа по использо­ванию «украшающих» прилагательных или громких, звонких, острых, динамичных слов. Миролюбивая, тихая, без внеш­них эффектов домашняя ситуация. Но в ней уже четко обо­значено эмоциональное состояние, сила духа, стойкость каж­дого из персонажей. Степа не может отпустить отца на войну без своего личного подарка. Он придумал, что подарить. Пой­мал жука и молча, терпеливо выносил борьбу насекомого за вырванную у него свободу: кормил травинками, окошко для свежего воздуха вырезал в коробке! Ни единого звука не про­изнес в ответ на выходки оскорбленного пленника... Матери, конечно, не до жука. Она глубже, реалистичнее смотрит на солдатскую службу. Перебирает, возможно, в воображении допустимые драматические и даже трагические картины. Но и она не проявляет своего состояния в формах, в словах, уни­жающих маленького сына. Все понимающий Петр Терентьев тоже весьма сдержан. Он лишь погладил сына по голове «шер­шавой рукой», что само по себе говорит: из дома уходит ра­ботник. Улыбнулся и спрятал жука во фронтовую свою сумку из-под противогаза. Ему тяжелее всех. И он скупее всех во внешних проявлениях, в чем сказывается его сила, мудрость и любовь к своим родным — к жене и сыну. Видны в приве­денном скупом начале сказки и чувства писателя: симпатич­ны ему герои. Нравятся они ему именно такими, без при­крас. Этим и определяются интонация, выбор средств, кото­рые использованы автором.

В зачине сказки ощутимо, однако, что без приключений не обойтись. Шутка ли: солдат на фронт везет живой пода­рок, дав слово уберечь его. Необычности, как и положено в сказке, начинаются сразу же, как только жук-носорог ока­зался в среде фронтовиков. Те удивляются и самому факту:

жук-носорог — подарок сына. И тому, что «жук, видать, бое­вой. Прямо ефрейтор, а не жук». Обсуждают его возможнос­ти пребывания во фронтовой обстановке. Здесь уже иная, не домашняя сцена. Преобладают юмористические интонации. Иной язык: «...долго ли жук протянет и как у него обстоит дело с довольствием — чем его Петр будет кормить и поить. Без воды он, хотя и жук, а прожить не может».

«Жук полез на куст бузины на краю окопа, чтобы получ­ше осмотреться. Такой грозы он еще не видал. Молний было слишком много. Звезды не висели неподвижно на небе, как у жука на родине, в Петровой деревне, а взлетали с земли, ос­вещали вокруг все ярким светом, дымились и гасли. Гром гремел непрерывно». Конечно, и читатель-первоклассник, не говоря о тех, кто старше его на год-два, понимает, что жук по-своему, «по-насекомовски» увидел сражение на фронте: «Он высокомерно представил, что горящие и жужжащие ракеты похожи на него. Будто это большие жуки». Но главное — жук не испугался: «Он понял, что с такими жуками лучше не свя­зываться. Уж очень много их свистело вокруг». Писатель тоже по-своему делает скидку на «насекомовское» восприятие боя. Он не иронизирует, а добродушно подшучивает над жуком и разделяет радость, что после огненной ночи наступило сол­нечное тихое утро. Проснувшийся жук увидел «синее, теп­лое» небо: «такого неба не было в его деревне».

Нельзя не почувствовать тревогу Петра, когда тот обнару­жил пропажу жука. Заметим, что здесь писатель открыто оп­ределяет его переживание: «Дело не в пользе, — возразил он другому солдату, — а в памяти. Сынишка мне его подарил напоследок». Выносливый, терпеливый мужчина не скрыва­ет тревоги, выходящей за рамки пропажи жука. Главное, что тот был подарен сыном «напоследок». Слово это в контексте имеет не один смысл...

Дальше события, внешне для войны обычные, раскрыва­ются с позиции жука-носорога. Сказочно. Но читатель все ближе «роднится» с самим Петром... Как-то раз жук про­снулся от сильной тряски — «сумку метало. Она подскакива­ла...». Жук проснулся, когда Петр и другие бойцы бросились в атаку. Они кричали «ура»... И вот, чтобы «е выпасть из сумки, жук «раскрыл крылья и полетел рядом с Петром и загудел, будто подбадривал Петра». А затем... Жук заметил, что какой-то человек «в грязном зеленом мундире прицелил­ся в Петра из винтовки, но жук с налета ударил этого челове­ка в глаз. Человек пошатнулся, выронил винтовку и побежал.

Жук полетел следом за Петром, вцепился ему в плечи и влез в сумку только тогда, когда Петр упал на землю и крик­нул кому-то: «Вот незадача! В ногу меня задело!»

Так жук-носорог в наших глазах вырастает в истинного героя. Теперь мы, читатели, уже не только заинтересованы его действиями, а и сочувственно относимся к нему — к его отнюдь не «насекомовской» сообразительности. Тем более что в каждом из нас, пожалуй, генетически заложены инте­рес и симпатии к пушкинскому комару и шмелю, в которых превращала царевна Лебедь князя Гвидона («Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем князе Гвидоне Салта-новиче и о прекрасной царевне Лебеди»).

Петр и жук-носорог догнали свою часть, после месячного лечения в лазарете, уже на территории противника: «Дым от тяжелых боев был такой, будто горела сама земля и выбрасы­вала из каждой лощинки громадные черные тучи. Солнце меркло в небе. Жук, должно быть, оглох от грома пушек и сидел и сумке тихо, не шевелясь». Но как-то утром жук-носорог по­чувствовал, что теплый ветер далеко уносил последние тучи дыма. Он вылез из сумки. Увидел чистое, высокое небо, свер­кающее солнце... «Было так тихо, что жук слышал шелест лис­та на дереве над собой. Все листья висели неподвижно, и только один трепетал и шумел. Будто радовался чему-то и хотел рас сказать об этом всем остальным листьям...» «Победа!» — это сказал засмеявшийся Петр. «Победа!» — отозвались бойцы...

Одинокий лист «трепетал». «На касках бойцов блестела роса», когда они с криком «ура» утром бросались в атаку. В этой именно атаке жук ужалил немецкого солдата в глаз... Это не только детали, нюансирующие лаконичный язык сказ­ки. Это ее сквозная лирическая тональность. Она придает повествованию эмоциональную пронзительность. Предопре­деляет ответный отклик читателя, если тот включается в ав­торскую интонацию, то есть в личное отношение писателя к героям сказки. Так о чем же сказка «Похождение жука-носо­рога»? Точнее, что она значит для читателя? Очевидно, что смысл произведения не в приключениях жука.

Сказочная история — лишь условие, лишь «предмет», с помощью которого талантливый писатель побуждает нас, чи­тателей, заинтересованно отнестись к тому, что его волнует, что он сам не устает осмыслять: о возможностях проявления добросердечия, любви; о ценности взаимопонимания, взаи­моуважения; о чувстве неотделимости своей от родных мест, милее которых ничего нет на земле; об ответственности. Вспомним конец сказки. Солдат «вытер рукавом глаза» и за­ключил: «Стосковалась по нашим рукам родная земля. Мы теперь из нее сделаем сад и заживем, братцы, вольные и счас­тливые». А Петр на вопрос сына, жив ли жук, отвечает:

«— Живой он, мой товарищ... Не тронула его война... — Петр вынул жука из сумки и положил на ладонь.

Жук долго сидел, озирался, поводил усами, потом при­поднялся на задние лапки, раскрыл крылья, снова сложил их, подумал и вдруг взлетел с громким жужжанием — узнал родные места! Он сделал круг над колодцем, над грядкой ук­ропа в огороде и полетел через речку в лес, где аукались ре­бята, собирали грибы и дикую малину. Степа долго бежал за ним, махал картузом».

К.Г.Паустовский не раз говорил о миссии писателя—«про­водника по прекрасному», который представляет лучшее бу­дущее, видит путь к нему. Литературу - искусство слова он называл одним «из краеугольных камней великолепного мира свободы, справедливости и культуры». Будущее толковал как «совершенно новый и высокий строй человеческих чувств и отношений». Утверждал, что его черты «щедро рассеяны уже в нашей сегодняшней жизни». Этот новый строй отношений частично запечатлен в новеллах «Доблесть», «Поводырь», «Дорожные разговоры», «Грач в троллейбусе», «Толпа на на­бережной», «Ценный груз», «Подарок», «Заячьи лапы». В сущ­ности, это утверждает все творчество К.Г.Паустовского. Чи­тать и перечитывать его произведения приятно человеку лю­бого возраста. Ценностное всего это занятие именно в детские и юношеские годы.

Родствен стилистически К.Г.Паустовскому Михаил Ми­хайлович Пришвин (1873—1954). Характеризуя Пришвина-ху­дожника, Паустовский писал: «Пришвин пишет о человеке, как бы чуть прищурившись от своей проницательности. Его не интересует наносное. Его занимает та мечта, что живет у каждого в сердце, будь он лесоруб, сапожник, охотник или знаменитый ученый».

Проникнуть в творчество Пришвина и означает — понять, пусть частично, его мечту. Достичь этого, конечно, можно только при неравнодушии читательского отношения к богат­ству, которое оставил писатель.

В литературу М.М.Пришвин пришей не рано. Предста­вим: родился он почти сто тридцать лет назад. Всего лишь через двенадцать лет после отмены крепостного права, в ку­печеской семье. Отец — фантазер и поэт в душе,, разбитый параличом, умер, оставив жене расстроенное хозяйство, боль­шие долги и пять человек детей. Мише, младшему, — его звали домашние Курымушкой — шел восьмой год. В авто­биографическом романе «Кощеева цепь» М.М. Пришвин вспо­минает, что позвал его перед смертью отец и вмиг единст­венной действующей рукой нарисовал на листе бумаги не­обыкновенных животных, подписал: «Голубые бобры». «Голубые бобры» — романтический символ и того, что после него остается семье, и своей нереализованной мечты. Сын унаследовал поэтическое мироощущение от отца. От мате­ри — деловитость в достижении цели, умение управлять со­бой. «Через мать я природе своей получил запрет, и это со­знательное усилие принесло мне потом счастье», — запишет писатель в дневнике уже в зрелые годы. Он не переставал восхищаться ее практической сметкой, помнил и ее призна­ние: «Я не знаю, какая может быть у помещика с мужиком идиллия. Мы все живем, выколачивая копейку у мужика». Но в душе всегда нес образ «голубых бобров».

Учился М.Пришвин в Елецкой гимназии, затем в реаль­ном училище в городе Тюмени, потом в политехникуме в Риге, затем в Германии, в университете города Лейпцига. В 29 лет сдал там экзамен по агрономическому отделу фило­софского факультета. В Россию вернулся агрономом с широ­ким общекультурным гуманитарным образованием. Служил молодой агроном в земстве в Клину. Занимался с известным профессором Прянишниковым в Сельскохозяйственной ака­демии в Москве. Работал исследователем на опытной стан­ции в городе Луге. Выступал в агрономических журналах... И все это время зрело, звучало в нем призвание к словесному творчеству, интерес к языку, к фольклору, к писательству. Знакомство с этнографами Н.Ончуковым, Шахматовым ра­зожгло дарованное природой призвание.

Он поехал на Север в экспедиции языковедов-этногра­фов. Народные песни, сказы, пословицы, поговорки Оло­нецкой губернии решили судьбу Пришвина: соревнование образования и призвания разрешилось в пользу художествен­ного творчества. Самосознание писателя формировалось в конце прошлого и в начале нашего века, когда интенсивно развивалась национальная художественная культура в стра­не. Вспомним об открытии и расцвете Малого и Художест­венного театров, о возрастающем интересе к Достоевскому, Льву Толстому, Чехову, Бунину, Куприну, Горькому и Бло­ку... К Чайковскому, Бородину, Римскому-Корсакову, Ру­бинштейну, Скрябину и Рахманинову... Возвышались имена Верещагина, Сурикова, Васнецова, Левитана, Репина, Серо­ва, Кустодиева, Бенуа, Рериха, Нестерова. Завоевывали умы студенческой молодежи Тимирязев, Менделеев. Посылает первую радиоволну Попов. Поют Шаляпин и Собинов... Со­бирает национальную галерею живописи Третьяков. В этой социокультурной ситуации и деятельность по изучению на­ционального фольклора рассматривается как неотделимая от общего культурного процесса.

Закономерно, что такой очарованный странник, каким был Пришвин, не только собирает, анализирует народное твор­чество, но и впитывает его в свою поэтическую душу. Неуди­вительно, что его книга «В краю непуганых птиц» (1907) при­влекла широкие круги читателей. Исследователь северного фольклора выступил как большой художник слова. В 1908 году выходит книга «За волшебным колобком», успешно под­тверждая писательский талант автора.

Это были уже не первые его произведения. Пришвину было 33 года, когда в журнале для детей «Родник» напечатали его первый рассказ «Сашок». Это как раз 1906 год, когда по при­глашению Н.Ончукова он уехал в Олонецкий край. В 1910 году М.М.Пришвина избирают действительным членом Рос­сийского географического общества, что побуждало к путе­шествиям. Так два призвания — художественное творчество и страсть к путешествиям, пребывание в природе, проникно­вение в ее жизнь — сливаются.

В исследовании «Пришвин и современность» В.В.Кожинов обоснованно пишет, что М.М.Пришвин рисует в своих про­изведениях обручение человека с природой, которое «необхо­димо не только потому, что человек едва ли сможет без нее выжить». В этом обручении Пришвин видит и «необходимое условие осуществления высшего смысла жизни человека».

Подсознательное обручение с природой осуществилось для самого Пришвина в детстве, когда он еще был Курьшушкой. Об этом прекрасно рассказано в «Кощеевой цепи». Очерк-рассказ «Золотой луг» — об этом же. А в очерке «Моя роди­на» (из воспоминаний детства) писатель говорит об этом от­крытым текстом:

«Хозяйство мое было большое, тропы бесчисленные.

Мои молодые друзья! Мы хозяева нашей природы, и она для нас кладовая солнца с великими сокровищами жизни. Мало того, чтобы сокровища эти охранять — их надо открывать и показывать.

Для рыбы нужна чистая вода — будем охранять наши водоемы. В лесах, степях, горах редкие ценные животные — будем охранять наши леса, степи, горы.

Рыбе — вода, птице — воздух, зверю — лес, степь, горы. А человеку нужна родина. И охранять природу — значит охранять родину».

В повести «Женьшень» есть восхитительный эпизод встре­чи рассказчика с ланью, «оленем-цветком» Хуа-Лу:

«Как охотника, значит, тоже зверя, меня соблазняло тихонечко при­подняться и вдруг схватить за копытца оленя... Но во мне был еще другой человек, которому, напротив, не надо хватать, если приходит прекрасное мгновение, напротив, ему хочется то мгновение сохранить нетронутым и так закрепить в себе навсегда».

Схватить Хуа-Лу означает уничтожить это прекрасное мгновение. Сохранить его. Уберечь. Остановить! Сделать до­ступным, понятным, открытым для других. Сохранить и для себя в душе своей. Идея сознательного сотворения красоты, веры в нее, как веры в сказку, в мечту, — эта идея доминант­на. По Пришвину, мир существующий, точнее, мир желан­ный и возможный — «мир всеобщего родства». Человек — органическая составная этого мира. Он, человек, и природа проникают друг в друга. Они слиты. В этом слиянии — жизнь и мера отношений. Произведения Пришвина показывают красоту как благотворную силу «родственного внимания» че­ловека и природы, помогают уже в детстве научиться «судить природу по себе».

Поиски своей жизненной платформы, своего стиля не бывают легкими. Трудным, длительным был и путь к себе, своему внутреннему «я» у Пришвина. Была подвластность формализму, символизму, мистицизму, эстетике замкнутос­ти («Крутоярский зверь», «Птичье кладбище», «Бабья лужа»). Но тропа, идя по которой романтический Курымушка был счастлив и ранними утрами, и в вечерние сумерки; тропа, сроднившая его с землей матери, — «легкая, покрытая леса­ми земля по Оке» — не могла не вывести писателя Пришви­на на дорогу вечно высокого народного искусства. Интерес­но об этом сказал К.Г.Паустовский: «...Учитель у Пришвина есть. Тот единственный учитель, которому обязана своей си­лой, глубиной и задушевностью русская литература. Этот учи­тель — русский народ... Народность Пришвина — цельная, резко выраженная и ничем не замутненная...» Жизнь При­швина была жизнью человека пытливого, деятельного и про­стого. Недаром он сказал, что «величайшее счастье не счи­тать себя особенным, а быть как все люди». В этом «быть как все» и заключается, очевидно, сила Пришвина. Для писателя это означает способность, стремление собирать и выражать все лучшее, что может человек, что может народ. А сила его безгранична. Пришвин видел высокое учительское призва­ние писательского труда, т.е. личную ответственность перед людьми за то, что должна, может и действительно дает на­родная литература и шире — культура.

Не случайно в 1920 году он был профессиональным педа­гогом — работал директором школы, учителем в сельской школе Смоленской области. Был М.М.Пришвин истинно народным учителем — собственно учебная работа с детьми в классе лишь одна из составных того, что представляет собой жизнедеятельность сельского учителя, которого называют народным. Он является одновременно человеком особой со­циальной, нравственной стати и особого статуса: к нему идут за советом и взрослые; он уважаем, для всех желанный в доме человек, ибо ему отдано будущее — дети людей этого селе­ния. Учитель одновременно близкий всем здесь живущим, свой человек. Ему доверяют. Его ценят и берегут. А его рабо­та — своеобразный аккумулятор, говоря техническим язы­ком, атмосферы общения, общественного настроения.

М.М.Пришвин вместе с детьми собирал местный фольклор. Изучал опыт местных целительниц травами. Проводил не уч­тенные никакими учебными программами беседы о литера­туре, чтении, о земледелии — ведь был он агрономом. Сам он признавался, что если бы не всеохватная потребность и отданность души, ума творческой литературной работе, то он считал бы для себя самым желанным профессиональное дело учителя.

Этим, очевидно, предопределяется, что в его произведе­ниях художественных, публицистических, адресованных и не адресованных детям, и даже в «географических очерках» все объединено неспокойным, думающим человеком, который множеством нитей связан со всем окружающим миром. Не­избывная любовь Пришвина к природе рожцена его светлой любовью к человеку. Это рано