Наука и искусство

Искусство, порождаемое тягой к прекрасному, проявлением своего рода «эстетического императива», – живопись, музыка, ваяние, театр и т.д. – разумеется, не наука. И литература – беллетристика, поэзия, журналистика – тоже не наука. Очевидна древняя связь искусства с истоками магических ритуалов, языческих верований и, в полной мере, связь с современной практикой религиозных обрядов и культов (сценарии богослужения, иконы, утварь и т.п.). Искусство соприкасается и с техникой (в прошлом с ремеслом), используя науку (изготовление музыкальных инструментов; современная электроника – диски, кассеты и др.; синтетические краски, кинематограф, фотография и т.п.). В искусстве тоже есть аспект постижения мира. Это формирование художественной картины мира, которая строится путем эмоционального восприятия всего, с чем человек соприкасается. Здесь, например, большую роль играют до сих пор остающиеся таинственными такие формы постижения бытия, как инстинкт, интуиция, «озарение», откровение; высока роль архетипов (структурных элементов коллективного бессознательного, лежащих в основе всех психических процессов, – по Карлу Юнгу).

У искусства тоже есть свои законы и традиции, как у науки и религии. Есть понятие мастерства, так же, как и в науке есть понятие «уровня», квалификации и т.д., когда есть основания отличать мастера (маэстро) от подмастерья, когда творец науки легко может быть отличаем от подражателя – речь идет о том, что тот или иной деятель произвел, создал. Если он увеличил объем общечеловеческих знаний или устранил несообразности и противоречия в предыдущем знании, то он мастер, его знает «просвещенный» мир. При этом он, как правило, обрастает «мифологическим мхом»: его очень многие не понимают (не только в деталях, но и в сущности, как, например, Эйнштейна или Бора), но признают гением. Так фрагменты мифологического мировоззрения присутствуют в умах современников.

В искусстве тоже есть понятия результата, шедевра, новизны и маэстро. Но в искусстве невозможен однозначный и бесспорный ответ ни на один конкретный вопрос, обращенный к художественному продукту, который удовлетворил бы всех вопрошающих. Так, например, в контексте научного диалога можно спросить, почему Луна вращается вокруг Земли или почему зрелая груша падает на землю, но нельзя спросить – почему в восточной музыке распространены пентатоника (звуковая система, в основе которой лежит пять звуков разной высоты в пределах октавы; характерна для китайской, татарской, шотландской и др. музыки) или почему стихотворная форма сонета (14 строк: два катрена и две терцины) сложилась именно в европейской романоязычной литературе, а не в Китае. Если законы теоретической механики являются общезначимыми и космополитическими, то законы различных стилей и форм искусства более капризны, изменчивы и не выстраиваются иерархически.

В науке – предыдущее знание есть логическая основа знания последующего: они связаны исторически конкретно, так как переход от одной ступени к другой не случаен, а обусловлен выявлением новых фактов или логических противоречий в теории (так, например, алхимия породила химию). В искусстве же любое новое направление самоценно само по себе и обязательно, пусть диалектически, но отрицает предыдущий этап. Если в науке предыдущим знанием продолжают пользоваться, и это не зазорно, то в искусстве частенько говорят: «в этом нет ничего нового», «это перепевы прошлого», «это не художник, а мазила, копиист» и т.д. Если же разновременные стили начинают согласовывать, то это раньше называли безвкусицей и эклектикой, что служило выражением неодобрения, а в последующем эклектизм, как соединение разнородных художественных элементов, вошел в обиход и даже в моду, оказав влияние на рождение стиля «модерн». Парадокс заключается в том, что даже предельная безвкусица, кич, остается в русле искусства, в то время как в науке любительские взгляды и преодоленные учения (алхимия, флогистон, теплород и т.п.) выводятся за ее пределы, оставаясь только в истории науки и служа исключительно целям дидактики. Поэтому, сравнивая науку и искусство, можно сказать, что квантовая механика выросла на основе преодоления ограниченности классической физики (механики и оптики). Но нельзя сказать, что джаз возник как «преодоление ограниченности» симфонической и камерной музыки. Более того, можно утверждать, что если бы в США не было негров (пардон, – афроамериканцев) и если после первой мировой войны армия США не распродавала бы «по дешевке» инструменты военных оркестров, в частности, в Нью-Орлеане, то не появился бы диксиленд, а позже блюз и традиция импровизации (именно потому что «народные» музыканты не знали нот). Все это связано с врожденной музыкальностью и даже ритмической гениальностью африканцев – чувство ритма у них буквально «в генах». Как сказал некогда Поль Робсон: возьмите четырех первых попавшихся афроамериканцев – и у вас есть уже готовый квартет.

У науки и искусства существует очевидный «мостик». Если искусство – не наука, то искусствоведение, музыковедение, литературоведение и т.п. – безусловно, являются науками. Само искусство, в отличие от науки, ничего не объясняет и не предсказывает, но науковедение уже предоставляет различные формы объяснений тех или иных стилей, отдельных шедевров, в основном в форме истолкований, интерпретаций и техники герменевтики (теория и практика истолкования скрытых смыслов, представленных знаками, символами, текстами и др.). Преодоленные наукой учения и теории (алхимия, астрономия Птолемея и др.) не имеют актуальной ценности, но объекты материальной культуры и предметы искусства, напротив, – чем древней, тем ценней.

Выработанные наукой теории в педагогической практике обретают форму «правил», например, «правило правой руки» в учении об электричестве. Или математические правила, которые воспринимаются чуть ли не как правила хорошего тона: различно поименованные числа складывать нельзя, а умножать и делить можно. Хотя объяснить, почему одна операция недопустима, а другая выполнима, именно объяснить, а не повторить правило, сможет далеко не каждый образованный человек, если он не будет ссылаться на некие положения теории множеств. Но если некто сочинил стихотворение, состоящее из пяти четверостиший и назвал его сонетом, то любой литературовед скажет ему, что это не сонет, вы, мол, сочинитель, – невежда. И этот критик не будет ссылаться ни на какую логику или основополагающие аксиомы – не сонет, мол, и все, а сонет выглядит вот так и приведет несколько примеров (кстати, и у сонета есть некоторые и не очень значительные разновидности, но только уж не стихотворение в двадцать строк).

Итак, у науки, как и у искусства, есть правила, но их происхождение и логика различны. Научные правила отражают свойства природы, они не зависят от доброй воли, выбора или произвола человека. А правила в сферах искусства исторически возникают в культурной среде, причем в каждом этносе совершенно независимо. Ведь не имеет смысла искать логическую связь между такой европейской формой стихотворения, как стансы и японскими формами хокку и танка.

Итак, наука, даже изучающая искусство, сама к искусству не относится. Искусство обращено скорее к душе, эмоциям, чем к знанию. У искусства и науки есть еще один сближающий их мост помимо искусствоведения – психология, занимающая особое место в типологии науки. В связи с этим швейцарский писатель Герман Гессе заметил, что «… у художника обнаруживается больше склонности и готовности связать себя с психологией, построенной на совершенно новом фундаменте, чем у официальной науки» (Гессе Г. Художник и психоанализ/ Называть вещи своими именами. Программные выступления мастеров запад-европ. лит. XX в. М.: Прогресс, 1986. С. 399), хотя некоторое ориентировочное знание, безусловно, необходимо. Кроме того, нужно согласиться, что идеи и произведения искусства не являются чем-то первостепенно важным, необходимым и обязательным для обеспечения жизнедеятельности как таковой, так сказать, на биологическом уровне, хотя искусство древней науки, если под наукой понимать «теоретическую схематизацию объективных знаний о действительности», что служит основой развиваемой техники. От искусства техника заимствует только дизайн.