Наука и миф

Глава 1. НАУКА КАК СОЦИОКУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН

Предисловие

Очерк методологии естественных наук

Российско-китайские отношения: история и современность

Проблема Тайваня: история и современность

Галенович Ю.М. Самоутверждение сыновей Тайваня. М., 2002.

Кулик Б.Т. США и Тайвань против КНР. 1949 – 1952 // Новая и новейшая история. 1995. № 3.

Ларин А.Г. Президент, или демократия с тайваньской спецификой. М., 2004.

Ли Дуо. Проблемы и перспективы экономических отношений КНР с Сянганом (Гонконгом) и Тайванем. М., 1999.

Тодер Ф.А. Тайвань и его история. М., 1978.

Чэнь Шуйбянь. Сын Тайваня. М., 2001.

Александров В.А. Россия на дальневосточных рубежах (втор. пол. XVII в.). М., 1969.

Бадмаев П.А. Россия и Китай. СПб., 1990.

Базилевич К.В. В гостях у богдыхана (путешествия русских в Китай в XVII в.) М., 1927.

Банников А.Г. Первые русские путешествия в Монголию и Северный Китай. М., 1949.

Белов Е.А. Россия и Китай в начале XX века. М., 1997.

Беспрозванных Е.Л. Приамурье в системе русско-китайских отношений. М., 1983.

Борисов О.Б.. Колосков Б.Т. Советско-китайские отношения в 1945 – 1977 гг. М. 1977.

Бородин Б.А. Помощь СССР китайскому народу в антияпонской войне. 1937 – 1941. М., 1974.

Военная помощь СССР в освободительной борьбе китайского народа. М., 1975.

Галенович Ю.М. Наказы Цзян Цзэминя: принципы внешней и оборонной политики современного Китая. М., 2003.

Демидова Н.Ф., Мясников В.С. Первые русские дипломаты в Китае. М., 1966.

Дубинский А.М. Помощь СССР китайскому народу в период японо-китайской войны (1937 – 1945) и позиция руководства КПК // Народы Азии и Африки. 1972. № 6.

Дубинский А.М. Советско-китайские отношения в период антияпонской войны. 1937 – 1945. М., 1980.

Избрант Идес, Адам Бранд. Записки о русском посольстве в Китай (1692 – 1695). М., 1967.

Капица М.С. Советско-китайские отношения. М., 1958.

Картунова А.И. В.К. Блюхер в Китае. 1924 – 1927 гг. М., 1979.

Ледовский А.М. СССР и Сталин в судьбах Китая. М., 1999.

Мясников В.С. Империя Цин и Русское государство в XVII в. М., 1980.

Панцов А.В. Тайная история советско-китайских отношений. Большевики и китайская революция (1919 – 1927). М., 2001.

Романова Г.Н. Экономические отношения России и Китая на Дальнем Востоке. М., 1987.

Русско-китайские отношения в XVII в.: Материалы и документы. М., 1969.

Русско-китайские отношения в XVIII в.: Материалы и документы. М., 1978.

Русско-китайские отношения в XVIII в.: Материалы и документы. М., 1990.

Сладковский М.И. История торгово-экономических отношений СССР с Китаем (1917 – 1974). М., 1977.

Советско-китайские отношения. 1917 – 1957. Сборник документов. М., 1959.

Спафарий Н. Сибирь и Китай. Кишинев, 1960.

Территориальные притязания Пекина: современность, история. – М., 1979.

(избранные главы истории науки и техники)

Учебное пособие

Екатеринбург, 2009

ББК 72. 3. Я73

П 501

Рецензенты:

проф., д.ф.-м.н. Попель П.С.;

проф., д.х.н. Пупышев А.А.

Автор Ю.В. Егоров.

Очерк методологии естественных наук (избранные главы истории науки и техники). Учебное пособие. Екатеринбург: УрГПУ, 2009. С.

Настоящее издание предназначено в качестве дополнительного пособия для студентов педагогических университетов, изучающих курс «История науки и техники».

Изложение материала ориентировано на читателей, интересы которых связаны с естественными науками. Пособие может быть использовано в целях популяризации научного метода и противодействия проникновению антинаучных и лженаучных концепций в мировоззрение современников.

© ГОУ ВПО Уральский государственный

педагогический университете

© Ю.В. Егоров

(несколько слов от первого лица)

Предлагаемое пособие есть «дидактический продукт» многолетнего опыта преподавания курсов «Естествознание», «Формирование системного мышления педагога», «История науки и техники», «Методология научного исследования» в Институте развития регионального образования (ИРРО), Уральском государственном техническом университете (УГТУ-УПИ), (физико-технический факультет) и Уральском государственном педагогическом университете (физический факультет).

Я, автор-составитель этого пособия, – инженер-технолог (по базовому образованию) в области химии и технологии редких, рассеянных и радиоактивных элементов; обе мои ученые степени относятся к «химическим наукам». Мои учителя и люди, с которых я брал пример, – Евгений Иванович Крылов (1905-1980), основатель и первый декан физтеха; Сергей Александрович Вознесенский (1892-1958), введший меня в межпредметные проблемы «атомной» науки и техники, а также Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский (1900-1981), встречи с которым явили для меня образец умения популярно и с блеском излагать, казалось бы, самые скрытые от нас биофизические, в частности, радиобиологические феномены.

В «доперестроечное» время на физтехе УПИ работал философский семинар, в обязанности которого входило обязательное обсуждение не только последних постановлений партии и правительства, но и критика мировоззрения западных буржуазных философов, взгляды которых на естественнонаучные проблемы расходились с «единственно верным учением». Здесь не место обсуждать особенности преподавания философии в 40-е и 50-е годы прошлого столетия, когда учились люди моего поколения. Но, когда я, штудируя стенографический отчет сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им. В.И. Ленина «О положении в биологической науке», познакомился с выступлением ведущего советского философа Марка Борисовича Митина, то я понял, что необходимо обратиться к формальной (классической) логике, которую нам никогда не преподавали, и читать работы «отторгаемых» авторов, например, «Логико-философский трактат» Людвига Витгенштейна, который впервые на русском языке был опубликован только в 1958 году. [Справка: Митин Марк Борисович (1901-1987) – советский большевистский идеолог и организатор государственной, официальной философской мысли. В 1930 г. организатор осуществления процедур окончательной ликвидации наличного и потенциального плюрализма в границах марксистско-ленинской философской ортодоксии в СССР.].

Вот фрагмент его выступления на сессии, где он подвергает «критике» работу выдающегося советского биолога академика Ивана Ивановича Шмальгаузена (1884-1963) «Факторы эволюции»:

«Приведем некоторые высказывания академика Шмальгаузена, Он пишет: «Если говорить о ядре и его хромосомах как о системе («баланс хромосом» и генное равновесие), то нужно признать, что оно находится в состоянии мало подвижного, но вместе с тем и относительно мало устойчивого равновесия». «Стойкость клетки – пишет он далее – определяется непрерывным взаимодействием ядра (как системы, находящейся в относительно мало подвижном, но и мало устойчивом состоянии) и плазмы (как системы регуляторной, находящейся в весьма подвижном и устойчивом состоянии)». Таким образом, мы видим, что автор применяет все основные категории (устойчивое и неустойчивое равновесие и т.д.) богдановско-бухаринской теории равновесия».

Следует подчеркнуть, что упомянутая Митиным теория относилась к проблемам построения бесклассового общества и была отвергнута партийным руководством нашей страны в годы политических дискуссий после смерти В.И. Ленина. Богданов умер еще до начала репрессий 30-х годов, а Бухарин был расстрелян как «враг народа» в 1938 г.

Тогда я понял, что любой нормальный человек, увидев такую «аргументацию» и «критику чуждых взглядов», должен прийти к выводу, что лидер официальной философии нашей страны – либо полный неуч, так как не понимает, что выделенные им курсивом понятия широко использовались во всех естественных науках и до Богданова с Бухариным, и при их жизни, используются в физике и химии сейчас и вообще не имеют никакой политической окраски, – либо сознательный и бессовестный манипулятор, применяющий «логические ловушки» – софистику и другие некорректные приемы в дискуссии, например, «подмену тезиса».

Итак, интерес к логике и методологии науки у меня и многих моих коллег по физтеху возник, может быть, и спонтанно, но реакция на мракобесие «придворных» философов и философствующих политиков была очистительной. Философские семинары уже в доперестроечные 70-е годы по нашей инициативе включали обсуждение основ методологии науки и там, в частности, были сделаны первые доклады по монографии Томаса Куна («Структура научных революций»), обзорным статьям Людвига фон Берталанфи по общей теории систем и «Тектологии» Александра Богданова.

Последующее обращение к работам Бертрана Рассела, Рудольфа Карнапа, Карла Поппера и других «первопроходцев» методологии науки, которые в прошлом проявили себя как естествоиспытатели и математики, а также наших отечественных «неангажированных» ученых и философов, – Петра Леонидовича Капицы, Игоря Викторовича Блауберга, Вадима Николаевича Садовского и других, – сформировало у меня и моих коллег, принадлежащих к неформальной «Уральской радиохимической школе Вознесенского», глубокое уважение к продуманному и тщательно организованному эксперименту и стремление обнаруживать общезначимые закономерности даже в самых рутинных прикладных задачах. Мы всегда считали и считаем сейчас, что путь от лабораторного стола экспериментатора к «тонким» мотивам теории, методологии и даже философии науки – самый обоснованный и плодотворный, нежели поддакивание оракулам, которые, будучи озаренными идеями «единственно верного учения», берутся наставлять всех и каждого, лично не забив ни одного гвоздя в строящееся и постоянно модернизируемое здание естественных наук.

Теперь несколько слов о структуре и направленности этого пособия. То, что здесь предлагается, по моему мнению, ближе всего соответствует развернутому конспекту, составленному слушателем, когда лектор читает курс в свободной манере, с отступлениями и обильным цитированием классиков науки. Это цитирование с указанием источника заимствования делает пособие неким воплощением минихрестоматии, помещенной в связывающий и комментирующий текст автора-составителя. Если отвлечься от всего, сочиненного автором, то в «остатке» окажутся тематически упорядоченные тексты классиков и наилучших (с точки зрения составителя) современных педагогов и интерпретаторов мировой науки. Как заметил некогда Блез Паскаль, «пусть не корят меня за то, что я не сказал ничего нового: ново уже само расположение материала». (Паскаль Б. Мысли. М.: REFL-book, 1994. С. 289).

При этом источники заимствований (цитат и значительных фрагментов текста) я решил помещать непосредственно в скобках сразу после закрытия кавычек, а не указывая номер в списке, обычно помещаемом в конце текста. При этом ткань читаемого не будет постоянно прерываться отсылками, как надоевшими «рекламными паузами».

И еще несколько аргументов в оправдание «жанра» предлагаемого пособия. Казалось бы, здесь произошло смешение двух самостоятельных учебных дисциплин – «методологии науки» и «истории науки и техники». Но я решил защитить свой вариант названия авторитетным прецедентом, где эти ключевые термины соединены. Один из наиболее продуктивных современных философов, работающих в области логики и методологии науки, Александр Леонидович Никифоров опубликовал книгу «Философия науки: История и методология (учебное пособие)». М.: Дом интеллектуальной книги, 1998. (Есть еще и другое издание: «Философия науки: История и теория (учебное пособие)». М.: Идея-Пресс, 2006).

Определяя предмет философии науки, автор пишет, что она «… сформировалась в XX веке на стыке трех областей: самой науки, ее истории и философии. Философия науки пытается понять, что такое наука, в чем состоит специфика научного знания и методов науки, как развивается наука и как она получает свои изумительные результаты…Иногда философию науки называют методологией научного познания, желая подчеркнуть ее внимание к методам науки». Ссылаясь на мнение американского философа науки Пола Фейерабенда, Никифоров далее пишет, что «задача философии науки состоит не в том, чтобы искать и формулировать универсальные правила и стандарты, а в том, чтобы описывать, как реально действуют ученые. <…> Но в этом случае она теряет свой предмет и растворяется в истории: без обоих принципов она не способна отличить деятельность ученого от деятельности шамана или шарлатана и вынуждена принимать все. Тогда зачем она нужна? С простым описанием гораздо лучше справится история».

Под влиянием этого разъяснения было решено выделить из истории науки и техники линию «мыследеятельности» ученых. Эта линия – научный «арсенал», который тоже имеет свою историю, как и результаты его использования (то есть собственно история научных и технических достижений).

В связи с этим в пособии не акцентируется внимание на истории развития методологии науки (в «лицах и судьбах» или как «драма идей»), а в качестве введения в проблему рассматривается уже сложившееся учение о приемах научного исследования.

Наконец, я выражаю глубокую благодарность своим коллегам, общение с которыми способствовало улучшению организации и оформления текста пособия, а именно – Н.Н. Колясниковой, О.Д. Кукушкиной, И.Н. Кутергиной и В.Д. Пузако.

Люди смолоду усваивают это слово – наука, – именно слово, но не термин; слово, а не его особый, глубокий, исторически сложившийся смысл. Труднее всего толковать смысл научных терминов, которые знакомы со школы, с детства. Тем не менее любой термин – это всего лишь обычное слово на родном или чужом языке, использованное в необычном, особом контексте («физик употребляет обычные слова необычным образом». Ричард Фейнман. Характер физических законов. М.: Мир, 1968. С. 60.)

С другой стороны, французский семиолог Ролан Барт (1915-1980) отмечал, что науке присущ особый статус, «то есть ее социальный признак: ведению науки подлежат все те данные, которые общество считает достойными сообщения. Одним словом наука – это то, что преподается» (Ролан Барт. Избранные работы. М.: Изд. группа «Прогресс», «Универс», 1994. С. 375). Именно в таком широком, «плюралистическом» определении скорей всего кроется недоумение, имеющее «школьные» истоки. Действительно, – преподается математика, физика, биология, … литература (?), русский язык (?) и т.д. Выходит, что литература и – более того – физкультура – это тоже науки?

Впрочем, можно обратиться к словарям и энциклопедиям, которые приводят определения как будто «в конечной стадии прояснения смысла». Например, так:

«Наука – сфера человеческой деятельности, функцией которой является выработка и теоретическая схематизация объективных знаний о действительности» (Краткая философская энциклопедия. М.: Изд. группа «Прогресс» – «Энциклопедия», 1994. С. 287). Или так:

«Наука – особый вид познавательной деятельности, направленный на выработку объективных, системно организованных и обоснованных знаний о мире. Взаимодействует с другими видами познавательной деятельности: обыденным, художественным, религиозным, мифологическим, философским постижением мира». (Новейший философский словарь/ Сост. А.А. Грицанов. Мн.: Изд. В.М. Скакун, 1998. С. 457). Или даже так:

«Наука может обозначать как теоретическое знание (например, математика), так и практическое умение, технику» (Дидье Жюлиа. Философский словарь. М.: Международные отношения, 2000. С. 270).

Вчитываясь и вдумываясь в эти и им подобные определения, можно обнаружить неудовлетворенность ими: в таких формулировках, как заметил, кажется, Флобер, непонятный термин толкуется с помощью понятий, которые еще более непонятны. Буквально, как в романе В. Сорокина «Голубое сало»: «W-амбиции – способность преодоления END-ШУНЬИ; END-ШУНЬЯ – психосоматический вакуум».

В таких определениях предполагается, что понятия, обозначаемые терминами «теоретическая схематизация», «системно организованные знания», «действительность», «мир» и т.д., и т.п., более очевидны и не требуют истолкования, будучи основанием, фундаментом, на котором возводятся этажи более частных и менее «прозрачных» понятий. При этом можно встретиться даже с порочным кругом, если убрать все лишнее, буквально с таким: «наука – это производство научных знаний».

Таким образом, якобы «всеобъемлющее» определение, даваемое в самом начале обсуждения понятия или проблемы, бесполезно. По этому поводу отечественный географ, историк и философ Лев Николаевич Гумилев (1912 - 1992), заметил: «… Если найдется привередливый рецензент, который потребует дать в начале книги четкое определение понятия «этнос», то можно сказать так: этнос – феномен биосферы, или системная целостность дискретного типа, работающая на геобиохимической энергии живого вещества, в согласии с принципом второго начала термодинамики, что подтверждается диахронической хронологией исторических событий. Если этого достаточно для понимания, то можно не читать книгу дальше». (Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. Люберцы. М.: ТОО «МИШЕЛЬ и К^o», 1993. С. 15. Этот иронический пассаж присутствует только в цитированном издании. Его нет в более поздних изданиях и даже в депонированной рукописи 1978-79 гг.).

Именно так, в терминологической сумятице, возникает опасность формирования «околонаучного» языка, примером чего может служить END-ШУНЬЯ скандального острослова. Поэтому, когда отыскивается значение слова, как говорил, кажется, Джон Остин, помощь заключается в продвижении понимания предложений, содержащих данное слово. Можно не понимать с большими знаниями. А понимать можно и с малыми знаниями, как некогда заметил Александр Александрович Зиновьев (1922-2006), русский писатель, социолог, логик, поэт и художник («Иди на Голгофу», М.: Эксмо, 2006. С. 451). И еще, он же: «Власть слов над людьми поистине поразительна. Вместо того, чтобы использовать слова лишь как средства для фиксирования результатов своих наблюдений реальности, люди самое реальность видят лишь в той мере и в том освещении, к каким их вынуждают слова, а часто вообще обращаются к реальности лишь как ко второстепенному средству в их главном деле, – в деле манипулирования словами. Люди при этом видят сам предмет, о котором думают и говорят, лишь через нагромождение слов, фраз, текстов, книг, произведенных другими людьми, в большинстве случаев – такими же рабами слов, как и они сами» (Зиновьев А.А. Коммунизм как реальность. М.: Центрполиграф, 1994. С. 13).

Выход из этой словесной ловушки можно отыскать в приемах экспликации (лат. explication – истолкование, объяснение, развертывание), направленных на уточнение смысла терминов естественного или формального языка, на замещение нестрогого, интуитивно воспринимаемого понятия более точным (например, понятия обыденного языка «сила» понятием силы в классической механике), на объяснение символов и условных обозначений. Экспликация обычно выступает как разработка исходных в развитии научной теории понятий, в отличие от донаучного или еще недостаточно определенного научного знания о предмете.

Фраза Гумилева, конечно, язвительный юмор, но привычка давать «исчерпывающие» определения сложным понятиям, на что невозможно указать рукой, – вот, мол, озеро, а это – небо, Солнце и т.д. (попробуйте указать рукой на «психосоматический вакуум» Сорокина), – самообольщение, и такими определениями переполнены многие тексты, претендующие на признание их научными.

В дальнейшем изложении будем придерживаться двух первых философских правил Декарта (расчленять сложные проблемы и идти от простого к сложному) и диалектического метода, примененного русским философом Алексеем Федоровичем Лосевым (1893-1988), который, вскрывая понятие мифа, отбрасывал «всякие объяснительные, например, метафизические, психологические и прочие точки зрения» (Лосев А.Ф. Миф – Число – Сущность. М.: Мысль, 1994. С. 8). Он вскрывал смысл мифа, устраняя то, чем миф не является. Например, миф – это не выдумка или фикция, не идеальное бытие, не есть научное, в частности, примитивно-научное построение, не метафизическое построение, не схема, не аллегория, не поэтическое произведение. Все это характеризует существо мифа путем отграничения от частично совпадающих с ним форм сознания и творчества. В итоге А.Ф. Лосев приходит к выводу (С. 71), что «миф есть личностная форма».

Если вернуться снова к определению науки, приведенному в словаре Грицанова, то мы увидим там упоминание «других видов познавательной деятельности», которые можно охватить неким перечнем социокультурных феноменов: миф, религия, искусство, игра, обыденное знание («народная наука», ремесло), философия (пока вопрос о ее принадлежности к науке оставим открытым). Кроме того, наука, если ее рассматривать в широком, «бартовском» смысле, тесно связана с педагогическим процессом, который, впрочем, не сводится исключительно только к переносу «знаний о мире» из общечеловеческой сокровищницы в головы обучающихся, но включает в себя и воспитательные цели.

Человеку свойственна жажда знания как такового (будем считать этот термин «прозрачным» и самодостаточным), даже если эта жажда не подогревается оценкой его прикладной значимости. Было бы слишком легкомысленным отожествлять святую и греховную жажду, приведшую прародителей человечества к утере рая, с обыкновенным любопытством, присущим даже курице. Еще Аристотель, обсуждая происхождение любви к мудрости, писал: «Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому – влечение к чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть от них польза или нет, их ценят ради них самих. <…> Ибо и теперь, и прежде удивление побуждает людей философствовать <…> Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это, а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение» (Аристотель. Сочинения в 4-х т. Т. 1. М.: Мысль, 1975. С. 69).

Итак, есть смысл и необходимость сопоставить понятие науки, которое, как это можно видеть из вышеизложенных суждений, тесно связано с понятием «знание», с другими социокультурными феноменами. Начнем с мифа.

Миф предшествовал науке. В современном понимании миф – исконно символичный язык описания, который не следует рассматривать как продукт и аппарат обмана, суеверия и т.д. (что, например, уже обсудил А.Ф. Лосев). Миф – это древнейшая форма творческого упорядочения и даже познания реальности, в связи с чем можно говорить о существовании «мифологического мышления», в рамках и терминах которого человек издревле классифицировал, моделировал и интерпретировал самого себя, социум, природу и весь зримый и умопостигаемый мир.

Мифу присуща своеобразная логика, в становлении которой ключевую роль играют коллективные представления, навязывающие себя личности. По словам французского этнолога Люсьена Леви-Брюля (1857-1939) эти представления становятся для личности предметом не рассуждения, а веры. Поскольку коллективные представления в первобытном обществе являются преобладающими, то «… в сознании первобытного человека почти нет места для вопросов «как?» или «почему?». Совокупность коллективных представлений, которыми он одержим и которые вызывают в нем аффекты такой силы, что мы ее и представить не можем, малосовместимы с бескорыстным созерцанием объектов, какое предполагается чисто интеллектуальным желанием знать их причину» (Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М..: Педагогика-Пресс, 1994. С. 20).

Итак, науке предшествовал миф. И более того, по мнению британского философа Карла Раймунда Поппера (1902-1994): «… Наука должна начинать с мифов и с критики мифов; начинать не с совокупности наблюдений и не с изобретения экспериментов, а с критического обсуждения мифов, магической техники и практики» (Поппер К.Р. Предположения и опровержения. Рост научного знания/ Феномен человека: Антология. М.: Высш. шк., 1993. С. 157).

Таким образом, человек на заре цивилизации не выделял себя из природы. Все, с чем он сталкивался, что его окружало, им одухотворялось. За каждым явлением или вещью стоял некий автономный дух, который действовал, проявлял себя не в соответствии с некими «жесткими» объективными законами, подчиняясь им, а представлял собой внешнюю «силу», с которой можно было вступать в диалог, заключать своего рода соглашения или договоры, просить ее о совершении неких желаемых событий, наконец, приносить этой «силе», духу, стихии жертвы, которые, в сущности, являются прообразом, архетипом современной взятки.

Американские востоковеды, исследуя духовный мир древнего человека, на примере Ближнего Востока, в частности, Египта, писали: «Древние люди, как и современные дикари, всегда рассматривали человека как часть общества, а общество – включенным в природу и зависящим от космических сил. Для них природа и человек не противостоят друг другу, а потому им и не должны соответствовать два различных способа познания… Природные явления постоянно мыслились в терминах человеческого опыта, а человеческий опыт – в терминах космических явлений… Фундаментальное различие в отношении современного и древнего человека к окружающему миру заключается в следующем: для современного человека мир явлений есть в первую очередь «Оно», для древнего – и также для примитивного человека – он есть «Ты»… Отношение между «Я» и «Ты» абсолютно своеобразно. Мы сможем лучше объяснить его исключительное качество, если сравним его с двумя другими видами познания: отношением между субъектом и объектом и тем отношением, которое возникает, когда я «понимаю» другое живое существо. Отношение «субъект – объект» является, конечно, основой всякого научного мышления. Только оно делает возможным существование научного знания. Второй вид познания – то необычайно непосредственное знание, которое мы приобретаем, «понимая» сталкивающееся с нами существо: его страх или, скажем, гнев. Между прочим, это тот вид знания, который мы имеем честь делить с животными. <…> Поскольку для первобытного человека мир явлений – это сталкивающееся с ним «Ты», он не ожидает обнаружить управляющий процессом универсальный закон. Он ищет целенаправленную волю, совершающую действие. Если река не разливается, она отказывается (курсив мой, – Ю.Е.) разливаться. По-видимому, река или боги разгневались на людей, зависящих от разлива. В лучшем случае боги хотят что-то сообщить людям. Тогда требуется произвести какие-то действия. Мы знаем, что, когда Тигр не разлился, царь Гудеа отправился спать в храм с тем, чтобы получить во сне сведения о причине засухи. В Египте, где ежегодные записи о высоте разлива Нила велись с самых ранних исторических времен, фараон тем не менее ежегодно преподносил Нилу дары в то время, когда он должен был разлиться. К этим жертвоприношениям добавлялся документ, и все вместе бросали в реку. В документе в форме приказания или договора были изложены обязательства Нила. <…> Мы объясняем, что определенные физиологические процессы вызывают смерть человека. Первобытный человек спрашивает: «Почему этот человек умер таким образом в этот момент?». Мы можем лишь сказать, что при данных обстоятельствах всегда наступает смерть. Он же, для того, чтобы объяснить явление, ищет причину столь же специфическую и индивидуальную, как и само явление. Событие не подвергается интеллектуальному анализу, оно переживается во всей своей сложности и индивидуальности, которым отвечают равным образом индивидуальные причины. Смерти кто-то пожелал. И поэтому вопрос опять-таки обращается от «почему» к «кто», а не к «как» (Франкфорт Г., Франкфорт Г.А., Уилсон Дж., Якобсен Т. В преддверии философии. М.: Наука, 1984. С. 25. Есть позднее переиздание: СПб.: Амфора, 2001).

Таким образом, миф обладал (и обладает по сей день, поскольку миф не умер) мощной объяснительной силой. Любое явление сводилось к тому, что именно так в данный момент ведут себя некие тайные силы, по отношению к которым возможны два способа включения их в «диалог»: 1) попытка угадать (выведать) их тайные замыслы, в чем, безусловно, уже присутствовало наблюдение, но была и магия; 2) попытка умолить их, уговорить действовать в интересах того или иного, так сказать, физического или юридического лица.

Уже в этом можно увидеть два аспекта, две стороны того, что называют мыследействием: 1) человек, познавший нечто, происходящее «здесь и сейчас», всегда устремлен в будущее, он хочет предугадывать события и явления; 2) полученное знание человек всегда пытался использовать активно, не как комментатор и интерпретатор событий, явлений, свойств, а как силу, влияющую на изменение окружающей среды (материальной, социальной, информационной, например, общественного мнения, моды и др.) в интересах того, кто ей обладает.

Тезис Френсиса Бэкона (1561-1626), английского естествоиспытателя и философа, «Знание – сила», следовало бы уточнить: английское слово power по-русски может означать не только «сила», но и «могущество», «власть». Для этого лучше всего обратиться к буквальному цитированию двух фрагментов текста Бэкона, которые послужили источниками этого афоризма.

«Ведь на земле, конечно, нет никакой иной силы, кроме науки и знания, которая бы могла утвердить верховную власть над духом и душами людей, над их мыслями и представлениями, над их волей и верой» (Бэкон Ф. О достоинстве и приумножении наук/ Сочинения в двух томах. Т.1. М.: Мысль, 1977. С. 135).

«Знание и могущество человека совпадают, ибо незнание причины затрудняет действие. Природа побеждается только подчинением ей» (Бэкон Ф. Афоризмы об истолковании природы и царстве человека/ Т.2. М.: Мысль, 1978. С. 12) (в обеих цитатах курсив мой, – Ю.Е.).

Таким образом, английское power – это то, что может не только изменять обстоятельства, но и приноровиться к ним, узнав, выведав все их скрытые особенности. Такое знание само по себе есть могущество (Knowledge itself is power!). Гётевский Фауст, например, используя магическое знание, изменил обстоятельства и получил власть над временем, вернул себе молодость, договорившись с дьяволом, а ученые XX века изменили обстоятельства, высвободив ядерную энергию, внутреннюю «силу атома», расширив тем самым власть над энергетическими ресурсами природы.

Еще раз вспомним тезис Поппера о критике мифа, порождающей науку. Вот, кстати, хороший пример, демонстрирующий довольно древнюю практику критического отношения к мифу:

«Диагор (тот, кому присвоили прозвище αθεος – безбожник) – приехал однажды в Самофракию, и там один его друг задал ему вопрос: «Вот ты считаешь, что боги пренебрегают людьми. Но разве ты не обратил внимания, как много [в храме] табличек с изображениями и с надписями, из которых следует, что они были пожертвованы по обету людьми, счастливо избежавшими гибели во время бури на море и благополучно прибывшими в гавань?» «Так-то оно так, – ответил Диагор, – только здесь нет изображений тех, чьи корабли буря потопила, и они сами погибли в море». Тот же Диагор в другой раз плыл на корабле, и началась сильная буря. Оробевшие и перепуганные пассажиры стали говорить, что эта беда приключилась с ними не иначе как оттого, что они согласились взять его на корабль. Тогда Диагор, показав им на множество других кораблей, терпящих то же бедствие, спросил, неужели они считают, что и в тех кораблях везут по Диагору. Стало быть, дело обстоит таким образом, что твоя участь, счастливая или несчастливая, нисколько не зависит от того, каков ты и как ты ведешь себя в жизни» (Цицерон. Философские трактаты. М.: Наука, 1985. С. 188).

Таким образом, зарождение сомнений в способности мифа «объяснять всё» возникает тогда, когда природа и ее стихии в представлении людей утрачивают статус «Ты» и превращаются в «Оно». Если с «Ты» можно вести диалог с обратной связью (т.е. когда человек располагает возможностью не только воспринимать природные явления, но и влиять на них, уговаривая, молясь, принося жертвы, угрожая и т.п.), то общение с «Оно» одностороннее, что уже подметил Диагор: буря не избирательно топит корабли, анализируя и сортируя их команды, располагая их характеристиками, а шансы избежать кораблекрушение не связаны с предварительными пожертвованиями.

Иными словами, миф, объясняя все, терпит фиаско на предсказаниях при условии, что «Оно» сохраняет свои свойства, не обращая внимания на мольбы, уговоры, жертвы и т.п., произносимые и приносимые субъектом «Я». По мнению многих философов и историков науки, в последующем человечество стало проходить «стадию религии» (о религии несколько подробнее ниже), перешедшую в «стадию науки», что отражено в схеме Джеймса Джорджа Фрэзера (1854-1941), английского религиоведа и этнолога («магия – религия – наука») («Золотая ветвь». М.: Изд-во полит. литер., 1984). Тем не менее эта схема, взятая в буквальном смысле как последовательность смены мировоззрения, картины мира, «не работает» даже в наше время.

«Сегодня мы по-прежнему существуем как бы в кипящей смеси из всех трех названных духовных комплексов, каждый из которых не прекращает попыток подорвать репутацию всех остальных, оспорить их законность в качестве фундамента нашей культуры» (Холтон Дж. Что такое «антинаука?»// Вопросы философии. 1992. № 2. С. 26-58).

Это согласуется с мнением упомянутого выше Леви-Брюля о том, что у человечества не существовало и не существует сейчас никаких двух автономных форм мышления, «пра-логической», якобы соответствующей исключительно эпохе возникновения мифов, и логической, которую можно было бы соотнести с началом зарождения науки. Есть просто «… различные мыслительные структуры, которые существуют в одном и том же обществе и часто, быть может, всегда в одном и том же сознании» (Леви-Брюль, с. 8). Иными словами, мифологическое мышление – пра-логическое (дологическое), но не алогическое. Его особенность заключается в игнорировании закона исключенного третьего (tertium non datur – третьего не дано), то есть в противоречии с этим законом формальной логики объекты могут быть одновременно самими собой и чем-то иным.

Таким образом, миф и после рождения науки (пока будем опираться на интуитивное, «школьное» представление о ней) в той или иной степени продолжает присутствовать в мировоззрении современных людей. Например, современный немецкий философ Курт Хюбнер рассматривает взаимоотношение мифа и науки в плане двуединства нашей культуры. (Хюбнер К. Истина мифа. М.: Республика, 1996).

Безусловно, наука (тем более современная наука), явившись базой техники, в которой реализуются научные предсказания (эта конструкция сделана на основании таких-то законов физики, химии и др.; поэтому она будет выполнять такие-то функции, если будет технически исправна) дала нам электронные средства связи, авиацию, синтетические материалы, атомную энергию. Без развитой высокотемпературной электрохимии человечество никогда бы не увидело элементарного (металлического) алюминия, хотя его соединения, входящие в состав глин и других алюмосиликатов, всегда были у людей, так сказать, под руками, когда они из той же глины лепили идолов и горшки. Миф этого дать не смог.

Однако в защиту мифа в настоящее время высказывались даже всемирно известные философы и методологи, например, Пол Фейерабенд (1924-1997), автор «анархистской теории познания»:

«Если мы действительно хотим понять природу, если мы хотим преобразовать окружающий нас физический мир, мы должны использовать все идеи, все методы, а не только небольшую избранную их часть. Утверждение же о том, что вне науки не существует познания (extra scientiam nulla salus), представляет собой не более, чем еще одну очень удобную басню. Первобытные племена имели более разработанные классификации животных и растений, чем современные научные зоология и ботаника; им были известны лекарства, эффективность которых изумляет медиков (в то же время фармацевтическая промышленность уже почувствовала здесь новый источник доходов); у них были средства влияния на соплеменников, которые наука длительное время считала несуществующими (колдовство), они решали сложные проблемы такими способами, которые до сих пор все еще не вполне понятны (сооружение пирамид, путешествия полинезийцев). В древнекаменном веке существовала высокоразвитая астрономия, пользовавшаяся международной известностью. Эта астрономия была как фактуально адекватной, так и эмоционально подходящей, ибо она решала и физические, и социальные проблемы (чего нельзя сказать о современной астрономии) и была проверена очень простыми и изобретательными способами (сложенные из камней обсерватории в Англии и на островах Тихого океана, астрономические школы в Полинезии)… Было осуществлено приручение животных, изобретен севооборот, благодаря устранению перекрестного оплодотворения выведены и очищены новые виды растений, сделаны химические изобретения… Во все времена человек смотрел на свое окружение широко раскрытыми глазами и старался понять его своим пытливым умом; во все времена он совершал удивительные открытия, из которых мы всегда можем почерпнуть интересные идеи» (Фейерабенд П. Против метода. Очерк анархистской теории познания. М.: АСТ: АСТ МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2007. С. 308).

Что же касается религии, то проблема ее взаимоотношений с наукой является и по сей день животрепещущей, обсуждаемой и не имеющей признаков окончательной разрешенности. История их взаимоотношений глубоко драматична, даже кровава и богата примерами радикальных и, казалось бы, необратимых исходов (об этом несколько подробней ниже).

Авторы цитированной выше книги («В преддверии философии». С. 22) пишут в предисловии:

«Однако ничто так не вводит в заблуждение, как наиболее распространенный способ толкования мифов по частям, основанный на молчаливом допущении, что древних волновали проблемы, очень схожие с нашими, и что их мифы представляют собой очаровательный, но незрелый способ их разрешения. В первой главе мы пытаемся показать, что такое допущение попросту игнорирует пропасть, разделяющую наш привычный способ мыслить, наши способы выражения от этих отдаленных цивилизаций, даже в тех случаях, когда человек стоит лицом к лицу с вечными проблемами: человек в природе, судьба, смерть… В последней главе мы описываем, как древние евреи свели до минимума мифологический элемент в своей религии (а это была исторически первая монотеистическая религия, – Ю.Е.) и как греки развили критическую мысль из мифопоэтической (буквально то же говорил Поппер: наука должна начинать с критики мифа, – Ю.Е.). Эта глава породила у некоторых критиков… ошибочное представление, что мы воспеваем рационализм и приравниваем религию к суеверию. Мы решительно заявляем, что мы полностью сознаем творческую функцию мифа как живую культурную силу, силу, в большей или меньшей степени поддерживающую всякую религиозную и метафизическую мысль, … мы постоянно трактуем миф как чрезвычайно серьезное явление».

Таким образом, в общей картине мира, так или иначе сформировавшейся у каждого человека, можно и сейчас обнаружить линии, блоки и фрагменты как научной «подкартины» (на том уровне, как понимают науку большинство образованных людей), так и мифологической и религиозной (даже у людей, казалось бы, неверующих). Дело в том, что как наука, так и миф, являясь средствами миропонимания, призваны «отвечать» на ряд одинаковых вопросов. В первую очередь: «что это?», «какой?» и даже «каким образом?». Это чисто рецептурные вопросы, ответы на которые формируют для себя, вероятно, и животные, наряду с вопросами выбора и порядка, – «ли-вопросы» («произойдет ли?», «иной ли?» и т.п.). Наконец, есть главный вопрос, не задаваемый животными (перестраховываясь, скажем: скорей всего не задаваемый), но только человеком. Это вопрос «почему?». Отвечая на подобные вопросы, и наука, и миф формируют объяснение, позволяющее ориентироваться в жизни и выстраивать, проектировать «линию жизни», т.е. предсказывать предстоящие явления и события. При этом наука опирается на устойчивую, воспроизводимую, не зависящую от вопрошающего субъекта, закономерную картину поведения тех частей внешнего мира, природы, которые, демонстрируя свою устойчивость, утратили право именоваться «Ты», перейдя в разряд «Оно».

Миф, объясняя абсолютно все, оказался неспособным предсказывать это «все» (что уже подметил Диагор), но парадокс заключается в том, что миф сохранил возможность объяснять даже неудачи собственных предсказаний. Прокомментируем это правдоподобным примером. Допустим, некое первобытное племя собралось на охоту. Перед походом они принесли жертву соответствующему божку, возложив к подножию идола что-то ценное (жертвенное животное или что-либо еще). Охота оказалась неудачной. Вывод, лежащий «на поверхности»: мало дали. Удвоенное жертвоприношение результата не возымело. Новое объяснение: кто-то помешал. Скорей всего – колдун соседнего племени. Поймали его и «обезвредили» (способы разнообразны и общеизвестны). Охота снова оказалась неудачной. Вывод: не того «обезвредили», и, как говорится в философских словарях, «и т.д.».

Или вот пример из относительно недавнего прошлого: толкование корней, истоков преступности. Итальянский психиатр и антрополог Чезаре Ломброзо (1835-1909) писал, что «Всякое преступление имеет в происхождении своем множество причин (курсив мой – Ю.Е.), и так как причины эти очень часто сливаются одна с другой, то нам нет надобности рассматривать их каждую в отдельности. Мы можем поступить здесь точно так же, как во всех тех случаях, когда нам невозможно выделить одну какую-нибудь причину известных явлений без того, чтобы не затронуть вместе с тем и других. Каждый знает, что холера, тиф, туберкулез обусловливаются особыми специфическими причинами; но никто не станет, однако, утверждать, что метеорические, гигиенические, индивидуальные и психические причины не имеют никакого влияния на эти болезни. Даже самые ученые наблюдатели остаются иной раз в неведении относительно истинных, специфических причин тех или других явлений (Ломброзо Ч. Преступление. Новейшие успехи науки о преступнике. Анархисты. М.: ИНФРА-М, 2004. С. 3).

Уже из этого фрагмента текста видно, что классик психиатрии и криминологии с самого начала отказался от указания на основную причину преступности, – пусть даже не единственную, но основную, поскольку он прямо указывает на множество причин. Такой подход к объяснению в наше время назвали бы «системным подходом» и даже вспомнили бы про плюрализм, – термин, вошедший в речевой обиход во время «перестройки». Но этот термин породила не «перестройка», философам и методологам он был известен и раньше, хотя его толкование и воплощение тоже были различными. Например, в русле метафизики он сводился к произвольному выбору отдельных сторон явления или их механическому соединению. А с позиций диалектики требовалось рассматривать любое явление в единстве всех его сторон, связей и отношений, но с обязательным вычленением главного.

Так вот, если проследить за выявлением этой самой главной причины, основного истока, корня преступности, бросив даже дилетантский взгляд на официальные тексты, например, энциклопедии, то можно увидеть, что и само понятие главной причины претерпевает метаморфозы в потоке истории. В известной степени под влиянием идей Ломброзо, который истолковывал как преступность, так и гениальность (Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство. СПб.: Издание Ф. Павленкова, 1892; репринтное переиздание) на основе фактора наследственности, а сейчас бы мы сказали – генетического фактора, была распространена, а в определенных кругах существует и по сию пору, именно эта точка зрения (как в одном из фильмов Раджа Капура: сын вора не может не быть вором). А вот теперь два «энциклопедических» толкования преступности, принадлежащих официальной советской идеологии, данных в разное время (1940 г. и 1975 г.):

1) «В капиталистических странах преступность является неустранимым и неизбежным продуктом самой капиталистической системы. Экономический и политический строй капиталистических стран со свойственными ему кризисами, безработицей, нищетой и т.п. неизбежно производит и воспроизводит преступность все в более и более расширенном масштабе. <…> В СССР преступление является, главным образом, формой сопротивления делу социализма со стороны классово-враждебных элементов. Ликвидация эксплуататорских классов в СССР не означает прекращения классовой борьбы. Капиталистическое окружение, засылающее в нашу страну шпионов, диверсантов, убийц, стремится подорвать мощь нашего социалистического государства» (Большая Советская Энциклопедия. Т. 46. М.: ОГИЗ РСФСР, 1940. С. 766).

2) «В капиталистических странах преступность органически присуща самой природе строя. <…> Буржуазная наука делает вывод о «вечности» преступности, причины которой заключены якобы в природе человека (снова Ломброзо! – Ю.Е.), в действительности же она «вечна» только для эксплуататорского общества (курсив мой, – Ю.Е.). В социалистическом обществе уничтожены коренные причины преступности, впервые в истории создаются и растут возможности ее ликвидации как общественного явления. Существующая еще преступность связана с тем, что социализм в экономическом и нравственном отношениях носит «родимые пятна» старого общества. Причины преступности – это пережитки прошлого, еще существующие в различных сферах жизни общества, а также в сознании и психологии людей, в быту» (Большая Советская Энциклопедия, третье издание. Т. 20. М.: Изд-во «Советская энциклопедия», 1975. С. 539).

Сопоставление этих объяснений-толкований обнаруживает следующую понятийную «эстафету»: преступление как морфологическая аномалия (Ч. Ломброзо) → продукт капиталистической системы; при социалистическом строе – это результат происков капиталистического окружения (БСЭ, первое издание) → продукт капиталистической системы; при социализме это «родимые пятна», пережитки прошлого (БСЭ, третье издание).

В послеперестроечное время разные политические объединения (партии, социальные институты, социологические школы и т.п.) толкуют преступность настолько «плюралистично», что возникает в умах большинства людей понятийный хаос (достаточно сравнить мнение лидеров хотя бы КПРФ и ЛДПР).

Здесь налицо подобие «объяснений» охотничьих неудач некоего первобытного племени: если не проходит одно толкование, то предлагается другое, то есть влияние капиталистического окружения и его происков – полное подобие колдуна соседнего племени.

Я (то есть, автор предлагаемого текста), не претендую на лавры социолога и философа, хотя Поппер и заявил, что «все люди – философы, даже если они не осознают собственных философских проблем, они по меньшей мере имеют философские предрассудки». (Путь в философию. Антология. М.: ПЕР СЭ; СПб.: Университетская книга, 2001. С. 129).

Тем не менее, я, не будучи профессиональным философом, вижу в переменчивости этих объяснений не только то обстоятельство, что до сих пор никто не может внятно объяснить истоки преступности, например, причин появления в России серийных убийц, педофилов и других «чикатил», но и то, что логика мифа жива до сих пор, она мимикрирует, использует научный лексикон, объясняет, предсказывает (причем объясняет лучше, чем предсказывает) и, не стесняясь, ищет и находит (!) правдоподобные аргументы.

Таким образом, если наука, как говорил Поппер, вырастает из критики мифа, то миф, скорей всего, никогда не покинет науку, постоянно провоцируя ее на сохранение бдительности и остроты критического оружия. А что касается научного объяснения причин преступности, то я, рискуя вызвать гнев профессиональных криминалистов, придерживаюсь мнения, что оно, это объяснение, еще не состоялось. Мифологические же объяснения существуют, и любой желающий может выбрать себе по вкусу одно из них или, в плане плюрализма, несколько.

Итак, миф хорошо объясняет, но проблематично предсказывает, о чем есть смысл поговорить несколько позже при обсуждении функций науки. А пока вернемся к парным сопоставлениям науки с другими социокультурными феноменами по примеру А.Ф. Лосева.