Исследование познавательной сферы школьников 7 страница

— Мне очень важно, чтобы вы знали: я этого очень хотела, — прошептала она минуту спустя, не открывая глаз, — это не было наваждением. Но, боюсь, теперь вы меня бросите. Так часто бывает. Ведь вам не пришлось меня добиваться. А мужчина должен завоевывать женщину. Иначе она не заслуживает уважения. Мне стыдно, что вы можете так обо мне подумать. Я не из таких. Вы дотянетесь до моего платья? Оно на полу.

Она обращалась ко мне на «вы», и я чувствовал в этом резкий диссонанс. Эта обнаженная женщина еще принадлежала мне, и хотя мы так и не перешли на «ты», мне казалось, что теперь это было бы так естественно.

— Анна, разве ты не чувствуешь, что мы стали…

— Я очарована вами, — перебила она. — Это волшебное пение и удивительное ощущение близости там, в церкви… Мне показалось, нас обвенчали, и с этого момента я принадлежу вам. Но вы меня вовсе не соблазнили. Я для этого уже не настолько молода. К тому же, мне кажется, соблазнение подразумевает какой-то умысел. А вы не такой. Я хотела ощутить ваши прикосновения, услышать ваше дыхание, разгадать вашу тайну, чтобы… ну, чтобы запомнить вас, прежде чем вы, отыскав свою Дарью, уедете и, возможно, исчезнете из моей жизни навсегда. Я вас тоже не соблазняла. Я просто не хотела потом жалеть, что не поддалась желанию. Я забылась, как и вы. Мне давно хотелось вспомнить, как это бывает. Я много раз отказывала себе в исполнении желаний, потому что считала, что так будет лучше. Лучше для других. И не подумайте, что я сейчас придумала все это, чтобы оправдать случайный секс скучающей замужней женщины. Вы мне верите? А сейчас… подайте мне, наконец, мое платье, — попросила она.

Я хотел сказать, что она неправа, что мне и в голову не придет относиться к ней хуже после того, что между нами произошло. Может быть, я испорчен до мозга костей, но завоевать женщину — для меня нечто большее, чем раздеть и взять ее. Женщину вообще невозможно завоевать, и для меня гораздо важнее получить право не на тело, а прежде всего на ее мысли. Большинство мужчин считает наоборот: сначала мысли и только потом тело. Но я с ними не согласен. И если она позволит, теперь я начну второй этап завоевания. И еще я подумал, что это ее упорное «вы», при нынешних обстоятельствах, очень возбуждает, и я вновь готов к сексу, хотя обычно для этого требуется больше времени.

Я попытался дотянуться до лежащего на полу платья, но стол был слишком высокий.

— Постойте, не сейчас, — прошептала она, откидываясь назад, — я снова хочу вас…

И начала приподниматься и опускаться. Потом повернулась ко мне спиной. Я крепко обнял ее за талию, а она передвинула мои руки себе на ягодицы. Наше дыхание участилось. Я услышал вздох и тихий сдавленный стон. Обернувшись, она улыбнулась, кусая губы:

— Я опередила вас, да?

Я молча кивнул и погладил ее по голове. Она слезла со стола и опустилась передо мной на колени. Ее волосы коснулись моего живота…

Потом, прикрывшись ее платьем, мы лежали на ковре, устилавшем пол кабинета, и курили одну сигарету на двоих, передавая ее друг другу. Мы говорили, понизив голос. Иногда в дверь стучали, и мы испуганно замолкали, дожидаясь, пока стихнут звуки шагов. Иногда звонил телефон, на который был наброшен мой пиджак. Или вибрировал ее сотовый в сумочке. А мы, как подростки, прогуливающие занятия, лежали голые на полу, прижимаясь друг к другу.

И наперебой рассказывали — о прошлом. О настоящем мы молчали, потому что говорить было еще не о чем. Мы задавали друг другу вопросы. Мне хотелось понимать каждое ее слово, но мой русский был слишком плох, поэтому мы часто переходили на немецкий. А когда и этого не хватало, Анна доставала польско-русский и русско-польский словари. Она купила их в Доме книги после нашей первой встречи, потому что ей хотелось почитать стихи поэта, которого продавщица охарактеризовала как представителя современной польской поэзии. Я спросил, о каком поэте идет речь. Анна ответила, что о Воячеке. Она искала переводы его стихов в Интернете, но не нашла, поэтому попыталась сама перевести некоторые со словарем, но не могла найти в них ни тени лирики. Лишь отчаяние, предчувствие катастрофы, сюрреализм, безнадежность. А ей так хотелось лирики. Именно польской.

— Мне хотелось слушать твой язык и читать на нем, Струна, — сказала она.

Я задумался, считаю ли Воячека представителем современной польской поэзии. Наверное, нет. И вовсе не потому, что он умер. Этого поэта невозможно отнести к какой-либо школе, течению или к определенной эпохе.

— Воячек был во многом разочаровавшимся человеком, но и лириком тоже, — сказал я. — Мне кажется, он не верил в любовь, но все равно писал о ней. Иногда очень тонко, иногда натуралистично. Мне он нравится. Очень нравится.

— Ты знаешь какие-нибудь его стихи? — сказала она, садясь.

— Только одно…

— Прочтешь?

— Прочту, но только ты не смотри на меня, я стесняюсь декламировать стихи…

Она послушно легла рядом.

— Стихотворение называется «Просьба». У Воячека есть два стихотворения под таким названием, но я выучил только одно. Я буду читать по-польски, вернее, петь. Ты мало что поймешь, Анна…

— Это неважно. Читай же наконец…

Сделай так, чтобы я разделась и стала еще обнаженней. Последний фиговый листок стыда давно отброшен, тончайшие воспоминанья о платье я также смыла. И хоть женщины, больше меня обнаженной Ты, наверно, не видел, сделай так, чтобы я поверила, Сделай так, чтобы я могла раскрыться еще больше. Ты так давно не проникал в мои поры, Что мне не верится, что тебя там когда-то не было. И пусть я не верю, что могу раскрыться для тебя еще больше, Давай, раздевай меня, раскрывай.

Я замолчал. Мне сделалось грустно. Я выучил это стихотворение очень давно. В студенческие годы даже написал на него музыку, но почти никогда не пел. Я прошептал его на ухо Изабелле один-единственный раз. И вот теперь, благодаря некоей продавщице из московского Дома книги, я вспомнил его и рассказал женщине, которая никогда не поймет, как много оно для меня значит.

— Струна, у тебя прекрасный голос! Кто написал музыку?

— Один студент. Очень давно…

— О чем оно?

— О том, как люди открываются друг для друга. Об обнаженной женщине, на которой уже нет даже листка стыда, но ей мало этой наготы, и она просит мужчину раздеть ее еще больше, чтобы он добрался до ее сути. Еще больше, сильнее, больнее. Этой женщине мало того, что он проник в ее тело. Она хочет иметь его всего внутри себя и просит, чтобы он ее открыл.

— Ты все это сейчас придумал? — спросила Анна. — Что случилось, почему ты плачешь?

— У тебя тут есть что-нибудь выпить? — спросил я смущенно.

Анна встала и подошла к столику, которым забаррикадировала входную дверь. На нем лежала толстенная книга в кожаном переплете, из которой она достала бутылку и две рюмки.

— Хорватская сливовица. Очень крепкая. Кажется, больше семидесяти градусов, но ничего другого у меня нет.

— Сильную литературу вы в архиве читаете, — усмехнулся я, вытирая слезы.

— Мне нравится, когда ты улыбаешься. Прошу тебя, не плачь больше никогда, независимо от того, что тебе эта женщина сделала. Хорошо?

Хорватская сливовица и правда оказалась чертовски крепкой. После первой рюмки Анна на коленях подползла к письменному столу и достала из ящика что-то вроде маленьких бубликов.

— Это сушки. Я их обожаю, — сказала она. — Но еще никогда ими не закусывала.

Потом я рассказывал ей о своем детстве в Польше и о музыке. А она — о своих несбывшихся мечтах, о театре и об ощущении, что вся ее жизнь в браке была пустой тратой времени. Я рассказал ей об Изабелле и о Панкове. И о Магде Шмидтовой, о том, что та говорила мне про Дарью, о том, что Дарье пришлось из-за Магды вынести.

— Я придумал для себя поиски этой девушки, потому что мне нужна была какая-то цель. На самом деле я даже не знаю, что сказал бы, если бы она вдруг, например, подсела ко мне на скамейку в парке. Что я восхищаюсь ею? Что она показала мне, что такое настоящая любовь? Что ее поступок ассоциируется у меня с божественным Caritas — полным самоотречением ради другого человека? Но вряд ли для нее имело бы какое-то значение восхищение психа из Берлина. К тому же я мог разбередить ей душу. Возможно, уезжая из Германии, Дарья хотела навсегда забыть о той трагедии, а я напомнил бы ей то, что она давно вычеркнула из своей жизни.

Я закурил и протянул руку к рюмке со сливовицей. Анна набросила мой пиджак на плечи, села у меня за спиной и крепко ко мне прижалась.

— И все равно я благодарен Дарье. Она помогла мне избавиться от удобного самообмана, перестать презирать себя, начать думать о будущем, а не только о том, чем занять время между завтраком и вечерней самокруткой на угольной куче в котельной. Я стал снова слышать музыку и, может быть, вскоре отважусь всерьез сесть за рояль, играть и творить. Поиски Дарьи вернули меня в мир, где я жил много лет тому назад. Я добрался до Москвы и увидел, что можно жить иначе. И если мне случится встретить Дарью, я поблагодарю ее за тебя…

Анна кончиками пальцев нежно прикоснулась к моей спине, погладила меня по голове и крепко обняла:

— Ты встретишь Дарью и скажешь ей это. А если нет, я встречу ее сама и все скажу. Я тебе обещаю, — прошептала она.

Мы сели к компьютеру, прижавшись друг к другу головами, слушали музыку из одних наушников, целовались и продолжали говорить.

Поздним вечером, когда архив опустел, мы тихо, на цыпочках, спустились вниз. Охранник, делавший вечерний обход, не мог взять в толк, как это он не заметил нас раньше. По дороге в гостиницу Анна остановилась у торгового центра, чтобы купить себе новое платье. Она несколько раз звала меня в примерочную, чтобы узнать мое мнение. Выглядела она прекрасно в любом наряде, и я не мог понять, почему она ни на чем не может остановить выбор. Она заметила, что я, как всякий нормальный мужчина, ничего не понимаю в женской одежде и просто хочу поскорее уйти из магазина. Наконец она закрыла кабинку на замок, сняла платье и спросила, читал ли я книгу израильской писательницы Зеруи Шалев под названием «Любовная жизнь». Когда я отрицательно покачал головой, она сказала:

— Обязательно прочти. Это замечательная история о том, на что способна замужняя женщина, когда встречает новую любовь. Я обожаю эту книгу. Там есть сцена в примерочной иерусалимского магазина. Очень чувственная. Вкусная. Я сейчас тебе ее покажу, а ты потом сам прочтешь…

Она расстегнула лифчик и сняла трусики, оставшись в одних красных башмачках. Оперлась ладонями о стеклянную стену, широко расставила ноги. Глядя в глаза моему отражению в зеркале, прошептала:

— Струна, у нас не так много времени. Я сейчас тебя очень хочу…

Из примерочной я вышел первым, думая о том, что сейчас на плазменных мониторах вместо показа мод появится порнографическая версия сцены из «Любовной жизни» писательницы Шалев. Я сел на кожаный диван. Молоденькая продавщица улыбнулась мне и предложила кофе. Я попросил холодной минеральной воды.

Через несколько минут появилась Анна. В красном платье в белый горошек. Продавщица восхищенно смотрела на нее. Мы подошли к кассе, и Анна попросила запаковать рваное белое платье в красный горошек.

Когда шли к автомобилю, я спросил, не удивится ли ее муж новому платью. Она улыбнулась и ответила:

— Не думаю, что он будет дома, когда я вернусь. Я предупредила, что сегодня буду поздно. Он наверняка принял это к сведению и сейчас снимает с бутылки колы чьи-нибудь стринги. А даже если оказался бы дома раньше меня, вряд ли заметил во мне какие-то перемены. Только если бы я пришла домой с красными мелированными волосами… да и то не уверена. Я не хочу о нем говорить, Струна. Не хочу так заканчивать этот день…

В номере я слушал Высоцкого и ел сушки, которыми Анна набила карманы моего пиджака. И с нетерпением ждал завтрашнего дня…

«Интересно, кто придумал все эти дни недели и числа? Наверное, очень скучные люди, которые никогда не любили», — думала Анна.

Она достала кружку, налила себе чаю, открыла банку, насыпала сахару, попробовала, рассмеялась, вылила чай в раковину — соль и сахар хранились у нее в одинаковых банках, и она их перепутала. Вымыла кружку и ложку, достала из коробочки новый пакетик, посмотрела на него, сунула обратно, продолжая улыбаться. А потом закончилась вода в чайнике.

Ей было наплевать, что Сергей недовольно хлопнул дверью со словами: «В этом доме даже позавтракать нормально нельзя!», что за окном идет дождь, что диктор на телеэкране с серьезным видом рассуждает о какой-то политической проблеме. Она уже несколько дней не пользовалась ингалятором, дышала глубоко и спокойно.

Сергей вернулся и крикнул с порога:

— Это просто дичь какая-то! Бабе скоро сороковник, а она ни чаю согреть, ни завтрака приготовить не в состоянии, не говоря уже об ужине!.

Анна не отреагировала. Она была уверена, что любое негативное мнение о ее способностях и внешнем виде, высказанное мужем вслух, продиктовано исключительно желанием самоутвердиться и вывести ее из равновесия. Он стремился сохранить свою власть и держать ее под контролем.

А она была счастлива и не стыдилась этого. Ей хотелось быть Струне матерью, подругой, сестрой и любовницей. Он пробудил в ней желания, о которых она раньше и не подозревала. Она готова была отдаваться ему где угодно — на столе в архиве, в парке на скамейке, в лифте… Время и место не имели значения. Как и сомнения, стыд и страх.

Такой страх временами охватывал Анну — ей казалось, она сходит с ума. Внутренний голос нашептывал, что все плохо, а завтра — завтра будет еще хуже… Анна умела с ним бороться: она методично анализировала, чего именно боится: материальных проблем, болезней… И ничего страшного не находила. Всё оказывалось поправимо. Голос умолкал, но страх не уходил. Тогда она спасалась от него, общаясь с людьми, которые говорили, что она умна и хороша собой. Надо было делать вид, что у нее всё прекрасно, и это помогало — иногда она даже довольно долго верила в это сама, не уставая повторять, словно мантру: «У меня всё как у всех, я такая же, как все».

Она стала бояться ночей, они казались ей ужасными и прекрасными. Прекрасными — потому что Сергей спал, и она могла спокойно заниматься своими делами: вести дневник или просто бродить по квартире. Ужасными — потому что рано или поздно нужно было ложиться рядом и пытаться заснуть, потому что иначе на следующий день она будет чувствовать раздражение и усталость после бессонной ночи.

Иногда помогало чтение. Но когда в три или даже в пять утра она откладывала книгу, тревожные думы снова подступали, и она терла глаза, и тянулась за ингалятором — в надежде, что хотя бы сегодня не умрет.

Анна смирилась с мыслью о том, что ей предстоит так прожить всю оставшуюся жизнь: в непрестанной борьбе с депрессией. И боролась с ней, используя все известные рецепты: новая прическа, уборка, шопинг, вечеринка…

Недавно кто-то поведал ей о новом средстве от бессонницы: облиться прохладной водой и лечь, не вытираясь. Пока шла из ванной к кровати, Анна начинала дрожать, но потом забиралась под одеяло и — о радость! — минут через пятнадцать, как правило, действительно засыпала.

Теперь мучениям пришел конец — потому что она твердо знала, что скоро заглянет в глаза Струне. Они у него такие внимательные, такие печальные… Анна читает в них одни и те же вопросы: «Ты не уйдешь? Не бросишь меня? Никогда-никогда? Ты всегда будешь со мной? Точно?»

Последняя запись в ее дневнике:

Нет такой улицы, такого парка, моста, клуба, дома, вагона метро, кинотеатра, где бы не было твоей тени рядом, где бы я не скучала по тебе, не спорила с тобой, не плакала от обиды, не улыбалась тебе, не лежала рядом с тобой, глядя в небо, на траве, не перечитывала твоих писем, не просила тебя о чем-то, не спорила с тобой, не понимала и прощала, целовала и отпускала, не отворачивалась, не искала ответы, не строила планы на будущее, не кричала от боли, не молчала, не искала и находила тебе оправдание, обвиняя себя, не ездила кругами по городу, не пропускала свои остановки, не любила тебя до ненависти. Нет такого уголка моего мира, живого ли, придуманного, нет такой комнаты, где бы тебя не было со мной все эти годы.

Перечитала, закрыла дневник. Когда человек счастлив, ему нечего сказать.

— Боль — такая же неотъемлемая часть жизни, как счастье, — произнесла вслух. — Без ночи не будет дня. Я живая, я смеюсь, мне больно. У меня есть сердце, моя душа то поет, то плачет. Для классики — черный, белый, нейтральный серый — я слишком живая сейчас! Я пишу красным — и чернила беру в своих венах.

Она вспомнила о знаменитой Гале, Елене Дьяконовой, жене Сальвадора Дали. По многочисленным свидетельствам, Гала была из женщин, у которых чрезвычайно развит материнский инстинкт. Только направлен он был не на детей, а на мужчину. Как известно, свою единственную дочь Сесиль она не любила, посвятив себя Сальвадору Дали и его таланту. «Любовь — это дар, — подумала Анна. — И то, что она незаслуженная, только доказывает, что она настоящая».

Однажды перед Новым годом она, как всегда, смотрела по телевизору «Иронию судьбы, или С легким паром». Актеры рассказывали о пробах, съемках, о своих ролях, о том, что в фильм не вошло. А потом слово дали Рязанову. И он сказал: «Знаете, почему эта картина получилась? Потому что я в то время был очень сильно влюблен!»

«Со мной сейчас происходит то же самое, — поняла Анна. — Как же я не видела этого раньше! Чтобы все получалось — надо влюбиться!»

Впервые в жизни ей хотелось сделать что-то особенное для мужчины: заботиться о нем, купать его, ласкать, раствориться в нем. Эти желания давно поджидали ее, как забытые книги на полке.

Анна давно мечтала съездить в Петербург и побывать в Царском Селе. Еще в Орле, школьницей, много читала о нем, а дедушка рассказывал ей про лицеистов. Там, в Царском Селе, училась Анна Ахматова. Она была прекрасной пловчихой, ее даже называли наядой, и там она познакомилась с Николаем Гумилевым.

Анне захотелось поехать туда со Струной. Она набрала знакомые семь цифр.

— Марина Петровна, доброе утро! Как вы?

— Все хорошо Анечка. У вас что-то случилось? — спросила Марина Петровна.

— Марина Петровна, дорогая, я себя неважно чувствую, наверное, устала. Возьму больничный на несколько дней. Передайте, пожалуйста, Виталию Семеновичу, — уверенно лгала Анна впервые в жизни, и совершенно из-за этого не переживала.

— Конечно Анечка, главное поправляйтесь. Может быть, вам что-то нужно?

— Нет-нет, спасибо!

Повесила трубку. Открыла шкаф. Достала любимую красную блузку. Струне должен нравиться красный цвет, в нем есть и агрессия и застенчивость, словно в изысканном коктейле. Натянула узкие джинсы. С радостью отметила, что похудела. Сварила себе чашку крепкого кофе. Есть не хотелось, даже наоборот, чуть-чуть подташнивало. Бросила в сумку томик Ахматовой, доставшийся от дедушки.

Анна была уверена, что поступает правильно. Она заедет сейчас за Струной, и они направятся в аэропорт, чтобы улететь ближайшим самолетом в Санкт-Петербург. А от Пулково до Царского Села рукой подать.

Провела по губам яркой помадой, брызнув любимые «Шанель» на шею и запястья, и громко хлопнула дверью, словно прощаясь со своим прошлым.

Подумать только! Духи существуют с 1920 года и по-прежнему несут на себе отпечаток новизны — и таланта. До Шанель никому не приходило в голову отказаться от цветочных запахов: женщины благоухали гелиотропом, гарденией, жасмином или розой, а смеси запахов, даже самые резкие, моментально выдыхались. Ее духи были революционны не только по запаху, но и по его долговечности. Но свою маленькую революцию Шанель совершила — Анна была в этом убеждена — благодаря любви. У нее был тогда роман с великим князем Дмитрием Павловичем, а Эрнест Бо, химик-парфюмер, разработавший для нее эту формулу, юность провел в Санкт-Петербурге при царском дворе, где служил его отец.

С удовольствием вдохнула аромат. Струне он наверняка знаком и не может не нравиться.

Легко запрыгнула в машину. Она испытывала такое сильное возбуждение, словно недавно стала женщиной и только что узнала, что такое оргазм.

Поставила диск Андреа Бочелли, подарок Марины Петровны. Анна знала, что Бочелли ослеп еще мальчишкой, после игры в футбол, где получил небольшую травму: эта травма усугубила проблемы со зрением, которые он испытывал с раннего детства. Его призванием стала музыка, в которой он наиболее полно мог выразить себя и всю гамму нерастраченных чувств.

Вскоре Анна подъехала к отелю, где жил Струна. Узнала у портье, в каком он номере.

«Пятьсот пятнадцать — снова пятерки, значит, все будет хорошо», — решила она.

За этой дверью начинается ее новая жизнь, новое дыхание.

Робко стучит. Дверь отворяется. Небритый, серьезный Струна на пороге. Поцелуй, дерзкий и нежный одновременно.

Кожаный диван, на котором Анна, сбросив одежды, улетает в другие миры.

Ее послушное тело движется ритмично — она прижимается грудью к груди Струны, разводит и сводит бедра, откидывается на спину, ее губы открываются и принимают в себя все — его плоть, его палец, его язык. Она закусывает нижнюю губу и дышит прерывисто, выгибая узкую спину. Ее тело ведет себя правильно, но голова — ах, голова! Она улетает на далекий удивительный остров, она так давно мечтала об этом, и теперь появился человек, он украл ее голову, украл ее сердце — и это настоящее счастье.

Придя в себя, уткнувшись ему в шею, вдыхает его запах.

— Я хочу показать тебе Петербург, вернее, Царское Село. Поедешь со мной? — прошептала с дрожью в голосе.

Он молча поцеловал ей пальцы. Потом тихо спросил:

— Ты уверена, что можешь… оставить свой дом и вот так, запросто, поехать со мной в Петербург?

— Не знаю, Струна, — ответила она, — я уже несколько дней ни в чем не уверена. Но точно знаю одно: я хочу быть с тобой. Именно там и именно с тобой. Ты согласен?

Они выпили кофе сели в машину. Струна был в голубой водолазке, которая очень шла к его глазам. По дороге в аэропорт им пришлось несколько раз сворачивать на обочину: они целовались — так самозабвенно, словно от этого зависела их жизнь.

Струна гладил ее грудь. Для нее в этот момент все было связано с ним, с его руками, голосом. Она забыла о приличиях и жаждала соединиться с ним немедленно. Она стонала и кусала себе руки, затихала и плакала, и снова отдавалась.

Они стали единым целым. Двухголовым существом с четырьмя ногами и руками. Сиамскими близнецами. Она никогда не любила свое тело, но их общее тело нельзя было не любить. Он источало аромат манго, его сок был медом, карамелью, густыми сливками из молока лучших голландских коров. Четыре бедра, сорок пальцев, губы, лица. Анна шептала, задыхаясь, слова Суламифь: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви».

— Мы ведь знали друг друга тысячу лет, — говорит Анна.

Струна кивает.

Во вторник купить билет в Санкт-Петербург легче, чем в пятницу, когда все работающие в Москве питерцы возвращаются домой.

Оставив машину на стоянке. Анна и Струна вбежали в здание аэропорта Шереметьево, поминутно останавливаясь, чтобы, обняв друг друга и поцеловавшись, убедиться в том, что они вместе. Как и предполагала Анна, свободных мест в самолете было много, и в их ряду никого больше не было. Пока самолет находился в воздухе, Струна не выпускал ее из своих объятий. Губы у нее распухли от его поцелуев, но ей это нравилось. Очень.

Она смеялась, пытаясь объяснить ему, куда они направляются. Рассказывала о Марте Скавронской, жене Петра Первого, которая сделала потрясающую карьеру — от солдатской жены до Императрицы. Струна слушал ее и снова целовал.

В Пулково они взяли машину. Водитель всю дорогу что-то бубнил, но они его не слушали. Наконец подъехали к величественному зданию бирюзового цвета. Золотые купола ослепительно сияли в лучах солнца.

Аллея, по которой они шли, была пустынной. Наверное, в будние дни туристов так же немного, как пассажиров в самолете.

— А ведь здесь ходили российские императоры, и даже сама Екатерина Великая. Мы с тобой сейчас направляемся в их летнюю резиденцию, — сказала Анна и приосанилась. — Похожа я на императрицу?

Когда они вошли во дворец, она прошептала:

— Только молчи, а то поймут, что ты иностранец, и нам придется платить за билет втрое дороже.

Струна послушно следовал за ней, любуясь ее бедрами в обтягивающих джинсах.

Бродя по залам, они беспрестанно целовались. Смотрительница, старушка лет семидесяти, нарочно громко кашлянула и звучным голосом произнесла:

— Постыдились бы! — и демонстративно отвернулась.

Анна и Струна засмеялись и прошли в огромный зал, ошеломляющий своей роскошью.

— Не хотите ли пригласить меня на танец, пан Струна? — Анна присела в реверансе.

Он залюбовался ею.

Большой (танцевальный) зал Екатерининского дворца действительно потрясал воображение.

— Между прочим, на маскарад, который здесь проходил, Елизавета Петровна, дочь Петра Первого, повелела всем мужчинам явиться в женских нарядах, а дамам облачиться в мужские. У нее были красивые стройные ноги, и ей очень хотелось их продемонстрировать. А мои ноги тебе нравятся?

Он не ответил, молча разглядывая черно-белую фотографию у входа в зал. Трудно было узнать в запечатленных на ней руинах этот величественный дворец. Ни живописного плафона, ни ангелов, ни жирандолей…

— Почему люди с такой легкостью разрушают красоту? — тихо сказал он, вспоминая послевоенные фотографии Польши и Германии. — Зло не имеет ни границ, ни национальности. Не верится, что все это восстановлено руками людей. Мне кажется, сейчас мало кто на такое способен. Все охвачены жаждой наживы. И для чего? Ведь человеку так мало нужно для счастья… — Он притянул Анну и крепко обнял, словно боялся, что она вдруг исчезнет.

Они еще долго бродили по дворцу, пока наконец не дошли до недавно реконструированной Янтарной комнаты.

Анне она показалось откровенным китчем, созданным исключительно для пиара немецкой компании «Рургаз». А Струна, напротив, с удовольствием наблюдал игру света на солнечном камне.

— Не двигайся, — вдруг попросил он, — пожалуйста, постой немного. Ты так прекрасна…

Потом они направились к памятнику Пушкину. У подножия лежали красные розы.

— Я никогда не любил Пушкина, — неожиданно признался Струна. — В его поэзии нет боли и страдания. Все слишком правильно, слишком совершенно.

Анна не стала спорить. Ей хотелось слушать его и соглашаться. Это так прекрасно, когда мужчина неравнодушен, имеет свое мнение и способен его аргументировать.

Было уже шесть часов вечера, и хотя они весь день ничего не ели, кроме скудного завтрака в самолете, почему-то не ощущали голода. Поэтому просто купили в первом попавшемся киоске пирожки и весело уплетали их на ходу. Анне казалось, она ничего не ела вкуснее за последние несколько лет.

— Давай останемся в Петербурге, на ночь, — сказал Струна, и его взгляд был полон решимости.

Анна кивнула. Она отошла в сторону и набрала номер Сергея.

— Я сегодня не приду. И вообще… Я встретила другого мужчину, — сказала она и повесила трубку. Может, это была месть, а может, проявление эгоизма, неважно. Она сказала правду, и это главное. Она или говорила ему правду или, что случалось гораздо чаще, молчала. А сейчас она молчала слишком долго.

Выключив телефон, она бросила его в сумочку и почувствовала огромное облегчение. Подошла к Струне. Обняла его и тихо прошептала:

— Пригласи меня на свидание.

Струна обратился по-английски к проходившим мимо юноше и девушке. Они ответили, он утвердительно кивнул и, опустившись перед Анной на колено, сказал с улыбкой:

— Я приглашаю тебя в самый лучший ресторан Царского Села. Во всяком случае, так уверяют эти влюбленные норвежцы.

Они свернули на узкую улочку, потом с нее еще раз направо и увидели дом, похожий на старинную русскую усадьбу, видимо, кем-то выкупленную и отреставрированную. У входа стоял мужчина в гусарском мундире; он так обрадовался, завидев Анну и Струну, будто они были первыми и единственными посетителями за этот день.

Они пили вино, болтали, кормили друг друга, соприкасались под столом ногами. Анна кокетничала с официантами, Струна изображал ревность. Потом он пел ей по-польски песни Высоцкого, а она по-русски читала ему свои любимые стихи. Один из официантов раздобыл где-то гитару, и Струна играл и пел, очаровав всех, включая поваров.

Они вышли из ресторана за полночь. Небольшая гостиница — старинное здание с большой кованой вывеской — располагалась за углом.

Поднявшись по деревянной, покрытой ковром лестнице, они открыли дверь, зажгли неяркую лампу…

Под утро Анна проснулась в его объятиях. Очень тихо, чтобы он не услышал, прошептала:

— Я люблю тебя, Струна…

Столица встретила их низким серым небом и моросящим дождем. Ни один лучик солнца не мог пробиться сквозь плотную вату облаков, ветер гонял по улицам мелкий мусор. Притихшая Анна быстрым жестом поправила волосы. Улыбнулась пасмурному дню. Разве погода имеет значение?

— Неужели мы снова в Москве… — сказал Струна, и голос его звучал глухо.

Анна сжала его холодные пальцы своими горячими. Всего три часа назад они проснулись в одной постели: их головы покоились на общей подушке, волосы переплелись и, казалось, они видели один и тот же сон. Она твердо решила, что поговорит с Сергеем, расстанется с ним по-хорошему и вернется к Струне, чтобы никогда с ним больше не расставаться.

Она не сомневалась, что в ее жизни появился наконец самый главный, долгожданный, необыкновенный, единственный, только ей одной предназначенный человек. Она уже столько раз отказывалась от счастья, страшась перемен. На сей раз так не будет! Нет, и точка! Что бы ее ни ожидало — если она упустит этот шанс, никогда себе этого не простит.