Английский клуб как новое явление в жизни русского дворянства 18-19 вв. 10 страница

Четвертичный период

В четвертичный период ощущалось воздействие ледников впоследствии похолодания на соседних территориях: Кавказе и Карпатах. Имеется хорошо сохранившаяся крупная корытообразная долина на Бабуган-яйле, по форме напоминающая ледниковую. Она начинается на большой высоте невдалеке от горы Роман-Кош, уходит в сторону Южного берега и затем резко обрывается крутым склоном Главной гряды.

Помимо этого существуют о другие свидетельства четвертичного оледенения. Например, скопления валунов известняка на бровке северного склона Чатыр-Даг и широкое распространение на верхнем плато мелких и юных по возрасту карстовых воронок, которые мы наблюдали в одном из маршрутов.

О действии ледников говорят и четвертичные галечники на Евпаторийском побережье Черного моря. Именно отталкиваясь от деятельности ледника, модно объяснить вынос огромной несортированной массы гальки и глыб верхнеюрских известняков на предгорную равнину.

В середине четвертичного периода в Крыму началось резкое похолодание, о чем можно судить благодаря органическому миру. Когда же климат потеплел, а лед и снег растаяли, следы ледниковой деятельности на яйлах были уничтожены быстрым растворением известняков просачивавшейся водой.

Начиная с середины четвертичного периода Крым, был плотно заселен первобытным человеком, о чем свидетельствуют многочисленные стоянки людей каменного века в горах и степях полуострова.

Об основных чертах геологического строения Крыма можно судить по геологическому разрезу полуострова. На нем показаны основные толщи осадочных пород и их взаимоотношения, массив глубинной магматической породы, контакт по разлому глин и песчаников Таврической серии с палеозойскими сланцами. В основании горного сооружения лежат песчаники и глины Таврической серии, сильно смятые в складки. Такие отложения мы встречали, например, в береговом клифе бухты Лазурное.

Такова история геологического развития Крымского полуострова, наблюдаемая нами в многочисленных памятниках природы, лишь малую часть которых мы посетили в своих маршрутах. К геологическим памятникам относятся горные породы, минералы и полезные ископаемые; складки пластов и разломы; землетрясения и другие следы движения земной коры; речные долины, горные ландшафты, образованные деятельностью текучих вод; корытообразные долины и ледниковые отложения и многие другие.

вало «упорядочить этот хаос» в Восточной Европе, от Гданьс­ка до устья Дуная³⁴.

Предоставлявшиеся ему архивные выборки неизбежно оп­ределяли форму и содержание книги, но русские корреспон­денты Вольтера слали ему и прямые указания, и критические замечания, заставляя его вполне обоснованно опасаться, что он окажется в роли «льстеца». В 1758 году он получил от Ломо­носова три сочинения о Петре: «Слово похвальное Петру Ве­ликому», «Сравнение с Александром Великим и Ликургом», а также «Опровержение некоторых авторов», — которые не от­дали должное Петру, в особенности самому Вольтеру и его «Истории Карла XII». Подобные предварительные наставления от Ломоносова говорили о все той же враждебности Петербург­ской академии; о ней же свидетельствовала и реакция Милле­ра, откликнувшегося на рукопись Вольтера сотнями поправок и особенно придиравшегося к французскому написанию рус­ских имен. Вольтер избежал необходимости их учитывать, опуб­ликовав свое сочинение в Женеве в 1759 году, якобы для того, чтобы опередить готовящиеся к выходу в Гамбурге и Гааге пиратские издания. Таким образом, неистребимый интерес Западной Европы и к Вольтеру, и к Петру перечеркнул после­дние попытки Петербургской академии взять образ царя под свой контроль. В 1763 году, в предисловии ко второму тому, Вольтер издевался над полученными им поправками к тому первому. Описывая, к примеру, первобытные народы Россий­ской империи, он упомянул, что они поклоняются овчине, и его немедленно поправили: не овчина, а медвежья шкура. «Медвежья шкура гораздо достойнее поклонения, чем овечья, — саркастически писал Вольтер, — и надобно носить ослиную шкуру, чтобы заботиться подобной безделицей»³⁵. Так он пре­вратил академиков в ослов; но «безделица» была не просто этнографической неточностью. Овчины, вновь и вновь возни­кавшие в описаниях Восточной Европы, были признанной эмблемой отсталости, и, возможно, Вольтер не случайно сде­лал именно их предметом поклонения.

Самой серьезной проблемой, которая возникла в перепис­ке, развернувшейся вокруг работы над жизнеописанием Пет­ра, была судьба царевича Алексея. «Печальный конец цареви­ча немного меня смущает», — писал Вольтер Шувалову в 1759 312

Изобретая Восточную Европу

году, предвидя возможные проблемы со вторым томом; у Мил­лера уже были наготове поправки к нему. Вольтер, конечно, готов был оправдать Петра, приговорившего сына к смерти, и оправдание это обуславливалось его общими представления­ми о Петре и России, то есть его убеждением, что «этот чело­век в одиночку изменил величайшую империю в мире». Алек­сей хотел вернуть Россию к старым порядкам, «вновь погрузить ее во тьму», так что у Петра не оставалось иного выбора, кро­ме как «пожертвовать своим сыном ради безопасности импе­рии»³⁶. Собственно говоря, именно такую версию и отстаивал Ломоносов, но Вольтеру пришлось пройти через щекотливый обмен мнениями с Санкт-Петербургом о столь своевременной смерти царевича в тюрьме. Вольтера просили поверить, что тот умер от естественных причин, возможно, от потрясения, ког­да ему объявили смертный приговор, но ни в коем случае не был убит по приказу Петра. В конце концов он не без иронии написал, что люди столь молодые «очень редко» умирают сами собой при зачтении им смертного приговора, но «доктора до­пускают такую возможность»³⁷. Смерть царевича и прочие по­добные темы «смушали» Вольтера, напоминая ему его собствен­ный тезис: «Он цивилизовал свой народ, но сам был дикарем». Чтобы обойти изобретенную им самим формулу, Вольтер объя­вил в 1757 году в письме Шувалову, что его не интересует ча­стная жизнь Петра; он намеревается создать не жизнеописа­ние, а «Историю Российской империи при Петре Великом»³⁴. Уже начиная с 1745 года Вольтер называл свое сочинение «памятником» Петру, а затем и прямо «статуей», чье «живо­писное воздействие» зависело от сокрытия чересчур мелких де­талей и личных изъянов. Как и у классических творений Фи­дия, эти мелочи «затмевались и стирались в сравнении с великими добродетелями, которыми Петр был обязан лишь себе, и в сравнении с героическими деяниями, на которые подтолкнули его эти добродетели»³⁹. Сочинение Вольтера пре­вращалось в нечто вроде памятника герою, чьим шедевром была Россия, как сам он был шедевром Вольтера. Этот памят­ник был завершен с выходом в 1763 году второго тома, а в 1766 году в Санкт-Петербург отправился Фальконе, чтобы на­чать работу над настоящей статуей. Бронзовый Петр был по­мещен на гигантской скале дикого камня, подчеркивая, подоб­но монументу, созданному Вольтером, соотношение между

Глава V, Обращаясь к Восточной Европе. Часть I

царем-героем и Россией, которая была сырым материалом для его творческих упражнений.

В сочинении Вольтера роль этой скалы играло помещен­ное в начале первого тома пространное «Описание России», ее первобытных племен, поклоняющихся овчине или чему там еще. Оно вышло в свет как раз вовремя, чтобы послужить ос­новой для статьи де Жакура в четырнадцатом томе «Энцикло­педии». Вольтер описывал край, где «все еще сливаются гра­ницы Европы и Азии», где «скифы, гунны, массагеты, славяне, кимерийцы, готы и сарматы и сейчас находятся в подданстве у царей»⁴". Первый том завершался победой Петра над Карлом XII при Полтаве, и хотя Вольтер уже однажды побывал в лаге­ре Карла, теперь он стал мудрее и понимал, что на кону стоит сама цивилизация. Если Петр проиграет, Россия «погрузится обратно в хаос»; если ему суждено победить, он сможет «ци­вилизовать (policer) обширную часть мира»⁴'.

В своей монографии, посвященной «России Вольтера», Кэролин Уайлдбергер заключает, что «оптимизм Вольтера по поводу России был безграничен, поскольку он был одним из проявлений его оптимизма по поводу цивилизации в целом»⁴². Этот оптимизм достигает высшей точки в его описании Пол­тавы как триумфа цивилизации, но в 1759 году, когда вышел в свет первый том, появился еще и «Кандид», где оптимизм как таковой безжалостно осмеян, а вера в предначертание представ­лена нелепым заблуждением. К этому важнейшему повороту Вольтера подтолкнули жестокости продолжающейся Семилет­ней войны; он уморительно высмеивал философский оптимизм доктора Панглосса, и все-таки сам был Панглоссом, когда с усердным оптимизмом восхвалял успехи цивилизации в Рос­сии. В «Кандиде» Европа — поле битвы между мародерствую­щими дикарями Восточной Европы, болгарами и аварами; но одновременно «История Петра Великого» предоставляет ски­фам, гуннам, славянам и сарматам надежду приобщиться к цивилизации. Год спустя, в 1760-м, в своей поэме «Русский в Париже» он, казалось, потерял долю былой уверенности: «Чему можно научиться на брегах Запада?»⁴³

В описании Вольтера взоры Петра были обращены к «на­шим частям Европы», он «желал ввести в своих владениях не турецкие, не персидские, а наши обычаи». Употребляя первое лицо множественного числа, автор отождествлял себя с Запад-31-1

Изобретая Восточную Европу

ной Европой, «нашими частями Европы». Петр хотел ввести «платье наших народов», которому противопоставлялись оде­яния прочих народов, круг которых очертил Вольтер, отметив сходство русского платья с одеяниями «поляков, татар и венг­ров древности»⁴⁴. Эти народы не были частью ни турецкого и персидского Востока, ни «наших частей Европы»: зажатые между ними, они были Восточной Европой. Работая над «Ис­торией Петра Великого», Вольтер оговаривал свои шаги в пе­реписке с русскими, и его сочинение стало чем-то вроде зер­кала (но не железным занавесом), в котором читатели могли видеть свое собственное отражение, восхищаясь Петром за то, что он восхищался их платьем, их обычаями, их частью Евро­пы. Положение двух сторон относительно друг друга видно уже из того, что Вольтер описывал западноевропейские путеше­ствия Петра (даже уверял, что видел его в 1717 году в Пари­же), но сам отклонил приглашение в Санкт-Петербург. Его труд, плод длительной переписки, стал поводом завязать еще один обмен письмами, когда в 1763 году Вольтер послал Ека­терине второй том своей истории.

«Ужинать в Софии»

«Мне кажется, — писал Вольтер Екатерине в 1766 году, — что если бы другой великий человек, Петр I, обосновался не на Ладожском озере, а в климате более мягком, если бы он выбрал Киев или какую-либо другую местность на юге, то, несмотря на мой возраст, я бы действительно оказался у ва­ших ног». До конца своих дней предавался он подобным эпи­столярным мечтаниям о своем визите к Екатерине. Однако предполагаемые препятствия, суровый северный климат Санкт-Петербурга предоставили свободу его воображению и позво­лили ему в своих фантазиях встречать Екатерину по всей Вос­точной Европе. «Сейчас все взоры должны повернутся к звезде Севера», — говорил Вольтер в следующем письме, но никто более него не стремился подорвать эту традиционную услов­ность, образ Российской империи как северной страны. Его собственный взор, подобно внешнеполитическим амбициям Екатерины, неизбежно переносился с севера на юг, обнаружи­вая там земли, наделенные явно восточными чертами. «Если

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть I

вы хотите совершать чудеса, — писал он в 1767-м, — постарай­тесь сделать ваш климат чуть жарче». Речь, однако, шла не о метеорологическом чуде, а о неудачном географическом рас­положении самой России: «Когда вы поместите Россию на тридцатой широте вместо шестидесятой, я попрошу у вас по­зволения приехать туда, чтобы окончить свои дни»⁴⁵. В Восточ­ной Европе даже факты географической науки находились в полном распоряжении просвещенного абсолютизма и каприз­ных философов. Если перемещение с шестидесятой широты на тридцатую перенесло бы Санкт-Петербург куда-нибудь в ок­рестности Каира, то компромиссная сорок пятая широта при­ходилась на Крымский полуостров, где двадцать лет спустя, в 1787 году, к Екатерине действительно присоединились послан­цы Западной Европы, вроде Сегюра и принца де Линя. Задол­го до того, в 1773 году, Дидро доказал, что посещение Санкт-Петербурга вполне достижимо даже для стареющего философа. Екатерина подыгрывала восточноевропейским фантазиям Вольтера, живописуя ему свои собственные путешествия. Она сожалела о невозможности чудесным образом изменить русский климат, но обещала осушить окрестные болота в надежде оздо­ровить петербургский. Наконец, она объявила о своем наме­рении совершить путешествие через всю Россию по Волге: «И, быть может, неожиданно для вас, вы получите письмо, отправ­ленное из какой-нибудь хижины в Азии». Екатерина явно ссы­лалась на предложенный самим Вольтером образ империи, где «все еще сливаются границы Европы и Азии», намекая, что он может быть неожиданно вовлечен в азиатскую переписку. Она сдержала обещание и два месяца спустя написала ему из Ка­зани: «Вот я и в Азии; я желала увидеть ее своими собствен­ными глазами»⁴⁶. На самом деле Казань, стоящая на восточном берегу Волги, могла оказаться в Азии лишь на картах XVIII века, где границы так были подвижны. Они, однако, уже вытеснялись более современными картами, недвусмысленно помещавшими Казань в Европе. Если сама Екатерина, находясь в Казани, могла пребывать в некоторой неуверенности относительно гра­ниц между Европой и Азией, то ее далекий корреспондент во Франции тем более чувствовал эту утонченную географическую неопределенность. В конце концов, его «Описание России» в «Истории Петра Великого» заключало, что за Азовом «никто 316

Изобретая Восточную Европу

более не знает, где кончается Европа и начинается Азия»⁴⁷.

Екатерина прямо обыгрывала в письмах фантазии Вольте­ра, сообщая ему из Казани о своем намерении ввести по всей России единообразные законы: «Вообразите только, что они должны употребляться и в Европе, и в Азии. Какое различие климатов, народов, обычаев, даже мнений!» Вольтер отвечал ей ссылкой на предисловие к его «Петру Великому», открывав­шемуся риторическим вопросом: «Кто мог бы предсказать в 1700 году, что великолепный и утонченный двор будет осно­ван на отдаленном берегу Финского залива?» Теперь, обсуждая с Екатериной ее Уложенную комиссию, он дополнил по­дробностями этот образ. «Я не мог бы предположить в 1700 го­ду, что однажды Разум, — писал Вольтер (которому в 1700 году было лишь шесть лет от роду), — посетит Москву в облике принцессы, рожденной в Германии, и что она соберет в одной зале идолопоклонников, мусульман, православных, католиков, лютеран, которые все станут ее детьми». Он подчеркивал ее германское происхождение и объявил, что «в глубине сердца» он — тоже ее подданный. Мало того, он даже вообразил вы­мышленного автора своей книги в устье Волги, на границе между Европой и Азией: «Покойный аббат Базен часто гова­ривал, что ужасно боится холода, но если бы не был так стар, обосновался бы к югу от Астрахани, чтобы насладиться жиз­нью под сению Ваших законов»⁴⁸. Восторги Вольтера по по­воду кодификации законов Екатериной II были естественным продолжением петровского мифа, который он же сам ранее кодифицировал; когда под властью абсолютного монарха ока­зывались отсталые страны и народы Восточной Европы, эта власть безоговорочно признавалась орудием цивилизации и просвещения. В своей книге «Политические взгляды Вольте­ра» Питер Гэй заметил, что, когда речь шла о Екатерине, Воль­тер был, вне всякого сомнения, сторонником просвещенного деспотизма, полагая, что «благодетельное самодержавие не может быть уместным в западных странах, но оно вполне уме­стно в стране, чье население все еще пребывает в почти пер­вобытном СОСТОЯНИИ»⁴⁹.

С 1768 года Екатерина воевала с Польшей и Турцией, и Вольтер предавался фантазиям о расширении ее владений, об объединении Восточной Европы под властью Разума, которую

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть I

олицетворяла собой немецкая принцесса.

С одной стороны, она принуждает поляков к терпимости и сча­стью, несмотря на сопротивление папского нунция; а с другой, она, похоже, ведет дела с мусульманами, несмотря на сопротивление Магомета. Ваше Величество, если они пойдут на Вас войной, то результатом может стать то, чего некогда намеревался достичь Петр Великий, а именно сделать Константинополь столицей Российской империи. Эти варвары заслуживают, чтобы героиня наказала их за недостаток уважения, который они до сих пор выказывали дамам. Совершенно очевидно, что люди, пренебрегающие изящными ис­кусствами и запирающие женщин, заслуживают быть уничтоженны­ми.... Я прошу у Вашего Величества разрешения приехать и поме­ститься у Ваших ног и провести несколько дней при Вашем дворе, как только он будет перенесен в Константинополь; и я искренне считаю, что если Турок будет когда-либо изгнан из Европы, то сде­лают это русские⁵⁰.

В этом абзаце первый философ Просвещения предложил современную формулировку «восточного вопроса». Турок пред­стояло изгнать из Европы в наказание за варварские обычаи и пренебрежение искусствами; они заслуживали наказания, даже уничтожения, чтобы вся Европа могла вернуться в лоно циви­лизации. Екатерина только что публично продемонстрирова­ла свою приверженность науке и цивилизации, сделав себе прививку против оспы, и рекомендовала «Кандида» как вели­колепное обезболивающее средство. «Кандид» завершается благополучной встречей всех главных героев в Константино­поле, и Екатерина с энтузиазмом отнеслась к фантазиям Воль­тера, назначившего ей там встречу. Она посулила ему, «к его въезду в Константинополь», греческие одежды, подбитые «дра­гоценнейшими сибирскими мехами»⁵¹. Изобретение таких одежд показывало, что Ереция, как часть все того же Восточ­ного вопроса, все еще считалась причастной к открытию и освобождению Восточной Европы; однако эпоха эллинизма вскоре провела черту между истинными наследниками древ­ней цивилизации и потомками древних варваров.

В 1769 году Вольтер был, как никогда, убежден, что турок нужно «навеки изгнать в Азию». Пока Екатерина читала его «Кандида», он читал французский перевод «Наказа», данного ею Уложенной комиссии, и говорил, что тот превосходит за­коны Солона и Ликурга. В Ферне Вольтер устроил его публич­ное чтение, и шестнадцатилетний швейцарский парень огром318

Изобретая Восточную Европу

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть/

ного роста воскликнул: «Боже мой, как бы я хотел быть рус­ским!» Вольтер отвечал: «Это зависит только от тебя» — и при­вел в пример швейцарца Франсуа Пиктета, который стал сек­ретарем Екатерины. Он мог бы привести в пример и саму Екатерину. Предполагалось, что всякий может стать русским по собственному желанию или даже по прихоти, подобно тому как Восточная Европа была излюбленным маршрутом вообра­жаемых путешествий. В данном случае Вольтер готов был от­править вместо себя шестнадцатилетнего швейцарца, подобно тому как раньше он посылал вымышленного аббата Базена. Этот юноша был достаточно молод, чтобы добраться до Риги с ее суровым климатом, выучить там немецкий и русский и затем поступить на службу к Екатерине в Санкт-Петербурге. Вымышленное путешествие Вольтера на этом не заканчивалось: «Если Ваше Величество решит, как я надеюсь, обосноваться в Константинополе, он быстро выучит греческий, поскольку турецкий язык должен быть изгнан из Европы, как и все, го­ворящие на нем»⁵². Здесь Вольтер отсылает нас к концепции Европы, куда более близкой к нашим современным представ­лениям, — Европы, определяемой лингвистически через про­тивопоставление той области, где распространены азиатские языки; Гердер в те годы уже трудился над своими сочинения­ми, показывая связь между языком и культурой.

В 1769 году Вольтер следил за успехами екатерининских армий; в его воображении они достигали самых отдаленных углов Восточной Европы. В мае он спрашивал: «Азов уже в Ваших руках?» Или: «Вы также и повелительница Таганрога?». Затем, обращая свое эпистолярное внимание на другой театр военных действий, он воображал Екатерину «на дороге в Ад­рианополь», который он считал целью, достойной «северной законодательницы», хотя Адрианополь, конечно, не имел к северу никакого отношения. Себе Вольтер присвоил роль им­ператора Иосифа II, воображая, что «если бы я был молодым императором Священной Римской империи, меня бы вскоре узрели Босния и Сербия, а затем я пригласил бы Вас на ужин в Софию или Филиппополис». Для Вольтера его фантазии о завоеваниях принимали личный оттенок; он становился пове­лителем Боснии и Сербии и готовился встретить Екатерину в Болгарии, «после чего мы все" разделим между собой (nous partagerions)». Очень важно, что он употребляет глагол partager за три года до раздела Польши, который якобы шокировал всю

Европу, в том числе и самого Вольтера. Указывать, какие имен­но земли они будут делить, особой нужды не было — когда на столе была вся Восточная Европа, от Азова до Адрианополя, от Болгарии до Боснии, объект для раздела нашелся бы. В конце письма Вольтер выбил в честь Екатерины воображаемую ме­даль, где она именовалась «Thomphathce de ['empire ottoman, et pacificatrice de la Pologne»⁵ⁱ.

В сентябре Вольтер назвал победы, одержанные Екатери­ной под Азовом и Таганрогом, «жемчужинами» ее короны и полагал, что «Мустафа никогда не испортит Вам прическу». Султан вообще постоянно подвергался осмеянию, и то, что мусульманская Турция заключила с католической Польшей союз против Екатерины, было, по мнению Вольтера, достой­но «итальянского фарса». На самом же деле именно они с Екатериной превратили Восточную Европу в подмостки фар­са, приглашая друг друга на ужин в Софию. Народы Восточ­ной Европы выступали здесь как объект соперничества между султаном, царицей и престарелым философом: «Хотя я и стар, меня привлекают эти прекрасные черкешенки, давшие Ваше­му Величеству клятву верности и, без сомнения, дающие та­кую же клятву своим возлюбленным. Благодарение Господу, Мустафа не дотронется до них»⁵⁴. Это и в самом деле был фарс.

И все же Вольтер казался вполне искренним, когда уверял, что готов отправиться в Санкт-Петербург:

По правде говоря, мне будет семьдесят семь лет, и я не обла­даю турецким здоровьем; но я не вижу, кто бы мог, в хорошую по­году, помешать мне отправиться с приветствиями к Звезде Севера и Проклятию Полумесяца. Наша мадам Жоффрен неплохо перенесла поездку в Варшаву, и почему бы в апреле мне не предпринять пу­тешествие в Санкт-Петербург? Я прибуду в июне и вернусь в сен­тябре: если я умру по дороге, я велю написать па своей скромной могиле: «Здесь лежит поклонник августейшей Екатерины, которо­му выпала честь умереть, когда он направлялся засвидетельствовать ей свое глубочайшее почтение»⁵⁵.

Мадам Жоффрен посетила Варшаву в 1766 году, но на на­мерения Вольтера, возможно, повлиял еще один, более отда­ленный пример — поездка в Стокгольм Декарта, умершего там в 1650 году, в гостях у королевы Кристины. Екатерина не нуж­далась в столь хрупких гостях. Игриво принимая предполагае­мый приезд Вольтера в Константинополь и приглашение на 320

Изобретая Восточную Европу

ужин в Софии, она тем не менее сразу же отвергла его санкт-петербургские планы. Она не желала подвергать его тяготам «столь долгого и утомительного путешествия» и была бы «бе­зутешна», если б пострадало его здоровье: «ни я сама, ни вся Европа мне этого не простят»⁵⁶.

Эпистолярное восхищение Вольтера Восточной Европой достигло новых фантастических высот. «Мадам, — объявил он в октябре, — убивая турок, Ваше Императорское Величество продлевает мои дни». Он был готов вскочить с кровати «с кри­ком Аллах, Катарина!» и даже «Те Catharinam Laudamus, te dominam confitemur». Он сам был ее пророком: «Архангел Гав­риил сообщил мне о совершенном бегстве всей оттоманской армии, о взятии Хотина и указал мне своим перстом дорогу на Яссы». Царица, таким образом, «отмстила Европу». При этом Екатерина получала титул domina, «властительница», а архан­гел указывал на границы ее европейских владений, Украину и Молдавию, в самом сердце Восточной Европы. В марте 1770 года, когда весна была уже на носу, Вольтер еще и не думал собираться в дорогу. На самом деле в очередном порыве вооб­ражения он уже предвкушал встречу не с Екатериной, а с са­мим Петром, «которого я скоро посещу в ином мире». В этом выдуманном мире он мог повстречаться и с султаном: «Поче­му бы ему не оказаться в Венеции во время карнавала 1771 года, вместе с Кандидом?»⁵⁷ Там, в Венеции, Кандид повстречал шесть свергнутых монархов, включая одного султана, двух ко­ролей Польши и одного царя, Ивана VI, который царствовал в России несколько месяцев в 1740—1741 годах и был, к об­легчению Екатерины, убит в заточении в 1766 году, вскоре после ее восшествия на престол. По мере того как Екатерина прикарманивала все новые восточноевропейские земли, Воль­тер готовился встречать все больше монархов на этом карна­вале свергнутых и ограбленных.

В 1770 году Вольтер отправился в путешествие по Дунаю, куда еще не добрались армии Екатерины, открывая лежащие по его берегам восточноевропейские земли.

Я бы все равно желал, чтобы течение Дуная и судоходство по этой реке принадлежали Вам на всем протяжении Валахии, Мол­давии и даже Бессарабии. Я не знаю, прошу ли я слишком многого или, наоборот, слишком малого; решить это предстоит Вам⁵⁸. Даже предоставляя право окончательно распорядиться при-

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть /

дунайскими землями Екатерине, Вольтер считал возможным давать ей советы. «Я боялся, что Дунай невозможно пере­сечь», — писал он в сентябре, захваченный ходом военных дей­ствий. «Я, конечно, знаю об этом так мало, что даже не реша­юсь спросить, сможет ли Ваша армия переправиться через Дунай, — писал он уже в октябре. — Мне остается лишь зага­дывать желания». Тем не менее военные достижения импера­трицы не успевали за пожеланиями Вольтера, так что ему оста­валось лишь сетовать на то, что «турецкая раса еще не изгнана из Европы». В том же письме он восхищался Екатериной, ве­дущей войну за обладание «восточной империей»; но что же за восточная империя пригрезилась ему на берегах Дуная? Оче­видно, если бы турок изгнали из Европы, оставленные ими земли были бы не восточными, а европейскими. В следующем письме он поздравлял Екатерину со взятием Бендер и удивлял­ся, почему она все еще не в Адрианополе; оба этих города тоже были частью Европы, но Европы Восточной. Сраженный не­дугом, он лежал в Ферне, и лишь известия о победах Екатери­ны могли вернуть ему силы. В декабре он признавался, что Екатерина возбудила в нем причудливые желания («ип реи romanesqure»), и думал, что умрет от горя, если она не завоюет Константинополя. В самом начале 1771 года его воображение было занято лишь Дунаем, Черным морем, Адрианополем и Греческим архипелагом; он был готов «на носилках отправить­ся» в завоеванный Екатериной Константинополь⁵⁹. Не поки­дая кровати, Вольтер обзавелся в Восточной Европе собствен­ной империей.

«Создание новой вселенной»

В Ферне Вольтер поддерживал курсы часовщиков и в 1771 году вместо ружей и пистолетов посылал Екатерине партии швейцарских часов. Он писал, что мечтает основать поселение часовщиков в Астрахани, на Волге, где ранее он поселил вы­мышленного аббата Базена. Екатерина поддержала эту выдумку, вызвавшись навестить Вольтера в Астрахани, но предложила ему подумать взамен о Таганроге, на Азовском море, где кли­мат был мягче и здоровее. Петр, уверяла она, некогда намере­вался основать там столицу, лишь позднее остановив свой 322

Изобретая Восточную Европу

выбор на Санкт-Петербурге⁶⁰. «В этом случае, я велю на но­силках отнести меня в Таганрог», — отвечал Вольтер. Там со­бирался и закончить свой земной путь, ни a lagrecque, ни а 1а romaine, то есть без выполнения церковных обрядов: «Ваше Величество позволяет каждому отбывать в мир иной так, как ему заблагорассудится». Когда Вольтер и вправду скончался в Париже в 1778 году, вокруг его отпевания разгорелся настоя­щий скандал; в 1771 году он представлял Восточную Европу фантастическим краем, где можно избежать этих проблем.

Узнав о покорении Екатериной Крыма, Вольтер вновь об­ратил свое воображение к этому краю «прекрасной Ифигении». Он вспомнил, что Аполлон подарил татарину Абарису волшеб­ную стрелу, которая могла переносить его с одного конца све­та на другой. Теперь же, благодаря екатерининским завоева­ниям, Вольтер мог присвоить себе этот волшебный трофей: «Если бы у меня была эта стрела, я бы уже сегодня оказался в Санкт-Петербурге, вместо того чтобы, как глупец, слать знаки своего глубочайшего уважения и неколебимой привязанности повелительнице Азова, Каффы и моего сердца отсюда, из под­ножий Альп». Екатерина предложила отправить крымского хана танцевать в «Комеди Франсез», хотя, пожалуй, сам Вольтер пригласил бы его присоединиться к Кандиду на венецианском карнавале⁶¹. В первый день нового, 1772 года Вольтеру в его воображении рисовалась арена екатерининских побед, ее вла­дения, простирающиеся непрерывно от Крыма до Польши и объединенные общей отсталостью и предрассудками. Крым представлялся ему «краем, где Ифигения резала головы всем иностранцам в честь прескверной деревянной статуи, похожей на Богоматерь Ченстоховскую». Двумя неделями позже Восточ­ная Европа виделась ему как коллекция разных земель, и он воспевал присутствие там Екатерины: «Ваш дух проникает во все углы Крыма, Молдавии, Валахии, Польши, Болгарии»⁶².