Я так и знала

Семейное событие

Двое суток в доме творится что-то необычное. В зале надрывается, кричит кто-то чужой, ничем не похожий на тихую, стеснительную Маню, а все домашние ходят с лицами, на которых не разберешь, чего больше: сочувствия или удовольствия. У мамы на глазах слезы, а на губах нет-нет да и проскользнет улыбка. Толю гоняют то за Владиком, то за водой. Вернулся, а тут уже полный дом улыбок. И нет того страшного крика. Почти торжественно мама разрешила всем войти. Толя втиснулся последним и прежде всего увидел белое-белое лицо на подушке, от этой белизны подушка кажется желтой. Рот не то радостно, не то обиженно кривится.

Алексей уже повис над чем-то там, причмокивает. За ним лезет и Нинка со стеснительностью барышни, но от детского любопытства у нее даже язык на губах. Павел гладит руку Мани. Из кухни выглядывает бабушка: ей и тут некогда.

Мама, перекладывая кугукающий сверток с руки на руку, сказала:

– Посмотрите, ну разве плохие мы, некрасивые? Не бойтесь, на вечеринках у порога не будем стоять.

Все засмеялись. Оказывается, Маня, когда увидела девочку, заплакала обиженно, точно ей подменили:

– Некрасивая какая!

Толя поглядел на сморщенное красное личико, на широкий, ловящий воздух рот и в душе согласился с Маней.

Но это, конечно, не его дело.

Вечером пили за здоровье нового члена семьи, подбирали имя, которое через полтора десятка лет для кого-нибудь, возможно, будет самым красивым.

– Мы сделаем у вас обыск.

Толя и Павел в спальне. Как гром звучал для них чужой голос, а Павел все еще держал в руках пачку листовок. Скулы у него забелели, будто обмороженные. Толя быстро приподнял одеяло. Павел сунул туда листовки – это все, что они сообразили сделать…

Среди зала Пуговицын, за ним, заткнув собой дверь из кухни, бесстрастный немец с винтовкой на плече. Не глядя на Алексея, который стоит у окна, на Маню, застывшую над детской кроваткой, на Казика, который сидит на диване, Толя как-то видит их сразу всех и себя среди них – бледных, оцепеневших. Глядит Толя на одну маму: она спасет, она не может не спасти! Лицо у матери серьезное, а глаза чуть удивленные, она стоит против Пуговицына, не то заслоняя что-то, не то удивленно приглашая: «Пожалуйста, хотя и странно, что вам именно нас захотелось обыскивать».

– Мы информированы, что в вашем доме есть оружие и листовки.

Пуговицын говорит медленно, явно наслаждаясь общим оцепенением.

– А вы, товарищ Жигоцкий, – слово «товарищ» он произносит с растяжкой, – что здесь делаете?

Казик вскочил так, что гитара гулко стукнулась о стол, и выбежал.

– Вот так, – растягивает слова Пуговицын, – значит, ваш товарищ по работе сообщил нам, что ваш шурин собирается в банду. Я должен сделать у вас, мадам Корзун, обыск, осмотреть дом.

Заговорила мама. Она заговорила почти спокойно. Единственное, что очень огорчает и удивляет ее – это людская несправедливость:

– Конечно, есть люди, которым завидно, что мы такой семьей не пухнем с голоду, – вот и топят нас. Разве могу я вам что-либо доказать? Был бы Иван Иосифович, может быть, постеснялись бы так, он всем столько делал.

Голос матери точно обволакивает того, перед кем она стоит, мешает ему приступить к делу, ради которого он явился:

– Вы человек подчиненный, господин Пуговицын. – При этих словах полицай протестующе откинул голову, а мама продолжала: – Я не могу на вас быть в обиде. Но все это так незаслуженно…

Пуговицын словно вырвался из-под связывающих, виснущих на нем слов, сделал шаг в сторону и оказался лицом к фотографиям. Нога его – рядом с бельевой корзиной, куда Павел вчера положил две гранаты.

– Где сейчас доктор, ваш муж? Не думает он, что все вот так.

Мать вдруг упала локтями на стол и зарыдала. Это уже не страх, не хитрость, а только обида, горькая обида на жизнь, которая так беспощадна.

– Мама, не надо, ну, – хочет оторвать мамино лицо от стола Алексей, а она больно сжимает лицо руками и рыдает страшно, рыдает вся.

Улыбка проступила на лице Пуговицына, крепко стянутом летным шлемом. Так проступает болотная вода под тяжестью ноги. И так улыбается человек – из глубины, мечтательно, – слушая музыку. Плач женщины – о, в этом Пуговицын знаток! И он умеет растянуть удовольствие.

Полицай ходил по комнате, ни к чему не прикасаясь.

Перед ним, Пуговицыным, плачет жена доктора Корзуна – это не каждый день бывает. «Ну, как тебе нравится такое, товарищ Корзун? Смотришь с портрета и улыбаешься. Улыбайся, улыбайся – заплачешь! Ты грозился Захарку под суд отдать: привязался, что не так чье-то дите померло у Захарки. Завидовал, что он фельдшер, а лучше тебя, доктора, жить умел. То-то ж! А я вот, что захочу, сделаю с твоими».

Но Пуговицын колебался.

Из-за этой семьи он наживет себе опасных врагов. Он может много неприятностей причинить Шумахеру и бургомистру, которые, он знает, ручались за эту семью. Но он их не свалит этим. А они, если объединятся, сделают с ним, что пожелают.

Но Пуговицыну надо было оставаться хозяином положения, хозяином своих решений.

– Тяжело вам, мадам Корзун, без поддержки, – заговорил он. – Был бы ваш муж, его тут уважали. Не будь такого доктора, и я не стоял бы перед вами сейчас. – Пуговицын, кажется, уверен, что его тут счастливы видеть. – Я тут решаю. Сказал – что подписал! Я не буду наносить такого оскорбления семье доктора. Пока я верю вам – будьте спокойны. Только нужно знакомых выбирать лучше.

Нерешительно и с некоторым сожалением Пуговицын повернулся уходить.

– Вы не куркули, вот за что вас уважаю. А то лезут… Ах, раскулачили, ах, мы ученые, образованные!

Наткнулся на истукана-немца в дверях и, точно очнувшись, со злостью сказал:

– Если еще одно заявление, не спасут вас никакие защитники.

Ох, как охотно он возвратился бы и перевернул тут все вверх дном. А женщина, идя за ним до самого порога, говорила и говорила, не давая ему передумать:

– Как же так, господин Пуговицын? Не могу же я запретить кому-то не любить нас. Если кто решил ни за что погубить, он и дальше будет это делать.

Ну и мама, она уже на будущее страхуется!

– Друзей выбирайте, вот что вам скажу. Куркули – они всегда куркули, – непонятно отозвался Пуговицын уже в сенях. Будто мяч пронесли – проплыла в окне его круглая в летном шлеме голова, потом – голова немца в наушниках.

– Сейчас же в печку, – распорядилась мама.

Бабушка удивлена: прямо на сковородку нашвыряли каких-то бумажек и ворошат их кочергой.

А если впрямь вернутся? Почему Павел ничего не делает с гранатами? Толя показал глазами на корзину.

– Ночью отнес, – прошептал Павел.

– Сгорело? – спросила мама, опускаясь на стул. Пот сразу облил ее виски, даже шею.

– Тебе плохо, Аня? – виновато спросил Павел.

– Боже, боже, как я только выдержала!

– А ты, мама, правда, артистка! – восхищается Толя. – Какая у него голова круглая была, когда уходил.

– Какая голова? – не поняла мать. Обессилевшая от пережитого ужаса, в отчаянии от того, что могло случиться и что еще может случиться, мать заговорила:

– Ну вот, видели, как легко можно пропасть? И надо было тебе, Павел, приносить их в дом. Сколько раз я говорила, так вы все злитесь. Видите как.

– А что это за товарищ по работе? И куркули какие-то? – вслух подумал Алексей.

Перебирали всех, даже Разванюшу. В словах Пуговицына искали иносказания, намека. Не мог же он так просто и брякнуть: «товарищ по работе», имея в виду кого-то из работающих на шоссе.

– Казик тоже работает с вами, – говорит Маня. Но это она говорит назло Павлу, в отместку за пережитый страх. В такое и мама не может поверить. И все же, на кого он намекал?

Забыв про завтрак, пошли на работу.

Казик уже сбрасывает в канаву снег красивыми широкими взмахами. Воткнул лопату, но тут же взял ее и пошел навстречу. Чем ближе подходил, тем больше радости было на его лице.

– Все благополучно?

– Кто-то донес, – ответил Павел. – Не я буду, если не дознаюсь. Пол-литра этому Пуговицыну, выпьет – все скажет.

Казик – очень как-то безразлично – отозвался:

– Может и не сказать или скажет, но не на того.

«Почему он так говорит?» – невольно подумал Толя, не придавая, однако, большого значения ни сказанному, ни своему недоумению.

– Я не говорил дедам. – Казик кивнул в сторону Голуба и Повидайки.

Все выяснилось неожиданно скоро. Пришли на обед. На пороге встретила мама:

– Говорила я тебе, Павел, а вам казалось: дурная баба. Вот вам Жигоцкие, учитель и все. Я так и знала…

– Ага, вот почему он говорил, что на другого Пуговицын может сказать! – Но никто не понял Толиного восклицания.

– Остановила меня хозяйка Шумахера и говорит: «Остерегайтесь сына Жигоцких, он нечестный человек». И Коваленок передал, что утром приходила в полицию старуха.

– Она от него, – первый высказал Павел то, о чем подумали все. – Сидел на диване и уже знал.

– Поцелуйся иди с ним, – шипит плачущая Маня, – лучший друг тебе, дурню, был.

И правда, нашел с кем откровенничать! Толя поглядел на Павла почти неприязненно. И не узнал Павла: кожа на лице как бы огрубела, подергивается, а глаза сощурились, жесткие.

После обеда Казика на работе не было. Увидев, что Алексей рад этому, Толя рассердился. Пусть Жигоцкий теперь боится встречи!

Утром Казик пришел, как будто и не произошло ничего. Похвалил морозец. Закурил у дедушки, очень громко и с подробностями рассказал бабушке про то, как вчера в обед отравила его мамаша какой-то тухлятиной.

– А где хлопцы ваши? – спросил с плохо скрываемым страхом в голосе.

Бабушка пояснила, что пилят дрова. Из столовой Казик направился в зал, чтобы еще раз пройти через кухню и убедиться: случайно или не случайно не ответила на его «доброе утро» Анна Михайловна. Лицо у нее какое-то пылающее, красное, но это может быть и от печки. В зале – жена Павла. Наивно-враждебный взгляд ее, испуг и порывистое движение, с каким выхватила она Таню из колыбели, когда Казик захотел почмокать ребенку, – это заставило до конца поверить в страшную догадку. Знают! Глазам стало жарко. Казик схватился за расческу и стал приглаживать волосы, закрываясь локтем от Мани. Он что-то говорил, хотя Маня уже вышла с плачущей девочкой, Казик сел на диван, но он знал, что нужно идти в столовую, где уже слышны голоса хлопцев. Он должен быть таким, как всегда, – в этом спасение. Знают, знают, тот негодяй, конечно, рассказал! А что ему… Сам в грязи и других рад измазать. Но как Корзуны думают, если знают? Конечно, думают, что он, Казик, донес. Наконец он решился выйти в кухню.

– Хочу водички испить, Анна Михайловна.

Женщина не отозвалась и теперь, занятая сковородой.

Желание убедиться, что он все же ошибся, было так неодолимо, что Казик пошел навстречу тому, чего больше всего боялся:

– У того негодяя были подозрения, да?

Резко повернулась к нему женщина, и Казик увидел, что не от печного жара пылает ее лицо.

– Есть хорошие люди, которым наша Танька жить мешает.

Казик не принял вызова.

– Да, всякие есть, а у этих политика такая – людей столкнуть лбами, – забормотал он. Казик видел в дверях хлопцев, он знал, что ни одному слову его не верят, но не говорить он не мог, как тонущий не может не барахтаться. – Вы заметили, он и меня назвал «товарищем». Это не случайно – угроза!

– И нам он говорил про какого-то товарища по работе, – отозвался Павел, упершись взглядом в мечущиеся глаза Казика.

– Иезуиты они – это точно. Хотят поссорить людей. Пойду я, до работы надо помочь бате. Я вас по дороге догоню.

Он почти бежал через поле домой, чтобы увидеть ее, старуху, чтобы сказать, испугать, отомстить…

Не успели Корзуны позавтракать, как Жигоцкий прибежал опять. Казик не мог не быть тут, ему казалось, что, пока он тут, не все еще потеряно. Ему хотелось верить, что он в чем-то сможет их разубедить, если будет таким, как всегда: веселым, шумным, уверенным в себе. Пусть хотя бы внешне все останется по-прежнему: а иначе как же тогда жить?