Филип Капуто 7 страница

* * *

ГЛАВА ПЯТАЯ

* * *

И на что тебе сдалась эта война, дочка? Не понимаю. А может, и понимаю. Кому нужна правда о войне? Ну да ладно...

Эрнест Хемингуэй

"За рекой, в тени деревьев"

Пер. Е. Голышевой и Б. Изакова

* * *

Рано утром меня разбудил Уайднер. Раздвинув противомоскитную сетку, он потряс меня за плечи, сообщив: "Четыре ноль-ноль, лейтенант. Вставать пора". Уайднер, назначенный взводным радистом вместо Крисуэлла, был родом с юга Индианы, и говорил он громко и гнусаво, подобно диск-жокею с радиостанции, передающей музыку "кантри". В столь ранний час голос его раздражал чрезвычайно. "Четыре ноль-ноль, сэр. Пора вставать".

-- Да проснулся я, Уайднер. Вали отсюда.

-- Есть, сэр.

Я соскочил с койки, ступив босыми ступнями на прохладный плотно утрамбованный земляной пол. Во рту ощущался металлический привкус из-за того, что ночью я очень мало спал и слишком много курил. Я, собственно, и задремать-то смог как раз перед тем как меня разбудил Уайднер. Но усталости я не ощущал. В гражданской жизни, бывало, я и после десяти часов сна не вставал таким бодрым, как в то апрельское утро во Вьетнаме. На соседней койке храпел Миллер -- передовой наблюдатель, приданный роте "С". За противомоскитной сеткой просматривался лишь силуэт его грузного тела. Остальные уже встали: Питерсон шнуровал ботинки, Макклой брился возле палатки при свете фонарика у самодельного умывальника. Леммон протирал влажный карабин, Тестер делал то же самое со своим редким, драгоценным SK-50. Он обзавёлся этим пистолетом-пулемётом, потому что решил, что пистолета для самообороны ему недостаточно. Я нащупал в темноте ботинки и куртку, определив местонахождение и того, и другого по запаху -- они отдавали плесенью и пахли потом и въевшейся грязью. Да и вся палатка пахла так же, как раздевалка, которую век не проветривали. Мы одевались молча, тишину нарушали лишь канонада, доносившаяся откуда-то издалека, и побрякивание котелков -- рота потянулась к камбузу на завтрак. Затем открыла огонь батарея 8-дюймовых гаубиц, позиция которой располагалась через дорогу от штаба батальона. От их грохота сердце ушло в пятки. Этих мастодонтов доставили к нам несколько дней назад, но я никак не мог привыкнуть ни к их чудовищному грохоту, ни к безумному уханью ведущих поясков, слетавших с тяжёлых снарядов, уносившихся ввысь.

-- Большой Иван, -- сказал Миллер, разбуженный пальбой. "Иван" было позывным батареи. -- Сейчас они ими район десантирования обработают. Пристреливаются, похоже. Да уж, страху на Чарли Иван нагонит.

-- Не знаю, как там Чарли, -- ответил я, -- но на меня-то он страху точно нагнал.

-- Слышь, -- отозвался кто-то, -- Пи-Джей тут службой недоволен.

Снаружи цитатой из Киплинга отозвался прихорашиваюшийся Макклой: "Но стар я и болен, и вот я уволен..." [Из стихотворения "Шиллинг в день", перевод И. Грингольца -- АФ].

Эти подначки меня порядком рассердили, потому что были очень недалеки от правды. Мне ведь и в самом деле было как-то не по себе. Я боялся, что по прибытии взвода в район десантирования сотворю какую-нибудь глупость, и потому всю ночь пролежал без сна, перебирая в уме все возможные варианты развития событий и прорабатывая в свои действия, снова и снова, пока совсем не изнемог от умственного напряжения. Тогда, развлечения ради, я начал представлять себе картины своего личного героизма. Я даже вообразил, как могли бы рассказать о моей храбрости местные газеты: "Наш земляк, морской пехотинец, награжден во Вьетнаме медалью "Серебряная звезда". Филип Капуто из пригородного Уэстчестера был представлен к награде за отвагу, проявленную во время командования взводом 3-го полка морской пехоты возле города Дананга. 23-летний офицер в одиночку уничтожил вьетконговское пулемётное гнездо...". От будоражащих кровь картин славных подвигов я перескакивал к прозе правил закрепления в районе десантирования, и совсем уж перестал понимать, чего хочу. Я надеялся, что мы столкнёмся с сопротивлением, чтобы мои мечты о подвигах воплотились в реальность, или, по крайней мере, чтобы узнать, как поведу себя под огнём противника. И в то же время я надеялся, что ничего такого не случится, потому что не был уверен в том, что сделаю всё как положено. Мне хотелось побывать в бою, и не хотелось этого. Охваченный этими противоречивыми чувствами, я находился на грани эмоционального равновесия, которое громыхание гаубиц грозило разрушить.

Пребывая в этом состоянии, я слишком резко отреагировал на стихи, продекламированные Макклоем. Я язвительно прошёлся по поводу того, какая это глупость -- бриться перед операцией: на жаре любая царапина или порез будет жечь просто адски. Мэрф сказал что-то о том, что порядочный и бравый офицер всегда идёт в бой чисто выбритым, добавив, что "перед выброской в Дьенбьенфу французские парашютисты побрились".

-- Ага, -- сказал Леммон, -- и это им охереть как помогло.

Когда мы направились к камбузу, восьмидюймовки снова открыли огонь. Орудия то высвечивались вспышками, то снова скрывались в темноте. Долина к западу от нас была залита чёрной мглой, которую разгоняли только красные разрывы снарядов. На востоке было невозможно отличить Южно-Китайское море от неба, и светильники на джонках рыбаков казались низко висящими звёздами, а полоска белого песка на побережье -- концом вселенной. Перед нами бойцы роты выстроились в очередь вдоль линии раздачи, их лица были освещены тусклым жёлтым светом от горящей на камбузе лампы. Работники столовой в засаленной форме безразлично выкладывали на подносы еду, и какой-то морпех весьма удивился, увидев, что именно ему дали на завтрак. "Стейк с яйцами? Что за глюки? Стейк с яйцами? Что за чёрт?"

"Ни фига тебе не глюки, -- ответил один из поваров. -- Тебя ведь на бойню повезут, подкормить решили. Вот выпустят кишки из живота -- и твой стейк с яйцами смотреться будет здорово".

В каркасной палатке, носившей громкое название "Столовая для офицерского и старшего сержантского состава", мы торопливо позавтракали, принюхиваясь к приятному и какому-то домашнему запаху варящегося кофе. Взводные сержанты оправились от смури и вели себя весело, как люди, безропотно осознающие, что никак не могут повлиять на то, что будет с ними дальше. Единственное, чем они были недовольны -- хлеба с джемом не было. Ну что за ерунда? -- стейк с яйцами подали, а хлеба с джемом не дают. Первый сержант Вагонер посоветовал им особых надежд не питать, а Кэмпбелл ответил: "Топ, ну и срань из тебя прёт", и все засмеялись как-то чрезмерно весело.

Рассвело, и не так, как в странах с умеренным климатом, где темнота медленно отступает перед наползающей серой предрассветной дымкой, но в один момент. Вот и позавтракали, впервые за семь недель достойно поев. Я возвращался в офицерскую палатку за снаряжением, вдыхая запахи воды, влажной земли и печного дыма, разносимые утренним ветерком. Во Вьетнаме нормально существовать можно было только в такие часы. Я наслаждался прохладой, заранее испытывая страх перед жарой, которую предвещало восходящее красное солнце.

Мы разбились на вертолётные группы по восемь человек и собрались на широкой ровной площадке в седловине между нашей высотой (для нас она успела стать нашей) и высотой 327. Рота "С" выглядела как символ той войны: шеренги бойцов в зелёных и камуфляжных касках, стоя или опустившись на колено, дожидаются вертолётов, которые понесут их в бой. Далеко от нас, внизу, по ту сторону дороги от пыльных штабных палаток, батарея восьмидюймовок начала обстрел района десантирования. Это было зрелищем, при виде которого у меня каждый раз захватывало дух, даже когда я лишился всяческих иллюзий по поводу войны -- тяжёлые орудия за работой. Там стояли самоходные гаубицы, впечатляющие на вид и здоровенные как танки. Языки пламени вырывались из их длинных чёрных стволов. Снаряды со свистом проносились над нами и улетали вдаль над долиной, тускневшей в тени гор. В этот час Аннамские горы были по-особенному красивы, и казалось, что до них можно дотянуться рукой -- настолько чист был воздух. Там, где вершин касалось восходящее солнце, они светились золотом и зеленью, а ниже были чёрными с зелёным отливом, и граница между светом и тенью была чёткой, словно нарисованной. Обернувшись назад, мы увидели, как с аэродрома начали взлетать вертолёты. Взбираясь в прозрачное небо, они летели над прибрежными полями, напоминая цепочку неуклюжих перелётных птиц. И тут до нас донёсся шум из обстреливаемого района. Звуки от разрывов первых снарядов эхом переносились от одной горы к другой и обратно, и, как только их несколько раз повторённый гром начал стихать, громыхнуло ещё раз, и снова последовала череда отражённых звуков, затем новая, и вот уже всё слилось в единый рокот, внушительный и непрерывный. Орудия стреляли снарядами с дистанционным подрывом, и серые облачка дыма возникали над высотой 107, которая вздымалась из зарослей коричневатой слоновьей травы подобно спине спящего динозавра. За нею высилась Нюибана, по восточном склону которой граница между светом и тенью отступала по мере подъёма солнца. Из джунглей, покрывавших склоны горы, поползли вверх клубы тумана, и они, смешиваясь с дымом, сливались в облако, которое с каждым новым разрывом вздрагивало и темнело. Зрелище это меня зачаровало: сумрачная долина, сама высота и серые облачка, возникавшие над нею, и надо всем этим высится величественная гора с таинственным названием.

Обстрел прекратился, прибыли вертолёты. Они садились по три за раз на небольшую площадку, и каждый из чопперов создавал миниатюрный ураган. Борттехник помахал нам рукой: "Вперёд!" Низко пригнувшись, мы побежали к вертолёту под вращающимися лопастями, вздымавшими пыль. Нам помогли взобраться на борт. Грохот стоял ужасный. Приземистый, тупоносый H-34 бешено дрожал и гремел. Общаться можно было только криком. Борттехник, сидевший за пулемётом на свёрнутом бронежилете, знаком показал нам, чтобы мы пристегнулись к матерчатым сиденьям. Двигатель завыл на более высокой ноте. Нам показалось, что вертолёт на момент напрягся, как прыгун в высоту, пригибающийся перед прыжком, и рванулся вверх, так быстро, что у меня свело живот. Накренившись, вертолёт стал набирать высоту. Далеко под нами я увидел остальных бойцов роты, которые быстро уменьшались в размерах.

Мы взяли курс на запад, вдоль течения реки Сонгтуйлоан. Рисовые чеки простирались к северу и югу от неё коричнево-зелёной мозаикой, разрезанной на две части полосой горчичного цвета -- рекой. Уайднер с шестью другими стрелками, попавшими в мою группу, сидели напряжённо, поставив оружие вертикально между коленями. Пыль облепляла их лица как красная пудра. Борттехник, опершись о приклад пулемёта М60, пытался закурить сигарету, укрываясь от ветра, который врывался через открытую дверь. Впервые со времени прибытия во Вьетнам я ощутил такой прохладный и ровный ветер, и это было просто здорово. Бог ты мой, а ведь в буше будет жарко. Хоть бы не было так жарко, как всегда, ну хотя бы сегодня. Глядя через дверной проём, я увидел, что другие вертолёты летят наравне с нашим, выстроившись клином. Своим тёмно-зелёным цветом они выделялись на фоне голубого неба, поднимаясь и опускаясь в воздушных потоках, как корабли в море при лёгком волнении.

Когда я вернулся с войны домой, меня часто спрашивали, что испытывает человек, впервые идущий в бой. Я никогда не отвечал начистоту -- боялся, что меня примут за какого-нибудь восторженного вояку. А ведь я был тогда счастлив. Я перестал нервничать, как только оказался в вертолёте, и счастлив я был как никогда. Почему -- не знаю. Ведь был у меня дядя, который рассказывал о боях на Иводзиме, был и двоюродный брат (старше меня), сражавшийся под началом Паттона во Франции, и который почти ничего не рассказывал о том, что там повидал. До Вьетнама я успел прочитать все серьёзные книги, появившиеся после обеих мировых войн, включая стихи Уилфреда Оуэна о боях на Западном фронте. И тем не менее я ничего не усвоил. "Поэт сегодня может лишь предупреждать", -- писал Оуэн. Колби с другими взводными сержантами определённо не были поэтами, но вечером накануне они пытались сделать именно это -- предупредить и меня, и всех нас. Они уже побывали там, куда направлялись мы, на этой границе между жизнью и смертью, но никто из нас не желал прислушиваться к их словам. Поэтому, сдаётся мне, каждое новое поколение обречено сражаться на своей собственной войне, заново переживая то же, что их предшественники, с болью избавляясь от тех же иллюзий и на собственном опыте усваивая всё те же уроки.

Местность изменилась. Туйлоан сузилась до такой степени, что стала всего лишь ниточкой в обрамлении тянувшихся вдоль неё бамбуковых джунглей. Рисовые поля сменились изрезанными жёлтыми предгорьями, которые выглядели совсем как холмы на макете местности или рельефной карте. Я проверил, надёжно ли держатся на ремне дымовые гранаты, и в десятый наверное раз повторил в уме план захвата района десантирования: если принять, что вертолёты будут носами на 12 часов, то 1-е отделение высадится в секторе с 12 до четырёх, 2-е отделение -- с четырёх до восьми, 3-е отделение -- с восьми до 12, красный дым -- "горячий" район десантирования, зелёный -- "холодный". Пока я этим занимался, наша группа сменила курс. Мы летели параллельно Аннамским горам, простиравшимся прямо перед нами, и картина открывалась крайне зловещая. На запад простирался сплошной зелёный океан, где друг за другом вздымались хребты и горные цепи, некоторые более мили высотой, поросшие лесами, настолько густыми, что казалось, будто по листве можно ходить. Этот океан был бескрайним, он тянулся и тянулся до самого горизонта. Там не было видно ни деревень, ни полей, ни дорог -- лишь бескрайние тропические леса цвета подсохшего мха. Вот они, Аннамские горы, враждебные и совершенно негостеприимные. Даже вьетнамцы, и те их боялись. "Там" -- так называли они этот влажный дикий мир, где в поисках добычи рыскали бенгальские тигры, где кобры свёртывались кольцами под камнями, и где сидели в засадах вьетконговцы. Глядя туда с высоты, я подумал -- а может, тот, кто придумал эту операцию, просто хитро пошутил? Нам была поставлена задача -- отыскать батальон противника. Батальон -- это несколько сотен человек. В этом лесном море могла укрыться вся Северо-Вьетнамская Армия, а мы собирались искать там батальон. Раздавить его, устроив манёвр "молот и наковальня". Нам предстояло найти и уничтожить батальон. Найти и уничтожить. Я бы не очень удивился, если б эти величественные горы затряслись от презрительного смеха над нашим великим самомнением.

Мы пересекли рубеж перехода в атаку -- этот военный термин означает условную линию на местности, с которой войска начинают атаку. Я жестом приказал зарядить оружие. Бойцы защёлкали затворами, досылая патроны в патронники, порасстёгивали ремни касок. Вертолёты пошли вниз по крутой спирали. Деревья под нами казались высокими, футов под сто, а стволы их на большую высоту были серы, голы и походили на кости. Район десантирования лежал прямо перед нами и быстро приближался. Бурые воды Туйлоан, протекавшей посередине открытого участка, тускло отсвечивали под солнцем, и река походила на позеленевшую латунную полосу. Чоппер нёсся уже над самыми кронами деревьев, и борттехник осыпал пулемётными очередями подлесок на краю открытого участка. Пулемётная лента, подёргиваясь, вытягивалась из коробки. Пилот выровнял вертолёт, готовясь к посадке. Под "уап-уап-уап" лопастей машина опустилась на землю, мы тут же выпрыгнули из него и побежали, развернувшись в цепь, по траве, прижатой к земле воздушным потоком.

Высадились остальные два отделения, и я с радостью увидел, как они упорядоченно рассыпаются по свободной от растительности местности. Ещё одна радость -- огня противника не было. Я ведь уже понял, что хуже места для боя выбрать было невозможно. Вот что такое счастье -- "холодный" район десантирования. Мы без промедления покинули площадку высадки и заняли круговую оборону в окружающих лесах. Казалось, что со сверкающей улицы солнечным днём мы вошли в тёмную комнату. Солнечный свет там и тут пробивался сквозь густую листву тонкими полосами, и всё на земле было погружено в зеленоватую полутьму. Не было ни ветерка. Воздух был тяжёл и влажен, и пахло в джунглях как в сыром подвале. Было слышно, как в подлеске ползают, шурша, какие-то твари. Слышать-то мы их их слышали, но не видели. Да и трудно было что-либо толком разглядеть за деревьями и лианами, которые плотно переплелись между собой в яростной борьбе за свет и воздух, в этой войне растений.

Я метнул гранату. Из неё пополз густой зелёный дым, и вскоре высадилась оставшаяся часть роты. Когда вертолёты улетели, нам показалось, что нас бросили. Рота "Чарли" оказалась отрезанной от внешнего мира. Мы поистине пересекли рубеж перехода в атаку -- рубеж между известным и неведомым. Пока вертолёты оставались рядом, мир казался знакомым. Будучи американцами, мы чувствовали себя лучше рядом с машинами, но теперь, когда вертолёты улетели, нас поразил этот до предела незнакомый, вонючий, гниющий дикий мир. В застывшем воздухе ничего не шевелилось, и слышны были лишь журчание воды в реке и шуршанье тех самых невидимых тварей в подлеске. Но ничего идиллического в этой тишине не было. Мне вспомнилась классическая фраза из вестернов: "Слишком здесь тихо". Да уж, действительно, было слишком тихо. В этом спокойствии ощущалось некое напряжение, ощущение того, что скоро что-нибудь произойдёт. Обходя рубеж обороны, чтобы убедиться, что никто не потерялся, я с шумом продирался через заросли слоновьей травы, когда услышал громкий, напряжённый голос: "Кто там? Ты кто?"

-- Лейтенант.

Голос принадлежал младшему капралу Скейтсу, который обычно без дела не нервничал. Пройдя ещё несколько ярдов, я обнаружил его с винтовкой, по-прежнему направленной в мою сторону. "Ну да, это вы, сэр. Ну и напугали же вы меня, лейтенант".

Взводы Леммона и Тестера занимали боевой порядок на дальнем конце луга. Штаб роты, обозначенный леском радиоантенн, располагался в середине колонны. И тут защёлкала моя собственная рация, и тишину нарушил диск-жокейский голос Уайднера.

-- Вас понял, Чарли-Шестой, принял: "Чарли-Второму оставаться на месте, пока не выдвинутся Первый и Третий, затем следовать за ними. Вас понял, Шестой. Я -- Второй, связь кончаю". Затем, обернувшись ко мне: "Сэр, Шестой сообщает..."

-- Да слышал я, что Шестой сообщил, Уайднер. И все Ви-Си в радиусе десяти миль тоже наверняка слышали. Чего разорался, мудак?

-- Виноват, сэр.

-- Ты не извиняйся, просто тише будь.

-- Есть, сэр.

Рота двинулась в путь по прибрежной тропе. Бойцы один за другим исчезали из вида в подлеске, который, казалось, проглатывал их не разжёвывая. Затем мой взвод вышел с рубежа обороны и занял своё место в арьергарде. В течение часа мы шли по джунглям, тянувшимся вдоль реки, и в пятнах пробивавшегося сквозь листву света, в густом, влажном воздухе, шли мы словно под водой. Тропа была узкой и скользкой -- даже во время сухого сезона в буше ничего не просыхало, там просто становилось не так влажно. С одной стороны троны простирался лабиринт бамбуковых зарослей и слоновьей травы высотою в два человеческих роста, а с другой стороны виднелись ленивые воды реки и, к западу от неё, горы. Зазубренные листья травы взрезали кожу, пот разъедал порезы, жара раскаляла каски и выжимала из нас пот -- там мы выжимаем воду из губки. Иногда жара казалась мне не просто жарой, то есть характеристикой погодных условий, а живым и злобным существом. Мы всё шли и шли, медленно шагая вдоль высокой зелёной стены нависавших над нами гор.

Тот утренний патруль походил на страшный сон, как и большинство военных действий мелких подразделений на той войне. Тропа петляла, закручивалась и вела в никуда. Казалось, что рота направляется в пустоту, а её преследует нечто неосязаемое, но реальное, нам казалось, что вокруг нас бродит что-то такое невидимое. Именно эта невозможность что-либо разглядеть больше всего действовала на нервы. Вот почему так страшно бывает в джунглях: в них слепнешь, и пробуждается тот же инстинкт, из-за которого мы побаиваемся заходить на чердаки и в тёмные аллеи.

От подобных страхов чаще всего страдают люди с живым воображением. Человеку на войне много чего нужно, но уж никак не пылкое воображение. Во Вьетнаме лучшими солдатами становились обычно люди, его лишённые, которые не испытывали страха без явной на то причины. Но остальные мучались от того, что постоянно чего-то ждали, предчувствуя, что что-то вот-вот произойдёт, надеясь на это и желая этого -- лишь бы избавиться от напряжения.

И это "что-то" в то утро в конце концов произошло, и, когда это случилось, разнервничался я не на шутку. Ничего особенного не произошло -- в голове колонны раздался ожесточённый огонь из автоматического оружия, и в густом лесу прогремел он особенно громко. Бойцы немедленно залегли, развернувшись по флангам. Стрельба продолжалась какие-то несколько секунд, а затем я услышал, как колотится в груди сердце. Уайднер вышел на связь -- Питерсон вызывал меня к себе. Пригнувшись, я побежал вперёд, петляя между залёгших морпехов. Было приятно не стоять на месте. Питерсона я увидел, как ни странно, на кукурузном поле. Густой буш сменился кукурузным полем, как будто посреди азиатских джунглей возник кусочек американского Среднего Запада. Сквозь ряды высохших стеблей осторожно пробиралась стрелковая цепь. Поле кончалось полосой слоновьей травы того же цвета, что и кукурузные стебли, а за травой виднелся невысокий хребет, поросший лесом. Высота 107 располагалась где-то в тысяче ярдов, слева и позади нас.

Именно с того хребта снайпер и открыл огонь по голове колонны. И, хотя он отошёл после первого же ответного залпа, Питерсон заподозрил, что там осталась засада. Будь на высоте 107 миномёт и несколько автоматчиков, рота на том широком кукурузном поле могла понести серьёзные потери. Поэтому мы должны были пересечь его повзводно, прикрывая друг друга, а тем временем "шкипер" намеревался вызвать авиацию для нанесения удара по высоте.

Первым двинулся вперёд взвод Леммона. Пулемётчик обстрелял джунгли на дальней границе поля. Называлось это "разведка огнём" -- хитроумный термин, который означает всего лишь, что при этом стреляют по кустам, чтобы посмотреть, начнут они отстреливаться или нет. Два "Скайхока" зашли на бреющем, ударив ракетами. Взвод Тестера бегом направился вперёд через открытый участок, за ним последовал мой взвод. Над деревьями на высоте взметнулась земля, вырвался дым. От этого грохота стало полегче. Он нарушил неестественный покой, и как-то унял наш страх перед тем неведомым, что таилось в каждом кустарнике. Возможно, именно для этого и авиацию вызывали, и постреляли по подлеску наугад: поднялся шум, и от этого нам стало не так страшно. Ракеты и пулемёты просто выступили в роли высокотехнологичных заменителей погремушек и трещоток, с помощью которых дикие племена отгоняют злых духов.

Успокоившись, колонна двинулась вперед всё по той же извилистой тропе. Прошли десять минут. Стоим минут пять, пока головной не проверит подозрительный участок. Упали, наблюдаем за флангами. Встали, ещё чуток прошли. Снова стали. Ну что ещё? Что там у них в голове колонны? Упали, развернулись, наблюдаем за флангами. Встали, опять пошли. Спотыкаясь, спустились в ложбину, по противоположному склону взобрались наверх. Скользко, грязь под ногами. Командиры отделений и огневых групп предупреждают, чтоб в кучу не сбивались. Давай-давай, рассредоточиться. Держи дистанцию. Не сокращай. Ложись, наблюдай за флангами. Выходим. Пошли-стали-пошли, а солнце с каждой минутой всё жарче. Глотни из фляжки. Всего один глоток! Воду беречь! У-у, здорово. Ещё б чуток? Ладно, ладно, глотни, но больше ни-ни. У-у-у, ещё лучше. Да ну всё к чёрту! Ещё одна фляжка есть, а прижмёт -- и отравой из речки напьёшься. Запрокинув голову, присасываешься к фляжке как ребёнок к сиське. Воду не выплёвываешь, забыв обо всём, чему учили. Наоборот, глотаешь её и глотаешь, пока не раздуется живот. Засовываешь фляжку в чехол, и через пять минут снова жутко хочется пить.

Три мили между районом десантирования и деревней мы преодолевали всё утро. Четыре часа ходьбы и три мили, а ведь рота ни разу не столкнулась с серьёзным сопротивлением противника. Сама земля оказывала сопротивление -- земля, джунгли и солнце.

Деревня Хойвук стояла на южном берегу реки Туйлоан, у речной излучины -- кучка тростниковых хижин да развалины пагоды, испещрённые отметинами, оставшимися от былых боёв. Питерсон приказал оцепить и проверить деревню: 1-му и 3-му взводам взять деревню в кольцо, а 2-му пошарить по хижинам. К этому времени пот лил с меня так, что я почти ничего не видел. Я глядел на мир словно сквозь полупрозрачную ширму. Я заковылял по тропе в полуслепом состоянии, и вдруг почувствовал, что земля уходит из-под ног. Я неожиданно стал на два фута ниже ростом -- провалился в ловушку "панджи". К счастью, она оказалась старой. Колья разболтались, прогнили, и пострадать мне пришлось разве что от насмешливой ухмылки морпеха, который помог мне оттуда выбраться.

Продираясь через сохнущий травостой слоновьей травы, взвод перешёл вброд реку, обмелевшую с началом сухого сезона. Буйвол, лениво валявшийся в промоине ниже по течению, услышал шлёпанье наших ног по воде и поднял голову, украшенную широко раздвинутыми рогами. На том берегу тропа стала пошире, извиваясь, она вела через тоннель, образованный нависавшим над головой бамбуком. С обеих сторон виднелись окопы, снайперские ячейки, ловушки "панджи" и ряды кольев, установленных крест-накрест под углом -- как chevaux-de-frise [рогатки (заграждения) -- АФ] времён нашей Гражданской войны.

Взвод осторожно вошёл в деревню. Хижины, стоявшие в тени кокосовых пальм, окружали открытую площадку, на которой возле костерка сидела дряхлая старуха с коричневым сморщенным лицом, походившем на каштан. Рядом с ней лежала кучка длинных деревянных кольев. Она держала один из них над огнём, обжигая заострённый конец. Кроме неё в деревне почти никого не было -- лишь несколько таких же старух с красновато-чёрными от бетеля зубами, да пара бездельничающих стариков в белых хлопчатобумажных рубахах и конических соломенных шляпах. В пыли каталась худющая собачонка.

Мы разбились на группы и приступили к обыску, который свёлся к беспорядочному копанию в пожитках жителей деревни. Не знаю -- может, сыграли свою роль школьные уроки обществоведения, но заниматься этим мне было как-то неудобно -- я чувствовал себя кем-то вроде вора-домушника или наглого "красного мундира" ["red coat" -- прозвище английского солдата в период Войны за независимость. Связано с цветом военной формы, принятой в тот период в английской армии (словарь "Американа" -- АФ] из тех, кто громил дома американцев во времена нашей революции. В то же время я считал эти хижины из тростника и бамбука не совсем домами: дому полагается иметь кирпичные или каркасные стены, окна, газон и телевизионную антенну на крыше. В большинстве жилищ никого не было, но в одном мы обнаружили молодую женщину, кормившую грудью младенца, голова которого была усыпана гноящимися болячками. Она посмотрела на нас с соломенной циновки, заменявшей ей кровать, и в глазах её не было ни страха, ни ненависти -- вообще никаких эмоций. В хижине было темно и тесно, пахло печным дымом. Земляной пол был твёрд и гладок как бетон. Мы с Уайднером начали рыться в грудах одежды. Двое других морпехов откатили в сторону большой сосуд, заполненный рисом -- посмотреть, нет ли под ним входа в тоннель, третий тем временем протыкал штыком стены. Нам рассказывали, что вьетконговцы иногда прячут обоймы с патронами в стенах. А девушка просто сидела, глядела на нас и продолжала кормить младенца. Это абсолютное безразличие в её глазах начало меня раздражать. Она что -- так и будет сидеть как истукан, пока мы будем ставить её дом с ног на голову? Я ждал, что она рассердится или испугается. Я хотел, чтобы это случилось, потому что её пассивное отношение ко всему вокруг вроде как отрицало сам факт нашего существования, как будто мы для неё были не более чем залетевшим в хижину порывом ветра, который опрокинул пару-другую вещей. С идиотской улыбкой я демонстративно распорядился, чтобы перед уходом бойцы ликвидировали устроенный разгром. "Вот видите, уважаемая госпожа -- мы не французы. Мы -- образцовые американцы, славные ребята, джи-ай Джо. Зря вы нас не любите. Мы -- янки, а янки любят, когда их любят. Надо будет -- мы всё тут разнесём, зато потом всё обратно сложим. Вот видите -- этим я и занимаюсь". Впрочем, если даже она и оценила мою галантность, то никак этого не проявила.

В ходе этого обыска ничего серьёзного не нашли. Питерсон распорядился сделать перерыв на обед и через полчаса быть готовыми к выдвижению. Морпехи облегчённо сбросили снаряжение и разлеглись в тени деревьев. Несколько парней поэнергичнее собрали пустые фляги. Мы с Кэмпбеллом и Уайднером расположились в одной из хижин. Она, похоже, принадлежала местному богатею, потому что пол в ней был бетонным. Я лежал, прислонив голову к ранцу, и пил сок из банки консервированных персиков. Практически ничего другого я есть не мог. Бог ты мой, как же я устал! -- а ведь прошёл всего три мили, менее одной десятой перехода в Куонтико. А всё из-за жары, этой невероятной жары, характерной для Юго-Восточной Азии. За дверью палило раскалённое добела солнце, и я размышлял о том, что это же солнце почему-то светит сейчас спокойно дома на Среднем Западе, где по-весеннему прохладно.

-- На такой жаре не порезвишься, верно? -- сказал Кэмпбелл, будто прочитав мои мысли. -- Знаете, чего б сейчас употребить? Сан Мигеля холодного, бутылочку. Помню, служил в гарнизоне на Филиппинах -- там его и пил. Был у меня домик на берегу Сьюбик Бея, горничная, всё такое. Маленькая такая филиппиночка. Приду бывало со службы, усядусь на диване, а филиппиночка эта мне бутылочку Сан Мигеля открывает. Ледяного, лейтенант!