Возвышение Македонии и завоевание Греции

(Демосфен о действиях Филиппа Македонского в Элладе,
третья филиппика)

Демосфен (384 – 322 до н.э) – великий афинский оратор и политический деятель – рано потерял отца и обманом был лишен наследства опекунами. Это заставило юного Демосфена целеустремленно упражняться в искусстве красноречия. Выучившись ораторскому искусству, он выиграл судебный процесс против недобросовестных опекунов, правда, удовлетворение от победы было только моральным, ибо вернуть растраченное имущество было невозможно. Впоследствии Демосфен стал логографом, т.е. за известное вознаграждение сочинял судебные речи для других; занимался он и преподаванием красноречия. Но скоро такого рода занятия перестали его удовлетворять, и Демосфен решил посвятить себя политической деятельности. Первые выступления прошли неудачно: оратора освистали. Однако он не пал духом и, упорной работой победив свои природные недостатки, достиг высшего совершенства в ораторском искусстве. Демосфен выступал на крупных политических процессах, в Народном собрании. С 351 г., когда оратор произнес свою “Первую речь против Филиппа”, он становится идейным вождем в борьбе против Филиппа Македонского, в котором узрел главного врага греческой свободы. После замечательной по силе “Третьей речи против Филиппа” (341 г. – см. ниже) Демосфен сделался руководителем всей афинской политики: началась подготовка к войне, создание антимакедонской коалиции. В 338 г. союзные афинские и фиванские войска потерпели поражение в битве при Херонее, в которой Демосфен принимал участие в качестве гоплита. Спустя два года оратору был присужден Народным собранием золотой венок за высокие патриотические заслуги, однако это решение было оспорено в суде Эсхином – лидером промакедонской партии в Афинах. Процесс о венке, который откладывался и состоялся только в 330 г. до н.э., стал настоящим состязанием в ораторском искусстве между Демосфеном и его противником. Эсхин потерпел поражение, после чего покинул родной полис, остаток жизни проведя на Самосе, в Эфесе и на Родосе, где основал знаменитую риторскую школу. Что касается Демосфена, в 324 г. он оказался замешанным в некую темную аферу с подкупом, связанную с Гарпалом, проворовавшимся казначеем Александра Македонского. Оратор был приговорен судом к уплате огромного штрафа в 50 талантов, но с помощью друзей ему удалось бежать из Афин. Изгнание оказалось недолгим: после смерти Александра (323 г.) в Элладе началось восстание против македонской гегемонии (Ламийская война), и Демосфен торжественно вернулся на родину. Однако его последний триумф был кратковременным: афиняне потерпели поражение, в город был введен македонский гарнизон, а одним из условий мира было требование о выдаче виновников восстания. Демосфен укрылся в храме Посейдона на о-ве Калаврия у побережья Арголиды, но увидев отряд преследователей, готовых силой увести его из священного места, принял яд. Так, в месяце пианепсионе (октябрь) 322 г. до н.э. погиб величайший оратор Греции. В начале следующего века соотечественники поставили Демосфену в Афинах бронзовую статую, под которой была начертана эпиграмма:

Будь у тебя, Демосфен, столь же мощная сила, как разум
Сам македонский Арес[60] греков бы не покорил.

Знаменитая речь IХ – третья речь против Филиппа – была произнесена приблизительно в мае 341 г. до н. э. Несмотря на формальный мир с Афинами, македонский царь продолжал враждебные действия. Вместе с ростом его могущества росла угроза свободе и независимости Афин и всех греков – именно на это и стремился обратить внимание в своей речи афинский оратор.

(1) Много разговоров, граждане афинские, ведется у нас чуть ли не на каждом заседании Народного собрания о тех преступлениях, какие совершает Филипп не только против вас, но и против всех остальных, с тех самых пор как заключил мир[61]; и все, я уверен, могли бы, хоть в действительности и не делают этого, признать своей обязанностью и говорить, и действовать так, чтобы тот человек прекратил свое надругательство и понес наказание; однако все дела, как я вижу, приведены в такое расстройство и так запущены, что боюсь, не оказался бы, как ни обидно это звучит, правильным такой вывод: если бы все выступающие ораторы желали вносить предложения, а вы голосовать их с одним только расчетом, чтобы привести дела государства в самое плохое состояние, то и тогда, я думаю, они не могли бы оказаться в худшем положении, чем теперь (2) Конечно, есть, вероятно, много причин этого, и не от одной только или двух дела пришли в такое состояние, но, коль скоро вы станете правильно разбираться в деле, вы найдете, что вина за это падает главным образом на тех людей, которые предпочитают искать благоволения у народа, чем говорить наилучшее; из них, граждане афинские, некоторые[62] стараются обеспечить себе средства для достижения известности и силы и нисколько не заботятся о дальнейшем; они думают поэтому, что и вам не надо об этом заботиться; другие же выступают с обвинениями и клеветами против руководителей государства и этим образом действий ведут все как раз к тому, чтобы государство казнило само себя и всецело только этим и занималось, а Филиппу чтобы предоставлялась возможность говорить и делать, что ему угодно… (8) Конечно, если есть возможность государству хранить мир и это от нас зависит, – с этого я начну, – тогда я отвечаю, что надо нам хранить мир и, кто это говорит, тот, по-моему, должен вносить письменные предложения, действовать в этом духе и не допускать обмана. Но если наш противник, держа в руках оружие и имея вокруг себя большое войско, только прикрывается перед вами словом “мир”, между тем как собственные его действия носят все признаки войны, что тогда остается, как не обороняться?

(16)...Вот и сейчас, когда он посылает наемников в Херсонес, который и царь[63] и все греки признали вашим владением…скажите, пожалуйста, что значат эти действия? (17) Он утверждает, будто не воюет; но я не только не могу согласиться, что, действуя таким образом, он соблюдает условия мира, заключенного с вами, но даже и тогда, когда он пытался овладеть Мегарами[64], устраивал тирании на Эвбее[65], когда теперь предпринимает поход против Фракии[66], ведет происки в Пелопоннесе[67] – словом, всегда, когда он для достижения своих целей действует при помощи вооруженной силы, я утверждаю, что все эти действия являются нарушением мира и означают войну против вас; или, может быть, и про людей, которые устанавливают осадные машины, вы до тех пор будете утверждать, что они соблюдают мир, пока они не подведут эти машины к самым стенам! Но вы этого не станете утверждать, потому что, кто устраивает и подготовляет такие средства, чтобы захватить меня, тот воюет против меня, хотя бы он еще не метал ни камня, ни стрелы. (18) Итак, что же может вам угрожать в случае чего-нибудь такого? А вот что: будет для вас потерян Геллеспонт; неприятель, воюющий с вами, сделается властелином Мегар и Эвбеи; пелопоннесцы станут его сторонниками. Так как же после этого про человека, который развивает такие действия против нашего государства, я буду говорить перед вами, будто он соблюдает мир? (19) Нет, никогда! Но я считаю, что с того самого дня, как он разгромил фокидян[68] он уже и ведет войну. А вы поступите, я думаю, благоразумно, если немедленно примете меры к обороне; если же оставите дело так, то потом, если и пожелаете, уже не будете в состоянии, мне кажется, сделать даже этого…

(22) Но я вижу, что все люди, начиная с вас самих, уступили ему то самое, из-за чего до сих пор во все времена велись все войны между греками. Что же это такое? Это – возможность делать, что ему угодно, и прямо так, поодиночке обирать и грабить каждого из греков и порабощать государства, производя на них нападения. (23) А между тем простатами над греками в течение семидесяти трех лет были вы[69]; были простатами в течение двадцати девяти лет лакедемоняне[70]; достигли некоторой силы и фиванцы в течение вот этого последнего времени после битвы при Левктрах[71]. Но все-таки ни вам, ни фиванцам, ни лакедемонянам еще никогда, граждане афинские, не предоставлялось греками такого права – делать, что вам вздумается, – ничуть не бывало! … (25) Однако все проступки, совершенные как лакедемонянами за те тридцать лет, так и нашими предками за семьдесят лет, не могут равняться, граждане афинские, с теми обидами, которые нанес грекам Филипп в течение тринадцати неполных лет[72] за время, когда он выделяется из ряда остальных или, лучше сказать, они не составляют и малой доли того, что сделано им.

(28) И мы, все греки, видим это и слышим и все-таки не отправляем друг другу по этому поводу послов, не выражаем даже негодования, но находимся в таком жалком состоянии, такими рвами окопались одни от других у себя в городах, что вплоть до сегодняшнего дня не можем привести в исполнение ни одной полезной или необходимой нам меры, не можем сплотиться и заключить какого-нибудь союза взаимной помощи и дружбы. (29) Вместо этого мы равнодушно смотрим на то, как усиливается этот человек, причем каждый из нас, на мой по крайней мере взгляд, считает выигрышем для себя то время, пока другой погибает, и никто не заботится и не принимает мер, чтобы спасти дело греков, так как всякий знает, что Филипп, словно какой-то круговорот напастей – приступ лихорадки или еще какого-нибудь бедствия, – приходит вдруг к тому, кто сейчас воображает себя очень далеким от этого. (30) При этом вы знаете также и то, что если греки терпели какие-нибудь обиды от лакедемонян или от нас, то они переносили эти обиды все-таки от истинных сынов Греции, и всякий относился тогда к этому таким же точно образом, как если бы, например, законный сын, вступивший во владение большим состоянием, стал распоряжаться чем-нибудь нехорошо и неправильно: всякий почел бы его заслуживающим за это самое порицания и осуждения, но никто не решился бы говорить, что он не имел права это делать. (31) А вот, если бы раб или какой-нибудь подкидыш стал расточать и мотать достояние, на которое не имел права, тогда, о Геракл! – насколько же более возмутительным и более достойным гнева признали бы это вы все! Но о Филиппе и о том, что он делает сейчас, не судят таким образом, хотя он не только не грек и даже ничего общего не имеет с греками, но и варвар-то он не из такой страны, которую можно было бы назвать с уважением, но это – жалкий македонянин, уроженец той страны, где прежде и раба порядочного нельзя было купить. (32) Но чего же еще не хватает ему до последней степени наглости? Да помимо того, что он разорил города, разве он не устраивает пифийские игры, общие состязания всех греков, и, когда сам не является на них, разве не присылает своих рабов руководить состязаниями в качестве агонофетов[73]? Разве не завладел Пилами[74] и проходами, ведущими к грекам, и не занимает это место своими отрядами и наемниками? Разве не присвоил себе также и права первым вопрошать бога, отстранив от этого нас, фессалийцев, дорян и остальных амфиктионов, – права, которым даже и греки не все пользуются? Разве не предписывает он фессалийцам, какой порядок управления они должны у себя иметь? Разве не посылает наемников – одних в Порфм, чтобы изгнать эретрийскую демократию, других – в Орей, чтобы поставить тираном Филистиада?

(35)... И вот, хотя мы все страдаем от такого отношения к себе, мы все еще медлим, проявляем малодушие и смотрим на соседей, полные недоверия друг к другу, а не к тому, кто всем нам наносит вред… (36) Что же в таком случае за причина этого? Ведь, конечно, не без основания и не без достаточной причины тогда все греки с таким воодушевлением относились к свободе, а теперь так покорно терпят рабство. Да, было тогда, было, граждане афинские, в сознании большинства нечто такое, чего теперь уже нет, – то самое, что одержало верх и над богатством персов, и вело Грецию к свободе, и не давало себя победить ни в морском, ни в сухопутном бою; а теперь это свойство утрачено, и его утрата привела в негодность все и перевернула сверху донизу весь греческий мир. (37) Что же это такое было? Да ничего хитрого и мудреного, а только то, что людей, получавших деньги с разных охотников до власти и совратителей Греции, все тогда ненавидели, и считалось тягчайшим позором быть уличенным в подкупе; виновного в этом карали величайшим наказанием, и для него не существовало ни заступничества, ни снисхождения. (38) Поэтому благоприятных условий во всяком деле … нельзя было купить ни у ораторов, ни у полководцев, равно как и взаимного согласия, недоверия к тиранам и варварам и вообще ничего подобного. (39) А теперь все это распродано, словно на рынке, а в обмен привезены вместо этого такие вещи, от которых смертельно больна вся Греция. Что же это за вещи? Зависть к тому, кто получил взятку; смех, когда он сознается; снисходительность к тем, кого уличают; ненависть, когда кто-нибудь за это станет порицать, – словом, все то, что связано с подкупом.[75]

(70)... Граждане афинские, пока мы еще целы и владеем величайшим государством, богатейшими средствами, прекраснейшей славой, может быть, иной человек, сидя здесь, уже хотел бы спросить: “Что нам делать?” Я, клянусь Зевсом, расскажу об этом и даже внесу письменное предложение, так что, если вам будет угодно, вы утвердите его своим голосованием. Прежде всего, надо самим обороняться и готовиться, – я имею в виду подготовку триер, денег и воинов. Ведь, если даже все остальные согласятся быть рабами, нам во всяком случае нужно бороться за свободу. (71) Так вот, сначала подготовим все это у себя и притом постараемся сделать так, чтобы все это видели, и тогда обратимся с призывом ко всем остальным; будем для разъяснения дела отправлять послов во все стороны, как-то: в Пелопоннес, на Родос, на Хиос, к царю[76] (ведь и его расчетам не противоречит эта задача – не дать Филиппу покорить все своей власти) – это за тем, чтобы, если вам удастся убедить их, они в случае надобности были у вас соучастниками и в опасностях, и в расходах, а если это не удастся, то чтобы хоть выиграть время для действий.

(74) Если же вы рассчитываете, что Грецию спасут или халкидяне, или мегарцы, вам же самим удастся убежать от этих хлопот, то вы неправильно так думаете: довольно будет, если сами они останутся целы каждый в отдельности. Нет, именно вам надлежит это сделать, так как вам эту почетную задачу стяжали и оставили в наследство ваши предки ценой многих великих опасностей…

(Диодор о битве при Херонее,
Историческая библиотека, XVI, 85–86)

...Филиппу не удалось заключить союз с беотийцами. Тем не менее он решил выступить и против афинян, и против беотийцев. Дождавшись некоторых запоздавших союзников, он явился в Беотию более чем с 30 тыс. пехоты и не менее чем с 2 тыс. всадников. Хотя обе стороны хорошо приготовились к битве и в отношении предусмотрительности, воодушевления, да и по военной доблести не уступали друг другу, все же численностью войск и талантом военачальника превосходил царь. Побывав во многих разнообразных боях и в большинстве сражений одержав победу, он имел большую опытность в военном деле. Между тем со стороны афинян лучшие из полководцев, каковы Ификрат, Хабрий и Тимофей, умерли, а лучший из оставшихся, Харет, по способности быть вождем и по предусмотрительности ничем не отличался от любого из простых солдат. С рассветом обе стороны стали выстраиваться. На одном крыле Филипп поставил сына своего Александра, юношу возрастом, отличавшегося выдающейся храбростью и пылкой решительностью; рядом с ним поставил и наиболее видных из полководцев; а сам, имея при себе отборный отряд, взял под свое командование другую часть и находившиеся здесь роты искусно расставил применительно к обстоятельствам. Афиняне расставили войска по народностям; вверив одну часть фронта беотийцам, они оставили за собой командование остальным фронтом. Битва была жаркая и длилась долгое время. С обеих сторон было много павших, и в течение некоторого времени ход боя не подавал решительных надежд на победу ни одной из сторон. Наконец, Александр, стремясь показать перед отцом свою личную храбрость, не уступая ему в чрезмерном честолюбии и подстрекаемый в то же время тем, что рядом с ним сражалось и много доблестных людей, первый прорвал сомкнутую линию неприятеля и, многих сразив, теснил выстроенные против него отряды. Когда то же сделали и стоявшие рядом с ним, фронт войска греков все более разбивался. Трупы валились грудами, и находившиеся под начальством Александра отряды первые осилили и обратили в бегство своих противников. После этого и сам царь, сражаясь с опасностью для жизни и не уступая честь победы даже самому Александру, сначала оттеснил атакой стоявших против него, а потом обратил их в бегство и благодаря этому явился виновником победы. Из афинян пало в сражении более тысячи и не менее двух тысяч попало в плен. Равным образом и из беотийцев многие были перебиты, немало было и взято живыми. Филипп поставил после битвы трофей, разрешил хоронить трупы, принес богам победную жертву, и наградил по заслугам отличившихся.

(Древний мир в памятниках его письменности, ч. II, № 130)

(Мирный договор Филиппа и греческих городов 337 г. до н. э.,
M. N. Tod, II, n. 177)

Надпись на мраморной стеле, два фрагмента которой были найдены в Афинах на Акрополе. Она содержит формулу клятвы, принесенной участниками Коринфского конгресса, на котором были представлены делегаты всех греческих городов, кроме Спарты. Во время этой встречи был создан союз греческих городов во главе с союзным советом. Филипп, заключивший договор с каждым из государств, был объявлен главнокомандующим объединенных войск и гегемоном союза.

Клятва. Я клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Посейдоном, Афиной, Аресом, всеми богами и богинями. Я останусь верен миру и не нарушу того договора, который был заключен с Филиппом Македонским.

Я не выступлю походом ни на суше, ни на море и не причиню вреда тем, кто останется верен клятвам.

Я не захвачу какой-либо хитростью или уловками для военных целей ни города, ни укрепления, ни гавани, принадлежащие участникам мирного договора.

Я не посягну на царскую власть Филиппа и его потомков, а также на государственное устройство, существовавшее у каждого государства в тот момент, когда приносились клятвы о мире.

Я сам не сделаю ничего, противоречащего этому договору, и не позволю никому другому по мере сил. Если кто-либо сделает что-нибудь нарушающее этот договор о мире, я окажу тем, кому будет причинен вред, такую помощь, какую они попросят. Я буду воевать с нарушителем общего мира в соответствии с решением союзного совета и приказом вождя[77] и не оставлю... (текст обрывается).

(Перевод И. А. Шишовой. Хрестоматия по истории Древней Греции.
М., 1964. С. 428)