Члены коммуны обладали значительной частью земли и имущества

По данным 33 губерний, в 1918 году было 315 тыс. членов комбедов и 117 тыс. коммунистов, членов сельских ячеек. Это ничтожно малая цифра. Ибо в то время коммунистом мог стать безо всяких формальностей любой сельский пролетарий или бедняк.

На практике дело осуществлялось так. Приходил в деревню вооруженный до зубов продотряд. Собирались на собрание сельские пролетарии, полупролетарии, люмпен-пролетарии, бедняки, чаще всего лодыри и пьяницы. Из них руководство продотряда подбирало комбед. Члены комбеда (нередко настоящие деклассированные, уголовные типы) указывали продотрядовцам, у кого из сельчан есть зерно.

Для поддержки продовольственных отрядов и установления в деревне новых порядков издается декрет об организации деревенской бедноты снабжения ее хлебом, предметами первой необходимости и сельскохозяйственными орудиями за счет других частей деревни. По этому декрету в деревне создаются комитеты бедноты из числа сельских пролетариев, полупролетариев, люмпен-пролетариев, бедняков да и просто разных деклассированных элементов. Следует вспомнить, что в 1917-1919 годах в деревню приходит на жительство большое количество горожан, живших когда-то на селе, но потерявших с ней связь и вот в годы революции вернувшихся в нее, чтобы пережить голод.

Психология босяков и кочевников, философия мировой шпаны отравленной патокой растекается по России, противопоставляя древней культуре бесплодные лозунги, стравливая поколения, нарушая преемственность.

Трудовая повинность имеет принудительный характер, но это вовсе не значит, что она является насилием над рабочим классом. Если бы трудовая повинность натыкалась на противодействие большинства трудящихся, она оказалась бы сорванной и с нею вместе советский строй...

Русский капитализм, в силу своей запоздалости, несамостоятельности и вытекающих отсюда паразитических черт, в гораздо меньшей степени, чем капитализм Европы, успел обучить, технически воспитать и производственно дисциплинировать рабочие массы. Эта задача сейчас целиком ложится на профессиональные организации пролетариата. Хороший инженер, хороший машинист, хороший слесарь должны иметь в Советской Республике такую же известность и славу, какую раньше имели выдающиеся агитаторы, революционные борцы, а в настоящий период – наиболее мужественные и способные командиры и комиссары... Наши трудовые мобилизации не войдут в жизнь, не укоренятся, если мы не захватим за живое все, что есть честного, сознательного, одухотворенного в рабочем классе.

Более глубокие слои... вышедшие из крестьянской толщи... еще слишком бедны инициативой. Чем болен наш русский мужик – это стадностью, отсутствием личности, т.е. тем, что воспело наше реакционное народничество, что восславил Лев Толстой в образе Платона Каратаева: крестьянин растворяется в своей общине, подчиняется земле. Совершенно очевидно, что социалистическое хозяйство основано не на Платоне Каратаеве, а на мыслящем, инициативном, ответственном работнике. Эту личную инициативу необходимо в рабочем воспитывать...

...Путь к социализму лежит через высшее напряжение государства. И мы с вами проходим как раз через этот период... Никакая другая организация, кроме армии, не охватывала в прошлом человека с такой суровой принудительностью, как государственная организация рабочего класса в тягчайшую переходную эпоху. Именно поэтому мы и говорим о милитаризации труда>.

По сути дела, воззрение Троцкого на переустройство труда в новую историческую эпоху отражало мировоззрение паразитических, деклассированных, босяцких слоев общества. Именно для этих слоев труд был проклятьем, а лень – осью жизни. В их представлении нормальный человек может трудиться только по принуждению, из-под палки. Нравственные ценности русского крестьянина, и прежде всего трудолюбие как добродетель, были совершенно непонятны и даже дики для этих слоев. Золотой век для них – это время, когда не надо будет работать, а только наслаждаться вечной праздностью. Недаром Троцкий говорит о лени как о двигателе прогресса. Социалистический лозунг освобождения труда мыслится им как освобождение от труда. Золотая мечта лодырей и паразитов.

Именно поэтому он всегда был враждебен русскому крестьянству, начисто отрицая его культуру. Он писал: "Мужицкая основа нашей культуры – вернее бы сказать, бескультурья – обнаруживает все свое пассивное могущество". Это могущество традиционной крестьянской культуры Троцкий и его последователи "огнем и мечом" пытались уничтожить, подавить "косность широких слоев отсталой народной массы". И это была не просто борьба людей, а двух противоположных идеологий – трудовой и нетрудовой (паразитической).

В идеях Троцкого в чистом виде появилось утопическое стремление к созданию всеобъемлющей, всезнающей, всепонимающей централистской системы административного диктата, сочетающейся со всеобщей милитаризацией труда, бюрократизацией и натурализацией распределения и обмена, огосударствлением профсоюзов. Именно он стал одним из главных инициаторов проведения этой системы в жизнь. Крах этой системы он позднее объяснял не принципиальной ее порочностью, а низкой культурой населения России, которая еще не доросла до столь "совершенных" форм хозяйственного развития. Вот как это он сам рассказывал на XI партийном съезде: "Мы начали в хозяйственной политике крутым и непримиримым разрывом с буржуазным прошлым. Раньше был рынок – упраздняется, свободная торговля – упраздняется, конкуренция – упраздняется, калькуляция коммерческая – упраздняется. Что вместо этого? Централистский верховный священный ВСНХ, который все распределяет, все организует, обо всем заботится: куда машины, куда сырье, куда готовые продукты, – он из единого центра через свои ответственные органы решает, все распределяет. Мы на этом плане осеклись. Почему? Потому что оказались недостаточно подготовленными... А если бы не осеклись? Или другими словами: если бы другой рабочий класс на известной стадии своей диктатуры имел бы возможность, по своей культурной подготовке, перейти к этому централистическому государственному упразднению рынка, конкуренции, калькуляции и к замене этого единым хозяйственным планом, все охватывающим и все предусматривающим... тогда огосударствление профсоюзов и плановое руководство социалистическим хозяйством означали бы две стороны одного и того же процесса".

Абсолютное непонимание традиционной крестьянской культуры было для Троцкого не случайным. В истории страны он видел только отрицательные стороны – темноту, невежество. Прошлое России, да и вообще Русский народ Троцкий просто презирал. "Россия приговорена своей природой на долгую отсталость, – заявлял он. – Ни один государственный деятель России никогда не поднимался выше третьеразрядных имитаций герцога Альбы, Меттерниха или Бисмарка". Вообще Россия для Троцкого – провинциальное захолустье, в котором не было ничего ценного, а только "варварская жестокость самодержавного государства, ничтожество привилегированных классов, лихорадочное развитие капитализма на дрожжах мировой биржи, выморочность русской буржуазии, упадочность ее идеологии, дрянность ее политики". Российское "третье сословие", заявлял Троцкий, "не имело и не могло иметь ни своей Реформации, ни своей Великой Революции". Российская история, по мнению Троцкого, не дала в прошлом ни Лютера, ни Фомы Мюнстера, ни Мирабо, ни Дантона, ни Робеспьера. Вся русская культура – лишь "поверхностная имитация высших западных моделей и ничего не внесла в сокровищницу человечества".

Как некогда маркиз де Кюстин, Троцкий предлагает строить Россию заново, прежде всего очистив ее от всякого "исторического хлама", называемого некоторыми отсталыми людьми "культурно-историческим наследием". Что делать с такими отсталыми людьми, Лев Давидович знает точно. "Враждебные государству элементы, – пишет он, – должны направляться в массовом порядке на объекты строительства пролетарского государства". Большая часть пятнадцатого тома собрания сочинений Троцкого посвящена милитаризации труда, которая должна осуществляться путем превращения производственных районов в миллионные дивизии, объединения военных округов с производственными подразделениями. На важнейших объектах он предлагает создавать "ударные батальоны, чтобы они повысили производительность личным примером и репрессиями..."

Троцкист Гольцман на V Всероссийской конференции профсоюзов (ноябрь 1920 года) высказывает следующее кредо: "Другой способ (способ воздействия на рабочих) – это способ принуждения, способ реальной политики, которая не останавливается ни перед какими методами, как методами поощрения рабочих, так и методами принуждения, беспощадной палочной дисциплины по отношению к рабочим массам, которые нас тянут назад. Мы не будем останавливаться перед тем, чтобы применить тюрьмы, ссылку, каторгу по отношению к людям, которые неспособны понять наших тенденций".[52]

А каковы их тенденции, троцкист Гольцман рассказывает в своей книге "Реорганизация человека" – превращение людей в роботов и винтиков производства. "Труд и отдых чередуются по предначертанной программе, обеденное время регулируется сигналом. Стихия быта заменяется его рационализацией. В питание и отдых врывается поэзия машинистов. Наступает в наиболее изощренной форме... механизация жизни".[53]

Гольцман провозглашает бесплодное потребительство, объявляя потребление целью жизни. Необходимо "расширить количество предметов, подчиненных человеку".

Задача организации потребления и, по сути дела, задача жизни в том, чтобы не упустить ни одного атома материи. Природа дана для удовлетворения потребностей человека. Все для человека. Никаких святынь. Святотатство всегда было лозунгом жизни. Вся древняя культура – хлам. Прочь ее. Пожившему человеку не грех и умереть.

<С вековой тишиной русской деревни решительно покончено, – писал очевидец событий 1917 года, – происходит коренная ломка, великая переоценка ценностей всего и во всем.

Зажиточные, "справные" хозяева нервничают. Они режут не только скот, но и кур, так как ждут не то их конфискации, не то регистрации....Крестьянская психология того времени – богатых крестьян и немалой части середняков... колеблется и мечется между радостью, что помещичьи земли перешли к крестьянину, надеждой на какой-то неопределенный неформулируемый, "свой", крестьянский порядок вещей и опасением, что эти достижения пойдут прахом и опасением, что то новое, что начинает строиться, это не совсем понятное новое окажется не "своим", не коренным крестьянским>.

Конечно, крестьян радовало, что им удалось получить землю на привычной им основе уравнительного землепользования по трудовой и потребительской норме. Крестьянская община на некоторое время ожила, шумели крестьянские сходы, на которых обсуждался вопрос о передаче земель. Чаще всего землю делили по количеству едоков, кое-где по ислу работников или по дворам, или путем прирезки земли хозяйствам бедных крестьян. Однако уже летом 1918 года начались тревожные процессы разрушения краеугольных принципов общины – самоуправления и трудовой демократии. В деревню направляются продотряды ля изъятия якобы излишков хлеба, которых на самом деле не было. В 917 году в армию было мобилизовано примерно 40% мужского населения в рабочем возрасте: отсюда сокращение посевных площадей и продукции сельского хозяйства.

Членам комбеда, которые, естественно, не представляли интересов коренной деревни, давались почти полная власть и масса привилегий и прежде всего право на бесплатное получение значительной части зерна, изъятого у своих односельчан. Сельский мир, сельская община раскалывались на две неравноправные части: пролетарские и люмпен-пролетарские комбеды, поддерживаемые силой оружия, и огромная масса коренного крестьянства, оказавшегося в бесправном положении.

По личному указанию Ленина назначается премия в половинном размере стоимости найденного хлеба для крестьян, донесших о наличии "излишков" у своих односельчан.[54] Далее под угрозой оружия "излишки" изымались, а доносчики получали свою половину. Например, в Усманском уезде Тамбовской губернии продотряды из реквизированных 6 тыс. пудов хлеба 3 тыс. передали в пользу комбеда.

С 1919 года начинает осуществляться система продразверстки, т.е. принудительного изъятия у крестьян значительного количества продовольствия. Продразверстка обеспечивалась путем круговой ответственности волости и должна была выполняться любой ценой – даже если у крестьян не оставалось продовольствия на прокорм семьи. Всего фактически безвозмездно было изъято 615 млн. пудов зерна. Свободная торговля хлебом была запрещена. Крестьяне, имевшие хлеб, но уклонявшиеся от сдачи его государству, объявлялись врагами народа и даже предавались суду ревтрибунала. В волостях вводилось заложничество крестьян, отвечавших жизнью за немедленный сбор и ссыпку "излишков" хлеба.

В сельском мужском населении 16-59 лет комбедовцы составляли 2,2%, а члены партии – 0,8%. В общей же численности сельского населения доля комбедовцев была крайне незначительной – 0,5%, а доля членов партии – 0,2%.

Деятельность комбедов разрушила относительный мир, существовавший в крестьянских общинах. От неумения, от предвзятости, от прямой корысти, от желания покуражиться комбедовцами было совершено огромное количество злоупотреблений – произвольных конфискаций имущества, зерна и продуктов, бессмысленных арестов и жестокого обращения. За очень короткий срок комбеды сумели снискать к себе всеобщую ненависть коренного крестьянства и в начале 1919 года были официально распущены, хотя на самом деле продолжали существовать под вывеской местных советов.

В законе о социалистическом землеустройстве, изданном в 1919 году, вся земля объявлялась единым государственным фондом и декларировалось, что право на эту землю получает тот, кто землю обрабатывает. На практике же получалось так, что государство, а фактически большевистский режим, становясь собственником всей земли, распределяло ее через своих чиновников по своему усмотрению, предпочитая тех, кто поддерживает его политику. Идеальной формой землепользования объявлялись совхозы, коммуны, артели, товарищества, а на все виды единоличного землепользования предлагалось смотреть как на отживающее явление. Более того, развитие этих последних форм намеренно тормозилось. Крестьяне теряли право самостоятельного выбора. Кстати, политика бездумного предпочтения развития сельскохозяйственных коммун не шла им на пользу. Бедняки, люмпен-пролетарии, бывшие горожане, объединившись в коммуны, получали инвентарь, скот из помещичьих усадеб, ссуды, освобождение от налогов и самое главное – большое количество земли (на одного человека), теряли стимул к эффективному труду. Начинали паразитировать, проедать и пропивать полученный инвентарь, скот и ссуды.

Вот, например, история, рассказанная Б. Пильняком.[55] Несколько братьев вернулись из города, где ранее служили дворниками, и в бывшей помещичьей усадьбе устроили коммуну, собрав вокруг себя неимущих односельчан, и даже "охватили" членов помещичьей семьи. Присвоили весь инвентарь, лучшие земли. Сами практически не работали, а держались начальниками (председатель, секретарь, завхоз). На них работали неимущие односельчане (кто погорел, кто просто нищий).

Жили члены коммуны в двух домах и бане. Один дом – дача 12х12 из 4 комнат и кухни – занимали три брата и их родственники; в этом доме чисто. Второй дом: 11х14, людская изба, одна комната, окно заткнуто тряпками, живут 23 человека; в этом доме – грязно, низко, темно, все старики и старухи босы и спят вповалку.

	Коммуна	Деревня
Число людей
Число домов
Пахотные земли (десятин)
Засеяно озимых (десятин)		(больше не позволялось иметь)
Лошадей
Коров
Свиней		---
Инвентарь	сеялки, веялки, плуги	сохи, бороны
Питание	едят с мясом	кошки, щавель

Деревня сдавала по разверстке: зерно, мясо, яйца, шерсть, картофель. Коммуна ничего не сдавала. "Мужики на коммуну смотрели косо, злобно, недоверчиво, сторонились коммуны". Таких коммун в годы гражданской войны организовано было немало, и получили они печальную славу.

Увлекшись конфискациями и карательными мерами, пролетарская власть на селе не сумела выполнить самого главного – подвинуть коренное крестьянство к обобществлению хозяйства. Несмотря на значительную поддержку и льготы, на призыв к обобществлению откликнулось незначительное число крестьян. К концу 1920 года в коллективные хозяйства и коммуны объединилось только 131 тыс. человек. Причем половина из них не была крестьянами, а горожанами, бежавшими из города в результате голода. Число же колхозников-крестьян составляло около 0,5 процентов сельского населения.[56]