Русь В византийской дипломатии: договоры Руси С греками X В

ГЛАВА 4. ВОЙНА И МИР В РУССКО-ВИЗАНТИЙСКИХ ОТНОШЕНИЯХ X - НАЧАЛА XIII В.

ГЛАВА 3. КОГДА БЫЛА КРЕЩЕНА РУСЬ? ВЗГЛЯД ИЗ ВИЗАНТИИ

ГЛАВА 2. «ПЛЕМЯ НЕВЕДОМОЕ, ПЛЕМЯ БЕСЧИСЛЕННОЕ... ПЛЕМЯ ОТ КРАЯ ЗЕМЛИ». ИМЯ РУСИ В ВИЗАНТИЙСКОЙ ТРАДИЦИИ IX - СЕРЕДИНЫ X В.

ГЛАВА 1. КТО БЫЛИ АНТЫ? СЛАВЯНЕ И АНТЫ ГЛАЗАМИ ВИЗАНТИЙЦЕВ. V-VII ВВ.

Древнейший период славянской истории на территории нашей страны традиционно связывался с племенами венетов/венедов в позднеантичное время и антов в раннее средневековье. Начальный период истории Руси характеризуется как «антский» и во многих научных трудах (Левченко. 1938. С. 23—48; Мишулин. 1939. С. 290-307; Рыбаков. 1939; Греков. 1944. С. 240-241; Рыбаков. 1982. С. 49 и след.). Однако вопрос об антской атрибуции древнейшей отечественной истории сложен.

Известия древних авторов о славянах составляют ограниченный и давно ставший хрестоматийным корпус источников, что привело в отечественной науке к тому, что анализ источника стал подменяться «потребительским» поиском «совпадений» между данными того или иного фрагмента известий о славянах (или даже отдельных слов, будь то этникон или топоним) и материалами археологии, гидрономии, что приводит к бесконечно множимым теориям славянского этногенеза, размещения венедов/венетов и т.п.

Сведения античных авторов Ι—Π вв. н. э. (Плиния, Тацита, Птолемея), а также Певтингеровой карты (см.: часть I, гл. 3) и византийского историка Приска Панийского (V в.) о венедах/венетах касаются быта варварских племен первых веков нашей эры. Собственно «славяне» (под своим именем-самоназванием «словене») в данных источниках не упомянуты. Однако позднейшие (Иордан в середине VI в.) отождествления венетов со славянами, а также исследования венетской лексики, передаваемой Приском, со времени П. Шафарика (первая половина XIX в.) позволили связать эти сведения со славянами. Исследовательский метод славистов того времени основывался на сопоставлении и «увязывании» по возможности большего количества фактов с историей славянства. Оправданный для эпохи «славянского возрождения» и становления славяноведения, сейчас он выглядит прямолинейным и упрощенным.

Приск Панийский (410/420 — ок. 475 гг.) — византийский историк и дипломат, участвовавший в посольствах к гуннскому вождю Аттиле (ум. 453 г.), ведший переговоры в Риме, Дамаске, Александрии и описавший как очевидец историю «варварских» завоеваний. Он называл описываемые им племена, находившиеся под властью гуннов, скифами. Этот собирательный этникон обозначает, в соответствии с византийской архаизирующей традицией, северных варваров вообще, как кочевых, так и оседлых, без различения их этнической принадлежности. Описание быта этих скифов и вызывает «славянские» ассоциации: использование однодеревок-моноксил в качестве судов (характерное для славян от первых балканских походов в VI в. до последнего похода Руси на Константинополь в 1043 г.), посевы проса, употребление «медового» и ячменного напитков и т. п. Правы исследователи, подчеркивающие этническую неопределенность этих «хозяйственно-культурных» характеристик; неясен и язык, которым пользуются эти варвары, неизвестен у славян и обычай «гостеприимного гетеризма», упоминаемый Приском у «скифов»:

«Правившая в селении женщина... послала нам пищу и красивых женщин для соития. Это по-скифски знак уважения. Ласково поблагодарив женщин за предложенную еду, мы отказались от сношения с ними» (Prise. Fr. 8: 40. 8-41. 3; цит. по: Свод. 1991. Т. I. С. 87).

Однако Л. А. Гиндину удалось показать вероятность отражения славянского языкового влияния в гидрониме Тиса у Приска (Свод. 1991. Т. I. С. 92), а также древнейшую фиксацию у него в греческой транслитерации славянского слова «мед», обозначающего медовый хмельной напиток, что свидетельствует о пребывании славян в Подунавье уже в правление Аттилы, т. е. в середине V в. А это позволяет удревнить время первого упоминания собственно славян (у Прокопия Кесарийского, см. ниже), пусть под названием «скифы», на полстолетия и, кроме того, внушает определенный оптимизм для поисков славянских археологических памятников гуннского времени (Вернер. 1972. С. 102—115; Славяне. 1990).

Наиболее значительными и по объему, и по разнообразию известий о славянах являются свидетельства «Истории войн» («`Υπέρ των πολέμων λόγος», т. е. «Книги о войнах») Прокопия Кесарийского. Прокопий (ок. 500 — ок. 560 гг.) — центральная фигура ранневизантийской историографии, автор многочисленных и пространных сочинений в жанре исторической прозы. Его «Истории», или «Войны», включают в себя два тома описаний войн с Сасанидским Ираном 530-532 и 540-549 гг., два тома — войн с германскими племенами вандалов в Африке 533—534 гг., три — с готами 535—550 гг. и завершаются еще одной книгой (Прокопий. Гот.; Прокопий. Перс.). Строительной деятельности Юстиниана посвящено сочинение «О постройках», где сообщается о пограничных войнах со склавинами в Подунавье, об укреплениях Таврики. Уникальным явлением в ранневизантийской историографии стала его неофициальная «Тайная история» («Ανέκδοτα»), история-памфлет о царствовании Юстиниана. На Прокопия ссылаются, его тексты используют, компилируют, цитируют все последующие поколения византийских историков вплоть до XIV—XV вв. Но дело не только в объеме написанного Прокопием и не только в уникальности его исторических свидетельств, имеющих исключительное значение для историка.

Подобно многим ранневизантийским литераторам, Прокопий происходил с Востока: он родился в Палестине, в Кесарии Севастийской, в знатной, по всей видимости, семье, а образование — риторическое и, возможно, юридическое — получил также в одном из главных центров культуры византийского Востока — в Бейруте. Его дальнейшая жизнь — секретаря, советника, посланника — тесно связана с судьбой могущественного полководца Велисария, с которым Прокопию довелось обойти многие земли: Сицилию, Карфаген в Африке, Италию, участвовать в многочисленных войнах и дипломатических переговорах с вандалами, готами, персами.

Существенным для оценки исторической информации Прокопия является то, что описываемые им земли и события он видел сам: принцип личного присутствия автора был для него основой «истины» — главной цели исторического познания, по утверждению автора (1. 1, 3), противопоставлявшего в духе античной традиции «миф» и «историю»:

«... многие века, которые протекли со времен тех, кто раньше писал об этих вопросах, внеся новое в положение дел, могли изменить то, что было прежде, в силу ли переселения племен, в силу ли следовавшей одна за другой перемены властей и названий; поэтому я счел крайне важным все это точно расследовать и изложить, а не те всем известные мифические легенды или древние сказания, не заниматься расследованием, в каком месте Эвксинского Понта, по словам поэтов, был прикован Прометей; я ведь полагаю, что между историей и мифологией большая разница. Но я хочу и точно изложить историю названий, и описать материальную культуру и отношения, какие доныне присущи каждой из этих местностей» (Ргосор. VIII. 1, 11-13: И. Р. 489. 15-490. 3; цит. по: Прокопий. Гот. Т. 2. С. 12).

Именно личному знакомству автора с изображаемыми событиями обязаны мы пространным описаниям народов, их обычаев, дальних земель; Прокопий донес до нас и уникальные сведения о древних славянах — склавинах и антах.

«... племена эти, склавины и анты (Σκλαβηνοί τε καi Άνται), не управляются одним человеком, но издревле живут в народовластии, и оттого у них выгодные и невыгодные дела всегда ведутся сообща. А также одинаково и остальное, можно сказать, все у тех и у других, и установлено исстари у этих варваров. Ибо они считают, что один из богов — создатель молнии — именно он есть единый владыка всего, и ему приносят в жертву быков и всяких жертвенных животных. Предопределения же они не знают и вообще не признают, что оно имеет какое-то значение, по крайней мере в отношении людей, но когда смерть уже у них у ног, схвачены ли они болезнью или выступают на войну, они дают обет, если избегнут ее, сейчас же совершить богу жертву за свою жизнь; а избежав [смерти], жертвуют, что пообещали, и думают, что этой-то жертвой купили себе спасение. Однако почитают они и реки, и нимф, и некоторые иные божества и приносят жертвы также и им всем, и при этих-то жертвах совершают гадания. А живут они в жалких хижинах, располагаясь далеко друг от друга и каждый меняя насколько можно часто место поселения. Вступая же в битву, большинство идет на врага пешими, имея небольшие щиты и копья в руках, панциря же никогда на себя не надевают; некоторые же не имеют [на себе] ни хитона, ни [грубого] плаща, но, приспособив только штаны, прикрывающие срамые части, так и вступают в схватку с врагами. Есть у тех и других и единый язык, совершенно варварский. Да и внешностью они друг от друга ничем не отличаются, ибо все и высоки, и очень сильны, телом же и волосами не слишком светлые и не рыжие, отнюдь не склоняются и к черноте, но все они чуть красноватые. Образ жизни [их] грубый и неприхотливый, как и у массагетов, и, как и те, они постоянно покрыты грязью, — впрочем, они менее всего коварны и злокозненны, но и в простоте [своей] они сохраняют гуннский нрав. Да и имя встарь у склавинов и антов было одно. Ибо и тех и других издревле звали «спорами», как раз из-за того, думаю, что они населяют страну, разбросанно расположив свои жилища. Именно поэтому они и занимают неимоверно обширную землю: ведь они обретаются на большей части другого берега Истра» (Ргосор. VII. 22-30: 11. Р. 357. 9-358. 26; цит. по: Свод. 1991. Τ. Ι. С. 183-185).

Использование архаичной (античной) этнономии и образных стереотипов у Прокопия — дань литературным нормам историописания — не противоречит реальности свидетельства очевидца: этикетность словоупотребления при описании «этнического портрета» варвара лишь оттеняется характерными индивидуальными деталями, подмеченными историком-очевидцем. Так, традиционными при описании «варварского» мира в византийской историографии становится еврипидовская тема вероломства, коварства «скифов» и — одновременно — геродотовский мотив простоты их нравов, наивности, неиспорченности «цивилизацией».

Это видимое противоречие снимается, если принять во внимание культивируемый Прокопием, как ученым литератором, принцип подражания («мимесиса») античным образцам прозы. Многочисленные параллели или скрытые цитаты из Геродота и Фукидида, его стилистическая ориентация на античные памятники не превращают в беллетристическую фикцию, например, описание эпидемии чумы в современной ему Византии, построенное на образах аналогичного описания у Фукидида; идеализация мира «варваров», истоки которой уходят в «Скифский рассказ» Геродота, не менее актуальна и для византийца VI в.

В первом же упоминании у Прокопия склавины и анты объединены с гуннами, причем составляют с ними конное войско: само по себе это сообщение продолжает тему «этносоциального симбиоза» славян и кочевых народов — в данном случае под «гуннами» подразумеваются, видимо, протоболгары. В целом в этнографической характеристике склавинов и антов присутствуют известные стереотипы описаний варваров, но многие черты их быта соответствуют реалиям, известным по археологическим данным. Так, отмеченная Прокопием смена мест поселений характерна для подсечно-огневого способа земледелия. Утверждение Прокопия о едином и «совершенно варварском» языке склавинов и антов представляется существенным, так как сам этникон «анты» неславянский.

Напротив, в сохранившемся фрагменте из сочинения «Ответы на вопросы» Псевдо-Кесария середины VI в. (Свод. 1991. Т. I. С. 251—259), видимо, абсолютно преобладают стереотипы описания «диких» народов, и параллели в рассказах о верованиях и обрядах славян с традиционной славянской атрибутикой скорее относятся к похожим, но общим характеристикам «нечистых» народов и «нечистой силы», чем к реалиям славянского быта.

Анты упоминаются также в титулатуре византийских императоров (533-612 гг.) наряду с прочими «подвластными» Византии народами. Они называются между германцами и аланами, но не восточноевропейскими, а африканскими (Свод. 1991. Т. I. С, 260-264). В «Хронографии» Иоанна Малалы (ок. 491—578 гг.), напротив, упомянуты одни «склавы», которые опять-таки совместно с «гуннами» (здесь — кутигурами) нападали на Фракию в 559 г. (Свод. 1991. Т. I. С. 265-275). Об опустошительном походе славян на Фракию в царствование Тиверия свидетельствует сирийский автор VI в., бывший антиохийский патриарх, нашедший затем прием у Юстиниана в Константинополе, Иоанн Эфесский (Свод. 1991. Т. I. С. 276-292). Следующий поход, согласно сирийскому источнику, они совершают, будучи под властью аваров; греки подкупают антов, и те нападают на землю славян. О столкновениях антов и славян сообщал еще Прокопий (Prосор. VII. 14. 7; П. Р. 354. 22-24 и др.), но более существенным представляется в этой связи их раздельное упоминание в более поздних источниках. В дальнейшем у византийского историка Агафия Миринейского (ок. 530 — ок. 582 гг.), жизнь которого была в основном связана со столицей, а также с другими центрами образованности византийского мира — Александрией и Смирной, — также вне всякой связи друг с другом будут фигурировать ант Дабрагез и славянин Сваруна (Свод. 1991. Т. I. С. 292-310).

Славянская принадлежность этих имен дискуссионна, и первое, более или менее определенно славянское («антское») имя Мезамер сохранено у Менандра Протектора (Свод. 1991. Т. 1. С. 316—317). Конечно, ономастикон не может прямо свидетельствовать об этносе антов, даже при учете этнически смешанного характера пеньковской культуры, которая считается антской. Но в принципе детальное исследование ономастикона значительно расширяет возможности изучения того германо-ирано-тюркского контекста, в котором проходила ранняя история славянства.

«История» («`Ιστορία»: название условно) константинопольца VI в. Менандра Протектора сохранилась лишь частично: дошедшие до нас фрагменты текста описывают события с 558 г. до воцарения византийского императора Маврикия (582 г.). Менандр получил юридическое образование, однако судебной практикой не занимался: при Маврикии он служил в императорской гвардии (отсюда и его прозвище — «протектор»).

В центре интересов автора оказываются прежде всего внешнеполитические отношения Византийской империи с аварами, тюрками, славянами, гуннами. Составной частью повествования становятся географические, этнографические, историко-культурные экскурсы о них. Менандр стремится к точности изложения полученной информации, причем не столько опирается на слухи и легенды, сколько прибегает к текстам документов, посланий, договоров, военных и дипломатических донесений. Его информация о славянах и антах (Свод. 1991. Т. I. С. 311—356) особенно ценна своей достоверностью, обилием и точностью непосредственных наблюдений.

Для этнополитических взглядов Менандра характерна терпимость по отношению к иноплеменным народам, редкая для византийца-ортодокса. Так, тюрки не называются в «Истории» «варварами», а иноземный правитель может фигурировать в качестве «брата» (т. е. равного по социальном статусу) византийского василевса (императора). Такое отношение к бывшим противникам раннесредневековой Византии могло бы пониматься как отражение новой ориентации византийской внешнеполитической доктрины в условиях реалий конца VI в., когда на смену гордому имперскому изоляционизму приходило сознание партнерства и соседства с окружающим, политически сильным миром. Однако Менандру свойственны и многочисленные уничижительные оценки варваров:

«... так самонадеянно сказали славяне, но и авары продолжали говорить не менее высокомерно. Затем отсюда — оскорбления и грубости, и, как это присуще варварам, они из-за своенравного и надменного образа мыслей затеяли ссору друг с другом. И славяне (Σκλαβηνοί), не способные обуздать свою досаду, прибывших к ним послов убивают, как это — разумеется, со стороны — стало известно Баяну (правителю аваров). Потому-то Баян, издавна упрекая в этом славян и питая к ним затаенную вражду, вообще гневаясь [на то], что не подчинились ему, а тем более что [он] жестоко от них потерпел, а вместе с тем и желая выказать кесарю благодарность и надеясь также найти страну [славян] весьма богатой, так как издавна [земля] ромеев [опустошалась] славянами, их же собственная [славянская] земля каким-либо другим из всех народов — никоим образом... (фрагмент обрывается)» (Menand. Fr. 48; цит. по: Свод. 1991. Т. I. С. 321).

Это описание включено в рассказ об одном из древнейших периодов славянской истории, датируемом 578 г., — славяноаварской войне, последовавшей за разграблением славянами Греции между 576 и 578 гг.

Менандр передает также важнейшие известия об аварском периоде антской истории, в частности об опустошении аварами земли антов ок. 560 г. После 60-х годов VI в. источники больше не сообщают об антских набегах вплоть до начала VII в. (далее анты упоминаются в титулатуре византийских императоров). Таким образом, очевидно характерное для текстов второй половины VI в. разделение исторических судеб антов и славян — первые прекращают походы на империю, вторые, напротив, начинают заселять Грецию.

В византийском анонимном военном трактате, составленном после 70-х годов VI в. (Свод. 1991. Т. I. С. 361-363), анты и склавы упомянуты в одном контексте с «сарацинами», что напоминает о традиционном объединении славян и антов с кочевниками в ранних источниках, если бы не дальнейшее противопоставление их «скифам» (аварам и «туркам» у Маврикия, который пользовался тем же источником, что и аноним).

Важнейшие сведения по военной истории антов и славян содержатся в выдающемся памятнике византийской военной литературы — «Стратегиконе», автором которого ныне, кажется без сомнений, считается император Маврикий (582—602 гг.). Эта своего рода энциклопедия военно-теоретической мысли предназначалась и для обучения воинов и военачальников, и для практического применения в качестве руководства по ведению военных операций, по стратегии и тактике.

Примеры хода кампаний приводятся из арсенала исторических свидетельств о битвах византийцев с неприятельскими армиями, прежде всего «варварскими», а также, возможно, и из собственного воинского опыта автора или его информаторов. Этим объясняется и важная роль в структуре текста памятника многочисленных этнографических экскурсов о соседних народах и государствах. Помимо военно-технической стороны дела — описания приемов атаки и обороны «персов», «скифов», «гуннов», склавинов или антов, Маврикия интересует и политический строй, обычаи, нравы, внешний облик иноземцев. Так в византийской традиции создавался и закреплялся определенный этикетный стереотип описания мира варваров. Судьба народа, его история, военные и политические успехи и неудачи определяются, по мысли Маврикия, моральными качествами нации, ее правителей и носителей культуры, общим уровнем цивилизации этноса.

Четвертая глава XI книги «Стратегикона» специально посвящена славянам («склавам») и антам:

«(1) Племена склавов и антов одинаковы и по образу жизни, и по нравам; свободные, они никоим образом не склонны ни стать рабами, ни повиноваться, особенно в собственной земле. (2) Они многочисленны и выносливы, легко переносят и зной, и стужу, и дождь, и наготу тела, и нехватку пищи. (3) К прибывающим к ним иноземцам добры и дружелюбны, препровождают их поочередно с места на место, куда бы тем ни было нужно; так что, если гостю по беспечности принявшего причинен вред, против него начинает вражду тот, кто привел гостя, почитая отмщение за него священным долгом. (4) Пребывающих у них в плену они не держат в рабстве неопределенное время, как остальные племена, но, определив для них точный срок, предоставляют на их усмотрение: либо они пожелают вернуться домой за некий выкуп, либо останутся там как свободные люди и друзья. (5) У них множество разнообразного скота и злаков, сложенных в скирды, в особенности проса и полбы. (6) Жены же их целомудренны сверх всякой человеческой природы, так что многие из них кончину своих мужей почитают собственной смертью и добровольно удушают себя, не считая жизнью существование во вдовстве. (7) Живут они среди лесов, рек, болот и труднопреодолимых озер, устраивая много, с разных сторон, выходов из своих жилищ из-за обычно настигающих их опасностей; (8) все ценное из своих вещей они зарывают в тайнике, не держа открыто ничего лишнего. (9) Ведя разбойную жизнь, они любят совершать нападения на своих врагов в местах лесистых, узких и обрывистых. С выгодой для себя пользуются засадами, внезапными нападениями и хитростями, ночью и днем, выдумывая многочисленные уловки... (12) Пребывая в состоянии анархии и взаимной вражды, они ни боевого порядка не знают, ни сражаться в правильном бою не стремятся, ни показаться в местах открытых и ровных не желают... (14) Они вообще вероломны и ненадежны в соглашениях, уступая скорее страху, нежели дарам. Так как господствуют у них различные мнения, они либо не приходят к соглашению, либо, даже если и соглашаются, то решенное тотчас же нарушают другие, поскольку все думают противоположное друг другу и ни один не желает уступить другому... (30) Поскольку у них много вождей и они не согласны друг с другом, нелишне некоторых из них прибрать к рукам с помощью речей или даров, в особенности тех, которые ближе к границам, а на других нападать, дабы враждебность ко всем не привела бы к [их] объединению или монархии» (Maur. XI. 4; цит. по: Свод. 1991. Т. I. С. 369-375).

Итак, в «Стратегиконе» Маврикия в конце VI в. склавы и анты вновь объединены и характеризуются часто в соответствии с традиционными описаниями варварских народов (отсутствие «порядка» и власти, «вероломство в соглашениях» и т. п.). Справедливо отмечается, что, «в отличие от Прокопия, Маврикий нигде не говорит о каком бы то ни было этническом родстве склавов и антов, указывая лишь на единство их нравов» (Свод. 1991. Т. I. С. 380). «Актуальными», относящимися к реалиям славянского быта являются известия о хозяйстве, скотоводстве и земледелии; в принципе они соответствуют археологическим данным, но в литературе существует некоторая путаница в определении «хозяйственно-культурного типа» славян — подсечно-огневой способ подготовки пашни не является альтернативой пашенному земледелию. Неясно, насколько соответствует реалиям представление о самоубийстве вдовы на похоронах мужа: сходные известия содержат позднейшие восточные источники о славянах и русах, в языческой Руси действительно практиковались парные погребения в X в., но подобный обычай у славян археологически не известен. Описание поселений в целом соответствует синхронным археологическим памятникам (пражская культура VI—VII вв. и др.).

В целом несомненно положительным моментом современного подхода к антской проблеме является осторожность в вынесении исторических вердиктов, отказ от упрощенных атрибуций, демонстрация в ряде случаев спорности предлагаемых различными учеными решений. Так, в связи с анализом текста Приска отмечается неясность вопроса об отношениях гуннов со славянами и о вхождении славян в гуннский союз ввиду отсутствия прямого свидетельства об этом. Тем более важным и деликатным делом оказывается этимологический анализ слов στραβά, μέδος, κάμον («страва», «мед», «камон») при решении проблемы о месте славян в структуре гуннского государственного образования. Равным образом открытым следует считать и вопрос о статусе первых известных славянских наемников в византийской армии.

Это же касается и оценки главных атрибутов этнопсихологического стереотипа славян. Так, указание Приска на использование придунайскими жителями моноксил (лодок-однодеревок), о чем упоминается еще у Платона, Аристотеля, Ксенофонта и Страбона, само по себе не может определять принадлежность к славянскому этносу населения описываемых в текстах областей: однодеревки именно у славян зафиксированы в источниках более поздних, VII—X вв., — у Феофилакта Симокатты, в «Пасхальной хронике», у Константина Багрянородного и др. Таким же образом свидетельство Приска об употреблении проса придунайскими жителями не может служить само по себе аргументом в пользу славянской атрибуции, ибо о распространении проса в Причерноморье и на Балканах свидетельствовали в свое время и Геродот, и Плиний, и Дион Кассий и многие другие; об употреблении проса именно славянами расскажет почти через полтора столетия после Приска лишь «Стратегикон» Маврикия. Вместе с тем верно, что почерпнутые из античного арсенала образы и словесные формулы, характеризующие «варваров», охотно применялись средневековыми историками при описаниях современного им мира, в частности славянского. Например, выражение «скифская пустыня», известное со времен Аристофана, использовано Прокопием и затем более поздними византийскими авторами.

Итак, оживление интереса в современной византинистике и славистике к изучению образа одного народа в историческом сознании другого тесно связано с тенденциями развития самой историографии и, в частности, источниковедения последних лет. Перед византинистами встала задача восстановления изучаемой ими культуры в категориях, адекватных ей. В анализе византино-славянских отношений это выразилось в стремлении охарактеризовать структуру образа «чужого мира», формировавшегося на страницах средневековых текстов. В центре интересов исследователей оказались представления средневековых народов различных, подчас противостоящих друг другу культур. Научной задачей стало не только воссоздание преломленного в специфических категориях и видениях образа чужого мира, но и выяснение того, был ли этот образ предпосылкой или результатом реальных исторических контактов, оказывали ли средневековые стереотипы влияние на направление развития международных контактов или сами трансформировались и чем в данном случае подобные изменения диктовались.

Понятие «чужого» («иного») мира возникает при условии утверждения принципа своетождества, обоснования понятий «своего», самобытного. Границы между обеими категориями как культурно-историческими явлениями подвижны. «Чужой мир» представляется как «неведомая земля»: это или пустыня, или непроходимые горы, пространство «без образа», открытое и неконкретное в своих очертаниях. Выделяется несколько принципов описания «чужого мира» как мира неведомого: он полон аномалий; он всегда удел меньшинства — этнического, религиозного, расового; он полон «варварства» и отталкивающе чужд. Еще со времен Геродота грекоязычной историографии свойственно представление о «варварских» народах как обществах «без истории».

Историческая подвижность границ понятия «своетождества» отражается на всей системе общественных отношений, что хорошо иллюстрирует история распространения христианского миросозерцания. В IV в. постепенное превращение христианского общества из общества маргинального, «отчужденного» в социально и политически «признанное», а к концу века — в общество господствующее — привело к тому, что понятие римскоязыческого своетождества трансформировалось в главенство византино-христианского принципа. В дальнейшем под этим углом зрения будут оцениваться и перемены в византино-славянских и византино-русских взаимоотношениях. Таким образом, исторически динамичной предстает вся система координат социальных взаимоотношений изучаемых культур, в том числе византийской и «варварской» — христианской и языческой, греческой и славянской.

Византийские авторы постоянно сетовали на враждебное окружение. Христианизация «варваров» вносила изменения как в отношение византийцев к бывшим врагам, так и в положение некогда враждебных народов в иерархической системе государств, выработанной византийскими идеологами. Христианские народы включались ими в орбиту византийского культурного мира, не отождествляясь, однако, с византийцами в этносоциальном отношении.

В данной связи важен анализ механизма формирования образа «иного» мира в византийской идеологии. Образ славянина в Византии сформировался с учетом представлений византийцев о самих себе, с одной стороны, и образа Византии у славян — с другой. Сам образ не оставался неизменным, но подвергался эволюции: так, если на первом этапе несомненно престижное положение Константинополя у славян (Преслав и Киев олицетворяли в своих землях образ Царьграда), то затем происходит снижение образа византийской столицы; с падением Константинополя возрастут национальные тенденции в славянской публицистике и, наконец, все отчетливее ощутятся антивизантийские мотивы.

Непрекращающиеся до сих пор споры ведутся по поводу первого упоминания «росов» в византийских текстах. В источниках IX в. самое раннее зафиксированное в греческом памятнике сообщение о нашествии на византийский город в Малой Азии Амастриду «варваров-росов, народа, как все знают, жестокого и дикого» содержится в «Житии Георгия Амастридского» (Васильевский. 1915. Т. 3. С. 643-644). Там говорится, что этот народ «двинулся от озера Пропонтиды», под которым в данном случае нередко понимают Азовское море, хотя Пропонтида — обычное название Мраморного моря:

«Было нашествие варваров, росов — народа, как все знают, в высшей степени дикого и грубого, не носящего в себе никаких следов человеколюбия. Зверские нравами, бесчеловечные делами, обнаруживая свою кровожадность уже одним своим видом, ни в чем другом, что свойственно людям, не находя такого удовольствия, как в смертоубийстве, они — этот губительный и на деле, и по имени народ, — начав разорение от Пропонтиды и посетив прочее побережье, достигнул наконец и до отечества святого (Георгия, т.е. Амастриды. -Авт.), посекая нещадно всякий пол и всякий возраст, не жалея старцев, не оставляя без внимания младенцев, но противу всех одинаново вооружая смертоубийственную руку и спеша везде пронести гибель, сколько на это у них было силы. Храмы ниспровергаются, святыни оскверняются: на месте их [нечестивые] алтари, беззаконные возлияния и жертвы, то древнее таврическое избиение иностранцев, у них сохраняющее силу. Убийство девиц, мужей и жен; и не было никого помогающего, никого, готового противостоять...» (Васильевский. 1915. Т. 3. С. 64).

Автор жития сразу возбуждает литературные ассоциации, причем как библейские, так и классические античные. Имя рос (Ρώς) ассоциируется им с князем Рош из «Книги пророка Иезекииля» (подробнее см. ниже), а тавроскифское «гостеприимство» стало нарицательным благодаря известному мифу, отраженному в трагедии Еврипида «Ифигения в Тавриде», о жителях Таврики (Крыма), убивающих иноземцев.

Далее агиограф повествует, как пораженный чудесными знамениями у гробницы Георгия предводитель росов прекращает насилие, чинимое его воинами, и склоняется к правой вере:

«Варвар, пораженный этим, обещал все сделать как можно скорее. Дав вольность и свободу христианам, он поручил им и ходатайство перед Богом и пред святым. И вот устраивается щедрое возжжение светильников, и всенощное стояние, и песнопение; варвары освобождаются от божественного гнева, устраивается некоторое примирение и сделка их с христианами, и они уже более не оскорбляли святыни, не попирали божественных жертвенников, уже не отнимали более нечестивыми руками божественных сокровищ, уже не оскверняли храмы кровью. Один гроб был достаточно силен для того, чтобы обличить безумие варваров, прекратить смертоубийство, остановить зверство, привести [людей], более свирепых, чем волки, к кротости овец и заставить тех, которые поклонялись рощам и лугам, уважать Божественные храмы. Видишь ли силу гроба, поборовшего силу целого народа?» (Васильевский. 1915. Т. 3. С. 64).

Издатель текста «Жития Георгия Амастридского» В.Г.Васильевский пришел к выводу, что автором памятника был известный агиограф диакон Игнатий (770/780 — после 845 гг.). Это позволило датировать памятник и тем самым упоминание в нем о нашествии росов периодом иконоборческой деятельности Игнатия, т.е. временем до 842 г. (Васильевский. 1915. Т. 3. С. 14-67). Византинисты школы А. Грегуара пересмотрели выводы Васильевского, отнеся пассаж жития о нашествии росов к походу Игоря на Византию 941 г. (Gregoire. 1952. Р. 280-287; Da Costa-Louillet. 1954. P. 479-492). Эта точка зрения была поддержана А. Васильевым (Vasiliev. 1946. Р. 70-89), но и встретила критику (Левченко. 1956. С. 46—55). Однако в византиноведческой литературе на время укрепилось мнение о неправомерности атрибуции жития Игнатию (Beck. 1977. S. 512).

В настоящее время дискуссия о датировке первого упоминания Руси в византийских текстах продолжается.

Исследовательская традиция, идущая от Васильевского, позволяет считать «Житие Георгия Амастридского» сочинением Игнатия, написанным до 842 г.; тем самым сведения о росах в нем являются их первым упоминанием в византийских источниках. Современные ученые, придерживающиеся этой точки зрения, прежде всего И. Шевченко (Sevcenko. 1977. Р. 121-127), пишут о стилистической близости жития к другим произведениям Игнатия и органичности пассажа о росах в тексте, пусть стоящего композиционно как бы постфактум по отношению ко всему тексту памятника. Отметим важность методической установки Шевченко исследовать текст не в виде отдельных фраз, находящих аналогии в других памятниках, а изучать его в традиции византийской агиографии этого времени.

Вторая группа исследователей считает фрагмент о росах позднейшей интерполяцией, относя его данные к событиям 860 г. или даже 941 г. (последователи А. Грегуара). М. Нистазопуло (Nystazopoulou. 1960. Р. 106), Э.Арвейлер (Ahrweiler. 1971. Р.55), А. Маркопулос (Markopoulos. 1979. Р.75-82) видят фразеологическое и идейное сходство этого текста с сочинением Фотия. Невозможность датировать описанное в житии нашествие временем до 842 г., по их мнению, объясняется дружественным характером русско-византийских отношений ок. 840 г., определяемым свидетельством «Бертинских анналов» под 839 г. Отметим, однако, локальность события, описанного в памятнике: нападения русских на византийский город (в данном случае — Амастриду) в другом регионе — в Причерноморье. Молчание византийских источников о русско-византийском конфликте до 842 г. также не может служить аргументом.

Следует указать, что других, кроме «Жития Георгия Амастридского», упоминаний народа рос в грекоязычной литературе до середины IX в. не существует. В настоящее время категорически отвергнуты попытки связать название рос в византийских памятниках с сирийским наименованием народа Hros в «Церковной истории» Псевдо-Захарии VI в. (Marquart. 1903. S. 355; Пигулевская. 1952. С.42-48). Сирийский источник имеет в виду библейское имя рош из «Книги пророков» (Иез. 38.2-3; 39.1. См.: Dvornik. 1949. Р. 307-309; Петрухин. 1990. С. 99-103) и называет им мифический «чудовищный» народ мужчин, противостоящий амазонкам. Ошибочно и понимание фразы Феофана'rouia celandia как упоминание «русских кораблей», которые по «Хронографии» Феофана (810-814 гг.) составляли часть флота Константина V в 774 г. (Theophan. Vol.1. P.446; см.: Мишулин. 1941. С. 280: здесь к тому же ошибочно указан 765 г.). Прилагательное roudioz имеет значение «пурпурный», «багряный», а не «русский» и обозначает, таким образом, цвет кораблей (Феофан. С. 143-144).

По-настоящему известными в Византии народ рос и его название становятся после 860 г., когда войско росов осадило Константинополь. Описание осады сохранилось в нескольких произведениях, среди которых наиболее ценные принадлежат патриарху Фотию (ок. 810 — после 886 гг.), свидетелю и участнику этого события. Выдающийся деятель византийской образованности, литератор, знаток античности, полемист и канонист, Фотий оставил две гомилии (речи-беседы), в заглавиях которых говорится о нашествии росов (правда, заглавия не обязательно принадлежат автору). Семью годами позже, в 867 г., Фотий направляет «Окружное послание» «восточным патриархам», где снова говорится о нападении в 860 г. на Константинополь «народа, ставшего у многих предметом частых толков, превосходящего всех жестокостью и склонностью к убийствам, — так называемого [народа] рос...» (Photius. Ep. Р.50, № 2. С. 293-296). Это первое актовое упоминание Руси. Однако теперь, в 867 г., народ рос, по Фотию, стал «подданным и дружественным» Византии (о значении этих терминов см.: Литаврин. 1960. С. 256-263). В дальнейшем Фотий неоднократно упоминает имя рос: в сочинении, называемом «Амфилохии» (PG. Т. CL. Col.285), и в письме № 103 то же имя упоминается в качестве антропонима (Photius. Ер. 143, № 103, С. 125, 129).

Близким по содержанию и по форме к свидетельствам патриарха Фотия является небольшой текст о нашествии росов в близком по времени агиографическом памятнике. Никита Пафлагон, родившийся ок. 885 г., в «Житии патриарха Игнатия» так описывает известный поход Руси на византийскую столицу:

«В это время запятнанный убийством более, чем кто-либо из скифов, народ, называемый Рос, по Эвксинскому понту прийдя к Стенону и разорив все селения, все монастыри, теперь уж совершал набеги на находящиеся вблизи Византия (т.е. Константинополя. — Авт.) острова, грабя все [драгоценные] сосуды и сокровища, а захватив людей, всех их убивал. Кроме того, в варварском порыве учинив набеги на патриаршие монастыри, они в гневе захватывали все, что ни находили, и схватив там двадцать два благороднейших жителя, на одной корме корабля всех перерубили секирами» (N.Paphl. 21. 14-19).

С росами, обитавшими в южной Таврике, связывается обычно упоминание «скифов», ведущих торговлю в византийской Амастриде. Так, тот же Никита Пафлагон восклицает:

«О, Амастрида, око Пафлагонии, а лучше сказать — почти всей вселенной! В нее стекаются, как на общий рынок, скифы, как населяющие северные берега Эвксина, так и живущие южнее. Они привозят сюда свои и забирают амастридские товары» (PG. Т. 105. Соl.421; История Византии. 1967. Т. 2. С. 226; Ahrweiler. 1971. Р. 64).

Если идентификация скифов с росами верна, то в данном случае зафиксированы древнейшие торговые контакты между Византией и Русью.

Большинство памятников исторической мысли X в. так или иначе связано с именем императора Константина VII Багрянородного (905-959 гг.), номинально ставшего василевсом в 913 г. после смерти своего отца Льва VI, но начавшего править самостоятельно лишь в 945 г. В одних случаях император был вдохновителем и инициатором исторического сочинения, в других, вероятно, редактором, наконец, в третьих Константин выступает как самостоятельный автор.

Основной тенденцией культурного развития этой поры стала систематизация: права («Василики»), лексики языка («Суда»), сельскохозяйственного опыта («Геопоники»), военных знаний (различные «Тактики»), житийной литературы («Менологий» Симеона Метафраста). Наиболее объемным трудом историографического характера, связанным с именем Константина, стали сборники эксцерптов (выдержек) из античных и невизантийских памятников, объединенные тематически в 53 раздела и представляющие не только литературно-антикварный интерес, но и практическую значимость. До нас дошли лишь немногие эксцерпты — «О посольствах», «О полководческом искусстве». В них использован богатый историографический материал, причем ряд исторических текстов (Евнапия, Приска, Малха, Петра Патрикия, Менандра) нам известны лишь благодаря компендиуму Константина Багрянородного. Не только историко-военные или историко-дипломатические проблемы, но и вопросы идеологии и морали решаются с помощью историографических сочинений (например, «История» Диона Кассия занимает значительную часть сборника «О добродетели и пороке»).

Такой же характер — отчасти справочно-энциклопедический, отчасти познавательно-дидактический — носят и три основных сочинения Константина Багрянородного, известные под условными названиями «Об управлении империей» («De administrando imperio», ок. 950 г.), «О церемониях византийского двора», или «Книга церемоний» («De ceremoniis...») и «О фемах» («De thematibus»). Каждый из этих трактатов, не являясь непосредственно ни хроникой, ни исторической монографией, основан на историческом материале, отчасти почерпнутом из античных источников, отчасти отражавшем результаты политической практики времени Константина и его предшественников.

Первое произведение, написанное в 948-952 гг. и адресованное сыну императора Роману, дает практические наставления по внешнеполитическим вопросам, приводит сведения о «варварских» народах, с которыми Византия имела те или иные контакты,— о печенегах, хазарах, русских, болгарах, «тюрках»-венграх и др.; трактат содержит ряд историко-географических и этнографических экскурсов — об арабах, Испании, Италии, Далмации, о хорватах и сербах, Северном Причерноморье и Кавказе. «Об управлении империей» не было произведением для широкой публики: политические рекомендации будущему императору не предназначались для общественного оглашения. Трактат и дошел в единственном списке, изготовленном, вероятно, с оригинала в 1059—1081 гг. по заказу кесаря Иоанна Дуки, т.е. произведение не покидало придворных кругов. На него нет ссылок ни у его современников, ни у историков более позднего времени.

Примером византийской внешнеполитической доктрины является глава о русско-печенежско-византийских отношениях:

«О печенегах и росах. [Знай], что печенеги стали соседними и сопредельными также росам, и частенько, когда у них нет мира друг с другом, они грабят Росию, наносят ей значительный вред и причиняют ущерб, [посему] и росы озабочены тем, чтобы иметь мир с печенегами. Ведь они покупают у них коров, коней, овец и от этого живут легче и сытнее, поскольку ни одного из упомянутых выше животных в Росии не водилось. Но и против удаленных от их пределов врагов росы вообще отправляться не могут, если не находятся в мире с печенегами, так как печенеги имеют возможность — в то время, когда росы удалятся от своих [семей], — напав, все у них уничтожить и разорить. Поэтому росы всегда питают особую заботу, чтобы не понести от них вреда, ибо силен этот народ, привлекать их к союзу и получать от них помощь, так чтобы от их вражды избавляться и помощью пользоваться.

[Поскольку] и у царственного сего града ромеев, если росы не находятся в мире с печенегами, они появиться не могут, ни ради войны, ни ради торговли, ибо, когда росы с ладьями приходят к речным порогам и не могут миновать их иначе, чем вытащив свои ладьи из реки и переправив, неся на плечах, нападают тогда на них люди этого народа печенегов и легко — не могут же росы двум трудам противостоять — побеждают и устраивают резню» (Константин. С. 37—39).

Константин Багрянородный терминами — несклоняемым 'Ρώς и склоняемым Ρωσία (Константин. ΙΙ.4, 8; VI. 5; IX. 1, 3, 5, 67; XXXVII. 42, 43, 47; XLII. 4, 62), а также ρωσιστί, т.е. «по-росски», обозначает в трактате «Об управлении империей» народ рос, его территорию и его язык. Можно полагать, что во времена Константина этноним рос стал привычным в византийской традиции и постепенно «втягивался» в греческие грамматические и орфографические нормы. Дополнительным подтверждением этому является употребление Константином парадигматически корректного термина Росия (Константин. П. 4), который употреблен им и в «Книге церемоний» (Const. Cer. 594. 18; 691. 1). Этот термин для обозначения Руси впервые встречается именно у Константина Багрянородного.

Сопоставимыми с терминами «Русская земля» и «страна русская» древнерусских летописей стали в византийских источниках выражения «страна Росии» у Константина (Константин. XXXVII, 43) и «Росийская земля» у Феодора Продрома (Theod. Prodr. № 59. 191). Термин закрепился и в документах константинопольского патриархата. В южнославянских памятниках именование государства Рос(с)ия появляется с 1387 г., в самой России — со второй половины XV в. (Соловьев. 1957. С.134—155). Ставшая регулярной в новое время форма с двумя -сс- (Россия), в греческих текстах встретится лишь в XIV в. — в «Исторических записках» византийского гуманиста Никифора Григоры (Gregoras. 199.12; 511.18); в русских же источниках, согласно М.Н. Тихомирову (1953. С. 93-96), — с XV в.

Трактат «Об управлении империей» содержит важнейшие свидетельства, касающиеся древнерусской истории. В главе IX описывается плаванье караванов судов росов по пути «из варяг в греки». При этом перечисляются древнерусские города по пути следования: Новгород, Смоленск, Любеч, Чернигов, Вышгород, («Ольгин град» в «Повести временных лет»), Киев, Витичев, являвшиеся важными центрами Древнерусского государства. Константин упоминает также русских князей, называя их на византийский манер «архонтами Росии» — Игоря ("Ιγγωρ) и Святослава (Σφενδοσθλάβος).

Очень важны свидетельства Константина Багрянородного о взаимоотношениях росов и славян. Судя по приводимому ниже тексту, византийцы еще в X в. отчетливо разделяли росов и славян как в этнолингвистическом, так и в политическом отношении. Славянские племена, перечисленные в трактате, являются данниками («пактиотами») росов. Свидетельства языка, отраженные в передаваемых в памятниках названиях днепровских порогов — «по-росски» и «по-славянски», подтверждают, что словом рос Константин обозначает скандинавов: славянские наименования, передаваемые Константином, «переводят» соответствующие скандинавские топонимы (Const. DAI. Р. 180; Toynbee. 1973. Р.348; подробнее см.: Константин. С. 319—321).

Немаловажны материалы и о судах росов, их оснастке и названиях: в этих сообщениях переплетаются актуальные наблюдения очевидцев-информаторов Константина со ставшими уже традиционными стереотипами «этнического портрета» славян. Наконец, в ряду упоминавшихся уже ранее славянских языковых заимствований в греческом находит свое место термин полюдье, транслитерируемый византийским автором, который сообщает ценные сведения об этом важнейшем институте социально-экономической и политической жизни Древней Руси:

«О росах, отправляющихся с однодеревками из Росии в Константинополь... приходящие из внешней Росии в Константинополь моноксилы являются одни из Немогарда, в котором сидел Сфендослав, сын Ингора, архонта Росии, а другие из крепости Милиниски, из Телиуцы, Чернигоги и из Вусеграда. Итак, все они спускаются рекою Днепр и сходятся в крепости Киоава, называемой Самватас. Славяне же, их пактиоты, а именно: кривитеины, лендзанины и прочие Славинии — рубят в своих горах моноксилы во время зимы и, снарядив их, с наступлением весны, когда растает лед, вводят в находящиеся по соседству водоемы. Так как эти [водоемы] впадают в реку Днепр, то и они из тамошних [мест] вхожи в эту самую реку и отправляются в Киаву. Их вытаскивают для [оснастки] и продают росам. Росы же, купив одни эти долбленки и разобрав свои старые моноксилы, переносят с тех на эти весла, уключины и прочее убранство... снаряжают их. И в июне месяце, двигаясь по реке Днепр, они спускаются в Витечеву, которая является крепостыо-пактиотом росов, и, собравшись там в течение двух-трех дней, пока соединятся все моноксилы, тогда отправляются в путь и спускаются по названной реке Днепр. Прежде всего они приходят к первому порогу, нарекаемому Эссупи, что означает по-росски и по-славянски «Не спи». Порог [этот] столь же узок, как пространство циканистирия, а посередине его имеются обрывистые высокие скалы, торчащие наподобие островков. Поэтому набегающая и приливающая к ним вода, извергаясь оттуда вниз, издает громкий страшный гул. Ввиду этого росы не осмеливаются проходить между скалами, но, причалив поблизости и высадив людей на сушу, а прочие вещи оставив в моноксилах, затем нагие, ощупывая своими ногами дно, волокут их, чтобы не натолкнуться на какой-либо камень. Так они делают, одни у носа, другие посередине, а третьи у кормы, толкая [ее] шестами, и с крайней осторожностью они минуют этот первый порог по изгибу у берега реки. Когда они пройдут этот первый порог, то снова, забрав с суши прочих, отплывают и приходят к другому порогу, называемому по-росски Улворси, а по-славянски Островунипрах, что означает «Островок порога». Он подобен первому, тяжек и труднопроходим. И вновь, высадив людей, они проводят моноксилы, как и прежде. Подобным же образом минуют они и третий порог, называемый Геландри, что по-славянски означает «Шум порога», а затем так же — четвертый порог, огромный, нарекаемый по-росски Аифор, по-славянски же Неасит, так как в камнях порога гнездятся пеликаны. Итак, у этого порога все причаливают к земле носами вперед, с ними выходят назначенные для несения стражи мужи и удаляются. Они неусыпно несут стражу из-за пачивакитов (печенегов. — Авт.). А прочие, взяв вещи, которые были у них в моноксилах, проводят рабов в цепях по суше на протяжении шести миль, пока не минуют порог. Затем также, одни волоком, другие на плечах, переправив свои моноксилы по сю сторону порога, столкнув их в реку и внеся груз, входят сами и снова отплывают. Подступив же к пятому порогу, называемому по-росски Варуфорос, а по-славянски Вулнипрах, ибо он образует большую заводь, и переправив опять по излучинам реки свои моноксилы, как на первом и на втором пороге, они достигают шестого порога, называемого по-росски Леанди, а по-славянски Веручи, что означает «Кипение воды», и преодолевают его подобным же образом. От него они отплывают к седьмому порогу, называемому по-росски Струкун, а по-славянски Напрези, что переводится как «Малый порог». Затем достигают так называемой переправы Крария, через которую переправляются херсониты, [идя] из Росии, и пачинакиты на пути к Херсону. Эта переправа имеет ширину ипподрома, а длину, с низа до того [места], где высовываются подводные скалы — насколько пролетит стрела пустившего ее отсюда дотуда. Ввиду чего к этому месту спускаются пачинакиты и воюют против росов. После того как пройдено это место, они достигают острова, называемого Св. Григорий. На этом острове они совершают свои жертвоприношения, так как там стоит громадный дуб: приносят в жертву живых петухов, укрепляют они и стрелы вокруг [дуба], а другие кусочки хлеба, мясо и что имеет каждый, как велит их обычай. Бросают они и жребий о петухах: или зарезать их, или съесть, или отпустить их живыми.
От этого острова росы не боятся пачинакита...
Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда наступит ноябрь месяц, тотчас архонты выходят со всеми росами из Киава и оправляются в полюдия, что именуются «кружением», а именно — в Славинии вервианов, другувитов, кривичей, севериев и прочих славян, которые являются пактиотами росов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав. Потом так же, как было рассказано, взяв свои моноксилы, они оснащают [их] и отправляются в Романию» (Константин. С. 45—51). Показательна точность передачи некоторых древнерусских технических терминов и обозначения институтов в сочинении Константина Багрянородного. Это, помимо полюдья (IX. 107), очевидная калька с древнерусского «вся Русь» (πάντων των 'Ρως — IX. 106) и указание на институт кормления (διατρεφόμενοι — IX. 104-113).

Константин выделяет «Внешнюю Росию» (ή έσω 'Ρωσία), под которой скорее всего подразумевалась Северная Русь с границей где-то между Новгородом и Смоленском. Собственно же Русь ограничивалась, вероятно, территорией, освоенной полюдьем киевского князя. Таким образом, если обратиться к названным в византийском трактате русским городам, то Русью в узком смысле слова следует считать, согласно Константину, Киевскую, Черниговскую и Переяславскую земли, т.е. территории Приднепровья.

Древнерусское общество делится Константином на дружину [«все росы» — выражение известно также из «Повести временных лет» (ПВЛ. С. 13, 18)] и славянские племена — кривичей, лендзян, а также «вервиан»-древлян, «другувитов»-дреговичей, северян и др., находившихся в отношении союзного данничества («пактиоты») по отношению к князю и «росам». Русского князя византийский источник называет «архонтом» — официальным греческим термином, обычным в Византии для именования иноземных правителей.

Только Константин Багрянородный сохранил свидетельство о том, что Святослав «сидел» в Новгороде во время княжения в Киеве Игоря. Это известие — самое раннее подтверждение обычая направления великим киевским князем своего сына на новгородский престол.

Наконец, в трактате описан языческий ритуал жертвоприношений, совершаемый росами по пути в Византию на острове Св. Григория (Хортице). Культовые реалии, описанные Константином, позволяют искать их корни как в скандинавской, так и славянской традициях (Константин. С. 327—328).

Изучение происхождения и значения названия 'Ρώς в византийских источниках X в. имеет длительную историю (подробный анализ проблемы см.: Константин. С. 293—307). К настоящему времени существует три основные теории относительно этимологии названия. Первая из них возводит его к древнерусскому слову русь. Несоответствие корневых гласных, -о- в греческом и -у- в древнерусском, объясняется или их фонетической близостью и взаимозаменяемостью в северногреческих диалектах или возможным тюркским, например хазарским, посредничеством при проникновении в греческий язык названия Руси. Второе объяснение остается лишь гипотезой; что же касается чередования -о-/-у-, то оно действительно свойственно греческому языку византийского периода, причем не только его северным диалектам.

Следы бытования в византийской среде этнонима рус с огласовкой -у- говорят о возможной связи греческого имени Руси с исконным русским термином. Однако показательно, что этноним с корневым гласным -у- встречается в случаях передачи самоназвания: Лиутпранд, называя «русов», воспроизводит самоназвание народа из наемного корпуса в Византии; более поздние акты Русского монастыря на Афоне, неоднократно упоминающие «русские книги», «русскую» церковную утварь, сам монастырь «русов» (см. гл. 5), скорее всего отражают речь ктиторов (жертвователей) — носителей русского языка. Но преобладающей формой в X в. была форма 'Ρώς, и ее объяснение чередованием -о-/-у- оказалось не полностью убедительным.

Другая точка зрения на происхождение греческого названия 'Ρώς предполагает его чисто книжную основу. Речь идет о применении для обозначения русских библейского названия Рош, известного по «Септуагинте» (греческому переводу Библии) в форме 'Ρώς. Рош трижды фигурирует в «Книге пророка Иезекииля» в выражении «...к Гогу в земле Магог, князю Роша, Мешеха и Фувала» (Иез. 38.2; 38.3; 39.1). Народы Мешех и Фувал, идентифицируемые с землями Табал и Муски ассирийских надписей и Тибаренами и Мосхами Геродота (Herod. III. 94; VII. 78), локализуются в соответствии с библейской этногенетической легендой на севере Малой Азии. Сближение византийского названия Руси 'Ρώς с библейским Рош основано на понимании последнего как этнонима, обозначающего северных варваров, главой которых был Гог. Однако более вероятно, что слово Рош в «Септуагинте» употреблено в его исконном древнееврейском значении «глава», т.е. фразу Иезекииля следует понимать как «...архонта-рош Фувала и Мешеха», что находит соответствие в Вульгате (латинском переводе Библии) и других текстах.

Эсхатологическая легенда о Гоге и Магоге, которые во главе бесчисленных войск сатаны подойдут к «священному граду» (Откровение Иоанна. XX. 7—8), была широко распространена в Византии. Контаминацию значения рос как скандинавского самоназвания с библейским именем Рош можно отметить уже в IX в. в «Житии Георгия Амастридского». Показательно, что и византийский историк X в. Лев Диакон воспринял нападение русских на Константинополь в 860 г. как исполнение пророчества Иезекииля (Leo Diac. 150. 15—19). Однако упоминание Гога и Магога в связи с нашествием «северных варваров» на Византию могло иметь место и без какой-либо связи с народом (?) Рош, как, например, в повествовании о нашествии «скифов и гуннов» у Андрея Кесарийского (PG. Т. 106. Со1.416), а также в анонимной «Истории Авар» (редакция А).

Итак, в вопросе о влиянии библейского термина на бытование византийского этнонима 'Ρώς следует различать два аспекта: языковой, генетический (возникновение этнонима как книжного заимствования) и литературно-образный (контаминация представлений об эсхатологическом нашествии библейских племен с образной характеристикой «варваров» — современников).

Влияние библейской образной системы на непосредственные впечатления византийцев несомненно. Обыгрывание термина-этнонима, подобно тому, как это имеет место у Льва Диакона,— явление, характерное для византийских этиологических построений. Так, этноним понтийцы (жители) и созвучное слово ποντικοί — «мыши» обыгрываются Феодором Продромом (Hunger. 1968, 86.12), а термин «скифы» производится Евстафием Солунским от σκύζεσθαι — «гневаться» (Eust. Thess. Comm. 723.42 и след.); этноним «тавры» (жители Таврики — Крыма) воспринимается как омонимичный названию животного «бык» (Там же. 259.7 и след.). При этом характерна уничижительная окраска подобных византийских этимологий (Бибиков. 1978. С.99-100). В лингвистическом же плане влияние библейского термина не обуславливает только книжный характер появления этнонима в византийских текстах.

Наконец, третья гипотеза о происхождении греческого 'Ρώς связывает его с широко распространенным в топо- и этнонимике среднеазиатского, северокавказского и севернопричерноморского ареала иранским по происхождению корнем рос- с вариантами аорс-, рокс- и др. Однако она не является достаточно обоснованной. Корни рос· и рус- не являются родственными, как полагали многие советские историки и археологи (Тихомиров. 1947; Рыбаков. 1982 и многие другие), поскольку древнерусские гласные у и о < ъ восходят к различным индоевропейским гласным.

Комплексное рассмотрение содержания этнонимов рос и славяне Константина с привлечением лингвистических и археологических данных позволят сделать определенные выводы о происхождении имени Руси в Византии. Допустимо предположить, что византийское наименование отрядов «северных варваров», нападавших на владения Византии, а с 860 г. и на Константинополь, как и позднейшее наименование древнерусских дружин ('Ρώς) и Древнерусского государства (Ρωσία), непосредственно восходит не к древнерусскому русъ, а к исходному для него древнескандинавскому самоназванию участников похода на восток от Балтийского моря roper, rops-men, «гребцы».

На исконное значение слова рос как самоназвания скандинавов, связанного с обозначением плаваний на гребных судах, возможно, указывает их обозначение как «дромитов» (от названия дромонов — больших византийских кораблей) в хрониках Псевдо-Симеона и Продолжателя Феофана (см. ниже). О скандинавском происхождении росов прямо говорят и «Бертинские анналы» (см.: часть IV, гл. 1.1), и византийские источники X в.: Константин Багрянородный, хроника Псевдо-Симеона, Георгий Амартол (по Ватиканскому списку), Продолжатель Феофана. Славянские переводы соответствующих хронографических пассажей меняют этноним франки в греческом оригинале на варяги. Наряду с Константином различает росов и славян и Продолжатель Феофана.

Значение термина рос, близкое к профессионализму, зафиксировано в византийских военных и морских трактатах X в., где «росы» представляют собой воинский контингент, сопоставимый с называемыми в текстах в одном ряду лучниками, «малартиями», пехотинцами и всадниками (Three Treat. P. 280, 294, 312).

Эти же памятники свидетельствуют и об особенностях судов — быстрых и легких,— используемых росами. В данном контексте можно по-новому оценить и понимание термина дромиты, относимого к росам, у Псевдо-Симеона и Продолжателя Феофана. Если греческая народная этимология термина объясняет его происхождение тем, что росы «быстро бегают», то славянский переводчик памятника каким-то образом (по аналогии с дромонами) связывал дромитов с судами: «иже скеди глаголем».

К славянскому имени Руси следует возводить другой этноним, известный в византийских текстах — ρουσαίν (с корневой огласовкой -у-), зафиксированный у Продолжателя Феофана, в актах афонских монастырей, Русского, Дохарского и Эсфигмена, а также актах монастыря Марии Мессины. Учитывая контекст употребления этого этнонима, можно оценить его появление как отражение самоназвания.

Крещение Руси в 988 г., несомненно, придало мощный импульс тесному культурному взаимодействию Византии и Руси. Однако это событие имеет глубокую предысторию, относящуюся еще ко второй трети IX в. Тогда, судя по одному из посланий константинопольского патриарха Фотия, росы приняли христианство, и к ним направили византийского иерарха. Таким образом, появление греческого клира в русской среде произошло более чем на сто лет раньше христианизации Руси князем Владимиром. Представление о Руси как христианской, дружественной Византии державе укрепилось с конца IX в. не только в греческих памятниках, но отчасти, если судить по «Уставу князя Владимира» в составе «Софийской кормчей» XIII в. и по предисловию к «Киево-Печерскому патерику» и «Минеям-Четьим», и в русской традиции, восходящей к греческим источникам.

Византийское «Жизнеописание императора Василия», составленное в середине X в. при непосредственном участии Константина Багрянородного, хорошо знавшего Русь (см.: гл. 2), сохранило известие о направлении на Русь греческого архиепископа патриархом Игнатием (подробнее об этом ниже) в 70-х годах IX в. Если обратиться к легенде анонимного сказания (так называемого «Анонима Бандури») об изобретении славянской азбуки «Кириллом и Афанасием», то, согласно ей, они были посланы на Русь по просьбе князя Владимира византийским императором Василием I Македонянином. Все это говорит о том, что представление о пребывании в Киеве греческих иерархов и просветителей относится ко времени до официального крещения Руси в 988 г. и имеет традицию более чем на столетие древнее, чем крещение Руси князем Владимиром.

О крещении Руси вслед за событиями похода на Константинополь в 860 г. сообщает хроника Продолжателя Феофана. Анонимное сочинение было создано, вероятно, ок. 950 г. в кругах императора Константина Багрянородного и освещает период с 813 по 961 г. В книге, посвященной правлению Михаила III, сообщается о набеге росов в момент церковного противоборства в византийской столице сторонников патриарха Фотия и будущего патриарха Игнатия. В этой связи и сообщается о нападении росов на Константинополь 18 июня 860 г. и их последующем обращении:

«Потом набег росов (это скифское племя, необузданное и жестокое), которые опустошили ромейские земли, сам Понт Евксинский предали огню и оцепили город (Михаил в то время воевал с исмаилитами). Впрочем, насытившись гневом Божиим, они вернулись домой — правивший тогда церковью Фотий молил Бога об этом, — а вскоре прибыло от них посольство в царственный город, прося приобщить их божьему крещению. Что и произошло» (Theoph. Cont. 196.6-15; цит. по: Продолжатель Феофана. С.84).

Если на основании произведений самого патриарха Фотия мы восстанавливаем последовательность событий, несколько условно и общо описываемых в риторических памятниках, то Продолжатель Феофана ставит оба события в непосредственную связь между собой: нападение росов, последующее их мирное посольство и принятие христианства.

Пятую книгу хроники Продолжателя Феофана составляет памятник, имеющий определенную самостоятельность,— «Жизнеописание императора Василия». Его сочинение до последнего времени приписывалось на основании слов заглавия памятника самому императору Константину VII Багрянородному, поставившему образ своего деда — основателя Македонской династии Василия I в центр повествования всей хроники и создавшего своеобразное светское житие, сочетавшее в себе черты античной биографии с агиографической риторикой. «Жизнеописание» датируется временем после 943—950 гг., т.е. оно создавалось после других книг хроники.

Героизированный образ Василия I наделяется чертами мудрого политика, философа, ревнителя православия. Именно ему отводится роль просветителя славян, распространителя христианства среди других племен и народов, в том числе болгар (крещение болгарского царя Бориса относится к 864/68 гг., а в 870 г. по назначению константинопольского патриарха Игнатия в Болгарии утверждается архиепископство) и росов.