Филип Капуто 9 страница

Конвой движется медленно. Всё это время Пауэлл попеременно то впадает в забытьё, то начинает неистовствовать. Во время одного из таких приступов он умудряется разорвать ремни. Добравшись до позиции 105-мм орудий, мы с лейтенантом Миллером усаживаем его в джип Миллера и в спешном порядке доставляем в госпиталь. Он опять начинает буйствовать, и врач из ВМС отказывается оказывать ему помощь.

-- Медицина тут не поможет, -- говорит он.

-- А что поможет, док? -- говорит Миллер. -- Дисциплинарный устав?

-- Я ничем ему помочь не могу.

-- Нет уж, работай давай, -- говорю я ему, кладя руку на рукоятку пистолета. Глупо, конечно, но есть во мне эти вспыльчивость и склонность к театральным эффектам. Тем не менее, этот жест действует. Доктор приказывает отнести Пауэлла в одну из палаток. Через полчаса доктор выходит из неё и с нотками извинения в голосе сообщает, что Пауэлла придётся эвакуировать в Штаты.

-- Мне вообще непонятно, почему он жив ещё. У него температура сто девять градусов [42,8 градуса по Цельсию -- АФ].

-- И что? -- спрашиваю я.

Доктор отвечает, что кровь в голове Пауэлла сейчас пузырится как вода в кипящем чайнике. "Если выживет, то мозг его, скорей всего, будет повреждён необратимо".

Возвращаясь в расположение роты в джипе Миллера, я рассуждаю: "Мы потеряли бойца, и не противник вывел его из строя, а солнце. Тут, похоже, солнце и сама земля заодно с вьетконговцами, они изматывают нас, сводят с ума и убивают".

* * *

Рота снова направляется в окрестности деревни Хойвук, название которой звучит для нас практически как слово "война". Она контролируется вьетконговцами, не только ночью, но и днём, и мы почти наверняка уверены в том, что без неприятностей не обойдётся. План таков: рота "А" высадится с вертолётов у деревни на поле с невоенным каким-то обозначением "Район десантирования "Утка"". Рота "С" прибудет на грузовиках в точку высадки у реки Сонгтуйлоан. Оттуда мы пешим ходом преодолеем мили три-четыре, ориентируясь по руслу реки, и займём блокирующую позицию. Всё тот же старый добрый план -- "молот и наковальня", но мы уже знаем, что в буше ничего и никогда не происходит согласно плану. А если что и происходит, то непредвиденно, как дорожные аварии.

Мы проезжаем мимо штабов батальона и полка. Писаря стоят на обочине, отворачиваясь в сторону, чтобы пыль, поднятая грузовиками, не лезла в глаза. Они аплодируют, приветствуя нас и глядя на нас с завистью, которую тыловые военнослужащие нередко испытывают к пехотинцам. Как часто бывает перед операцией, мы напускаем на себя воинственный вид и несколько переигрываем. Каски сдвинуты набок, сигареты в зубах -- мы изображаем из себя суровых ветеранов перед штабными морпехами. Мы играем главные роли в кино про войну, которое сами же и ставим, а гаубичная батарея неподалёку обеспечивает довольно громкое музыкальное сопровождение.

Колонна медленно ползёт по Догпэтчу. В деревне этой царят средневековые грязь и нищета. В кюветах стоят зелёные лужи нечистот, и их запах смешивается с вонью навоза и нуок-мама -- соуса из тухлой рыбы. На немощёных улицах рычат друг на друга и грызутся тощие собачонки. Буйволы мычат в грязных загонах в тени банановых деревьев с белыми от пыли листьями. Большинство хижин -- тростниковые, но вместе с американцами тут появились новые строительные материалы: несколько домов целиком изготовлены из расплющенных пивных банок: красные с белым -- это "Будвайзер", золотистые -- "Миллер", кремово-коричневые -- "Шлитц", синие с золотом -- "Хэмм'с" из страны небесно-голубых вод [в рекламе пива Hamm's была использована адаптация песни "The Land of the Sky-Blue Water" -- АФ].

Вдоль колонны бегают толпы детей и подростков. У многих детей раздутые животы, язвочки на коже, мудрость десятилетий в глазах и ругательства на языке. Они бегают вдоль колонны, попрошайничают, торгуют. "Джи-ай, дай мне сигарета". В толпу летит сигарета, и на поймавшего её мальчика тут же бросаются его друзья. Он пропадает под грудой маленьких рук и ног, которые хватаются, пинаются, царапаются в борьбе за сигарету. "Эй, конфета дай". Вниз лет банка из Сухпая. "Э, фигня. Нах джи-ай не конфета. Номер десять". Под смех друзей мальчонка швыряет банку в борт грузовика. "Дай сигарета, дай конфета, купи кока. Одна кока двадцать пи [пиастров -- АФ] купи". Некоторые морпехи бросают местные банкноты и монеты в море вытянутых вверх рук с "Кока-Колой", но газировку не берут. На этой войне в кэрроловской стране чудес "кока" является оружием. Поговаривают, что иногда вьетконговцы добавляют в неё яд или толчёное стекло и отдают детям, которые сбывают её американцам. "Двадцать пи джи-ай ты меня двадцать пи. Тут не двадцать пи. Нах дешёвый Чарли [сленг, "cheap Charlie" -- так вьетнамцы обзывали скупых американцев -- АФ]. А вот дети постарше не так сильно проникнуты духом коммерции. Подобно всем детям в подростковом возрасте, они приходят в восторг от солдат и армий. Один из них выкрикивает: "Ма-а-рпех номер раз. Убей буку Ви-Си [многие авторы книг о войне во Вьетнаме свидетельствуют, что французское "beaucoup" (произносится "боку", много) произносилось, как правило, как "буку", и многие американские солдаты ошибочно полагали, что это слово вьетнамское -- АФ]". Морпех, немногим старше этого пацана, вытягивает указательный палец и выставляет вверх большой, изображая пистолет. "Ты Ви-Си, -- говорит он. -- Пиф-паф". Пацан в ответ гримасничает и изображает солдата, стреляющего с бедра. "Хокей, хокей. Убей буку Ви-Си".

Взрослые в этой деревне ведут себя холодно. Мужчины покуривают бугристые сигары, глядя в нашу сторону так, словно не замечают. Женщины стоят в дверных проёмах, кормят детей, выплёвывают красные от бетеля струйки в пыль. Мы для них не новость. Иноземных солдат они видели и раньше. Из взрослых на нас обращают внимание только шлюхи. За время, прошедшее после высадки нашей бригады, деревня Догпэтч обзавелась несколькими борделями. На местном сленге они называются "бум-бум дома". Девицы выглядят жалко в своих брючках на западный фасон и с таким обилием косметики, что походят на карикатуры на самих себя. Они машут руками, показывая неприличные жесты и обозначая цены -- совсем как брокеры на товарной бирже.

День в самом разгаре. Рота растянулась на тропе, идущей по северному берегу реки. Линий фронта на этой войне нет, но мы знаем, что уже пересекли нигде не отмеченную линию между безопасным районом и тем, что солдаты прозвали "Индейской страной". Кроме дряхлых стариков и младенцев, в местных деревушках никто не живёт. Вдоль тропы зияют ямы ловушек "панджи", повсюду царит характерная, напряжённая, гнетущая тишина. До нашей блокирующей позиции остаётся ещё полпути, и тут головной взвод под командованием Тестера попадает в засаду. Вьетконговцы открывают огонь из траншей на том берегу реки. Автоматные очереди звучат так, словно кто-то рвёт бумагу, пули скашивают листья над головой, кто-то впереди кричит: "Засада слева!". Снова раздаётся звук разрываемой бумаги -- это 3-й взвод открыл ответный огонь. Перестрелка быстро стихает, раздаются лишь отдельные неупорядоченные выстрели, и тут же стрельба вспыхивает заново. Воздух заполнен грохотом и трескотнёй. По колонне передают: "Второй взвод -- вперёд! Второй -- вперёд!" Пригнувшись, я бегу вперёд по тропе и едва не падаю кувырком, наткнувшись на морпеха, который целится из винтовки из-за дерева. Он целится в клочок материи, мелькающий в зелёных зарослях на том берегу. Нажимает на спусковой крючок и чертыхается, не слыша выстрелов. Не то винтовку заело, не то разволновался так, что забыл дослать патрон. "Чёрт! -- ругается он, ни к кому конкретно не обращаясь. -- Он у меня на мушке был!"

Тем временем группа бойцов из 3-го взвода вскарабкивается на крутой берег, остальные с криками и стрельбой шлёпают по воде, переходят реку и яростно устремляются к деревушке на противоположном берегу. Стреляет снайпер, и морпех, продирающийся сквозь путаницу кустов на речном берегу, резко поворачивается на месте и падает. Другой стрелок вызывает санитара. Всё это длится две, самое большое -- три минуты, но я успеваю увидеть и услышать всё невероятно чётко. Наверное, это как-то связано с тем обстоятельством, что меня самого могут подстрелить в любой момент.

Питерсон приказывает моему взводу и взводу Леммона занять оборону на окраинах чеков на этом берегу реки Туйлоан. Тем временем 3-й взвод бросается в погоню за вьетконговцами, но они опять испарились. Кто-то говорит, что видел кровавые следы, уходящие в джунгли. Мне хочется в это верить. Хочется поверить, что эти призраки -- реальные люди, и раны их способны кровоточить.

У нас всего одна потеря -- младший капрал Стоун, руку которого слегка задело. Но мощь пули, выпущенной из АК, произвела на него большое впечатление. "Чуть-чуть царапнула, -- говорит он санитару, бинтующему рану, -- а меня аж на месте развернуло". И тут бойцы Тестера врываются в деревушку. Разрывается граната, снаряженная белым фосфором, валит густой белый дым, загорается хижина. Ещё один взрыв. Всего через несколько минут пламенем объята уже вся деревушка, тростник и бамбук трещат так, что кажется, будто там палят из винтовок. Морпехи пронзительно кричат, издавая нечто похожее на конфедератский клич, забрасывают гранаты в бомбоубежища и землянки, стреляют туда из винтовок. Вопят женщины, плачут дети. Жители деревни в панике выбегают из огня и дыма как из района стихийного бедствия. Беснуется скот, и куриное кудахтанье, свиной визг и буйволиный рёв добавляются к воплям, крикам и громким хлопкам из пылающих хижин.

"Совсем они чокнулись, шкипер, -- говорит Тестер. -- Палят куда попало по всей деревне. Чёрт! По скотине стреляют".

Мы с Питерсоном пытаемся остановить этот разгром, но тщетно: 3-й взвод словно сошёл с ума. Они предаются разрушению с неудержимой яростью. Наконец всё кончается. Деревушки, отмеченной на наших картах как Гиаотри (3), больше нет. От неё остались только груды дымящегося пепла и несколько обугленных шестов, которые почему-то не попадали. Просто чудо, что из людей никто не пострадал. Слышу женские стенания, сквозь дым, стелющийся над рекой, вижу одну из женщин. Она стоит на коленях, качается вверх-вниз и причитает над пеплом, в который обратился её дом. Я креплюсь, пытаюсь не обращать внимания на её вопли. Я говорю про себя: "Вы разрешили Ви-Си использовать вашу деревню для организации засады, а теперь расплачивайтесь". И тут я понимаю, что уничтожение деревни Гиаотри не было просто вспышкой безумия в пылу сражения. Оно было ещё и возмездием. Жители этой деревни помогали вьетконговцам, и мы их за это проучили. Мы учимся ненавидеть.

* * *

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

И тогда ты всего за несколько часов превратился из юноши в мужчину... Да уж, болезненный процесс, весьма болезненный.

Говард Фаст

"Апрельское утро"

* * *

Следующая операция с нашим участием проводилась в безлюдном районе к юго-западу от Дананга. Там располагалась самая настоящая "Индейская страна" с незасеянными полями, выжженными солнцем холмами и заброшенными деревнями у бледно-зеленой высоты под названием Чарли-Ридж. Та операция продолжалась четыре дня и была очередной попыткой заманить вьетконговцев в ловушку и зажать их между двумя ротами -- нашей и ротой "А", которой командовал капитан Миллер. На этот раз мы достигли определённого успеха, хотя произошло это скорее случайно, а не по нашей задумке.

Весь первый день мы прошатались наугад по бушу, время от времени перестреливаясь с привычными уже снайперами. Во время одного из привалов по нам открыли огонь из автоматического оружия. От него чуть не погибли Питерсон и полковник, прибывший на вертолёте, чтобы пораспоряжаться на месте, но реальный ущерб понесло разве что наше душевное равновесие. Утром второго дня разведка получила информацию о движении противника к югу от нас, и рота "С" отправилась на вертолётах высаживаться у холма, обозначенного на картах как высота 270.

Лететь пришлось недолго. Под нами лежал один из участков Аннамского хребта. В руководствах, по которым мы обучались партизанской войне, бодро утверждалось, что современному цивилизованному солдату бояться джунглей не следует: "Джунгли могут быть вам не только врагом, но и другом". Глядя сверху на бескрайние зелёные просторы, я пришёл к единственно возможному выводу: те руководства писал человек, в представлениях которого джунгли были чем-то вроде национального парка Эверглейдс. В этом вьетнамском буше ничего дружелюбного не было, это было одно из последних неосвоенных человеком мест на земле, и не бояться его могли люди либо очень храбрые, либо весьма недалёкие (каковые качества нередко присутствуют у человека одновременно).

Мы и десяти минут не успели пробыть в воздухе, когда H-34 пошли вниз, к району десантирования -- полю, которое с севера ограничивалось непроходимыми лесами и речушкой, коричневая стоячая вода которой, покрытая белыми пятнами, походила на грязное молоко. С юга невысокая гряда холмов отделяла район десантирования от болот, за которыми находились тёмные склоны высоты 270. Пока вертолёты снижались по спирали, с земли по ним открыли огонь, и пролетавшие мимо нашей машины пули щёлкали словно попкорн в духовке. Огонь был довольно редок, но нас охватило ощущение беспомощности -- мы всё ждали, что какая-нибудь пуля вот-вот пронзит фюзеляж и разворотит ступню или паховую область. Не имея возможности выбраться из вертолёта, мы были, собственно, не более чем грузом, пассажирами, не способными ни защититься, ни укрыться от огня. Бортовой пулемётчик, сидевший на свёрнутом бронежилете, напряжённо приник к пулемёту, но стрелять не мог, опасаясь попасть в соседний вертолёт.

Я прислушивался к хлопкам вокруг, и в голове моей неотвязно звучали слова одного вертолётчика: "При хорошем попадании вертолёт летает не лучше сейфа". И в то же время, наши ощущения -- а мы впервые попали в "горячий" район десантирования -- нельзя было назвать очень уже неприятными. От этой беспомощности мы пришли в какое-то странное возбуждение.

Вертолёты неумолимо несли нас вниз, в район десантирования, ветер хлестал по лицу, деревья проносились под нами размытым зелёным полотном, и была во всём этом какая-то непонятная радость. Мы словно неслись на "американских горках" или в каноэ по бешеной речной быстрине -- так бывает, когда находишься во власти сил, повлиять на которые не в силах.

И вдруг мы опустились на землю. Я выпрыгнул из вертолёта и с удовольствием почувствовал, как ботинки ударились о мягкую влажную землю. Стоя в грязи, я снова попал в привычную для пехотинца среду. Низко пригнувшись, мы побежали к лесам на северной окраине поля. С другой стороны бойцы Леммона собирались в топкой низине у гряды невысоких холмов, поросших слоновьей травой. Трава колыхалась под ветром, поднятым лопастями вертолётов. Вьетконговцы продолжали вести неприцельный обстрел района десантирования, над головой просвистывали пули, и практически тут же доносились характерные звуки выстрелов из русских карабинов СКС, из-за чего определить местонахождение снайперов было невозможно. Но мы были уже в родной для пехотинца среде, и стрельбы уже почти не боялись. Это был всего лишь обычный, беспорядочный беспокоящий огонь, и мы уже знали, что это не серьёзная работа снайперов, а в большей степени вьетконговский тактический приём, целью которого было потрепать нам нервы. И потому мы не обращали на него внимания.

Последние вертолёты зашли на посадку, высадился взвод Тестера, и вертолёты улетели прочь. Вьетконговцы перевели оружие на них, немного постреляли, но ни в один H-34 не попали. Мы смотрели, как они взбираются в небо, превращаясь в крохотные точки, и кое-кого из нас охватило мимолётное, но очень сильное желание улететь вместе с ними обратно, к маленьким радостям и относительной безопасности того, что за отсутствием лучшего термина называлось тылом. Ещё во время первой операции мы испытали это ощущение -- как будто после кораблекрушения нас выбросило на негостеприимный берег, и надеяться на возвращение особо не стоило. Когда рота "С" выстроилась на базе, две сотни её вооружённых до зубов морпехов выглядели грозно. Но в районе десантирования, среди высоких холмов, покрытых джунглями, рота казалась очень даже небольшим отрядом.

Мой взвод выстроился в колонну и направился к нашей первой цели -- невысокому холму далеко за коричнево-молочной речкой. Это была не совсем цель, разве что в географическом смысле, так как военного значения она не имела. В тех необитаемых джунглях можно было взять компас, выбрать наугад любой азимут и отправляться в путь, и любой, какой угодно маршрут мог привести нас к вьетконговцам или увести от них. Партизаны были повсюду, а можно сказать и так -- их не было нигде. Тот холм просто служил нам ориентиром. Надо было до него дойти, и это даровало нам иллюзию того, что мы занимаемся каким-то реальным делом.

Запинаясь о ползучие растения высотой по щиколотку, взвод добрался до тропы, и бойцы один за другим углубились в жёлто-коричневый подлесок на краю поля. Позади по-прежнему стреляли снайперы. Выстрел, второй, полминуты тишины, ещё один выстрел, пятнадцать секунд тишины, ещё два выстрела. Лес становился всё гуще, заглушая внешние звуки, и постепенно до нас перестали доноситься звуки выстрелов из стрелкового оружия. Лес возвышался сплошной стеной по обе стороны тропы, и деревья стояли так неподвижно, что казались ненастоящими. Один из морпехов поскользнулся и упал, загремев оружием и снаряжением. Колонна начала смыкаться, и сержанты начали отдавать команды: "разомкнись, дистанция пять шагов, держи дистанцию". С этим явлением я был уже знаком: при передвижении в джунглях солдат обычно тянет друг к другу, в присутствии другого человека они чувствуют себя увереннее, пусть даже при этом повышается вероятность того, что та самая пресловутая пуля прошьёт несколько человек подряд. По-моему, происходит это оттого, что одиночество, даже мнимое, в этой опасной, полной призраков, глуши, невыносимо. Офицерам полагалось знать, как себя вести, но и мы боялись этого не меньше, чем солдаты. Во время предыдущего выхода на патрулирование я потерял из вида морпеха, шедшего передо мной -- он вдруг пропал за крутым поворотом тропы. Я знал, что он совсем рядом, но мне показалось, что я остался совсем один, меня охватил страх, почти ужас, и я побежал вперёд, за поворот, и успокоился лишь тогда, когда снова увидел спину того морпеха.

Таким вот образом, то растягиваясь, то сжимаясь, колонна томительно медленно продвигалась по тропе. Наконец мы дошли до реки. Головной, подняв винтовку над головой, двинулся вперёд по грудь в стоячей воде, черневшей в тени нависших над нею деревьев. Меня передёрнуло от одной мысли о том, что придётся войти в эту воду, и в то же время на меня нахлынули воспоминания о речке в Мичигане, в которой водилась форель, и где я рыбачил во время летних каникул. Я вспомнил, что там, где река суживалась, вода неслась так быстро, что камни на дне стали гладкими как полированный мрамор. Вспомнилось, как ломило зубы от студёной воды.

Погрузившись в воспоминания, я краем уха услышал чей-то голос, донёсшийся сзади. "Придержи коней, второй. Передайте лейтенанту -- пусть постоят".

-- Какого чёрта? -- отозвался я.

-- Остановите людей, лейтенант.

Пот заливал глаза, я почувствовал, как меня охватывает раздражение. "Какого чёрта, спрашиваю!"

Взмокший морпех с раскрасневшимся лицом подбежал ко мне по тропе. Это был один из ротных писарей, которые на операциях выполняли функции посыльных.

"Мистер Капуто, капитан сказал передать вам, чтоб вы срочно вели взвод обратно на место высадки, -- сообщил он, тяжело дыша. -- Там Ви-Си на хребте, будем их атаковать".

Раздражение тут же сменилось восторгом. В атаку!

-- Сколько их?

-- Сэр, шкипер ничего больше не сказал, только срочно обратно на место высадки. Их там, по-моему, взвод, что ли. С вертолёта засекли.

Взвод развернулся, замыкающее отделение стало головным, и мы бегом отправились обратно. Каски болтались на головах, фляги шлёпали по бёдрам, позвякивали подсумки и антабки на винтовках -- казалось, что по тропе бежит взвод старьёвщиков. Мы преодолели уже половину дистанции, ярдов сто, когда я услышал разрозненные залпы и шум, говорившие о том, что бой идёт нешуточный: трещали пулемёты, раздавались разрывы 40-мм гранат из М79, что смахивает по виду на ружьё. Выскочив из джунглей, мы выбежали на поле прямиком в разгар боя. Пули пронзали воздух, и, хотя летели они высоко и опасности не представляли, мы инстинктивно рассыпались и побежали вперёд, втянув головы в плечи, словно шагая против сильного ветра. Труся по полю, спотыкаясь о ползущие по земле растения, мы никак не могли понять, что происходит. Ярдах в шестидесяти-семидесяти перед нами часть бойцов Леммона взбиралась на хребет, мелкими группами пробираясь через тростниковые заросли, остальные вели огонь по вершине. Пули, впиваясь в землю, вздымали пыль, затем из-за хребта поднялся завиток серого дыма, и сразу же донёсся глухой разрыв гранаты из М79. Посыльный отвёл меня к Питерсону, который с нарочито спокойным видом стоял в сопровождении своего радиста. Шкипер приказал мне скрытно расположить взвод у холма, расположенного под прямым углом к хребту.

Мы выполнили это распоряжение. Прямо перед нами взвод Тестера длинной змейкой растянулся по склону холма. Разгорячённые, запыхавшиеся, мы засели в ожидании дальнейших указаний. 1-й взвод тем временем начал фронтальное наступление, этот наиглавнейший манёвр в арсенале морской пехоты. Происходившее совершенно не походило на театральные атаки, в которые мы ходили в Куонтико или на Окинаве. Морпехи двигались цепью лишь приблизительно, где-то сбившись в кучки, где-то рассыпавшись. Некоторые бойцы отставали, некоторые устремлялись вперёд, стреляя от пояса. На участках, где склон был очень крут, морпехи практически карабкались наверх. У меня разыгралось воображение, и я был уверен, что заметил на вершине вьетконговцев. Даже если мне этого не показалось, видел я их лишь мельком. На хребте неожиданно появилось несколько существ в зелёном. Затем я услышал размеренную стрельбу, как на стрельбище. Радист командира роты сообщил, что вьетконговцев отогнали, и они убегают по болотам. Леммон решил накрыть их из миномётов, пока они не успели укрыться в джунглях на высоте 270.

Расчёт 60-мм миномёта под командованием сержанта Джонсона выбежал на середину поля и, быстро установив миномёт, выпустил три мины. Раздался чей-то голос: "Правее пятьдесят!". Джонсон, ветеран войны в Корее, лицо которого было изборождено как хорошо разработанный шахтный ствол, передал поправку расчёту, и ещё три мины со свистом унеслись за хребет, и с болота донеслись друг за другом низкие, глухие звуки их разрывов.

Питерсон приказал моему взводу и взводу Тестера выдвигаться, мы должны были обойти партизан с фланга, выйти на болото и очистить его от противника. Он собирался прикрыть нас, вызвав заградительный огонь на высоту 270 на тот случай, если там окопался отряд вьетконговцев. Миномёты Джонсона продолжали вести огонь, мы двинулись вверх по холму со взводом Тестера во главе. Изнывая от жары, мы шли медленно, продираясь сквозь заросли слоновьей травы, доходившие до пояса. Мимо нас просвистела шальная пуля, но вся перестрелка свелась к беспорядочной стрельбе пулемётчиков Леммона по снайперам, которые вели огонь с высоты 270. Затем уши уловили слабый, дрожащий свист, который через несколько секунд превратился в звук, похожий на треск рвущейся ткани, а за ним последовал жутчайший, пронзительный скрежет -- словно пила на пилораме наткнулась на сучок. Это заработала артиллерия, 155-миллиметровки. Цель была так близко, что разрывы снарядов мы не только услышали, но и ощутили всем телом. Земля вздрогнула, порывом ветра ударила взрывная волна, с болот и обращённого к нам склона высоты 270 в воздух взметнулись дым и комья земли. Огонь вёлся издалека, поэтому вероятность недолёта была высока, и снаряд мог вполне попасть в нас, поэтому мы укрывались настолько, насколько позволяло нам чувство собственного достоинства. Слыша, как ревут и воют в небе снаряды 155-миллиметровых гаубиц, я мог только догадываться, каково сейчас тем, по кому ведётся этот огонь -- вьетконговцам, совершенно незащищённым от ударной волны и разлетающихся стальными осколками стофунтовых снарядов. На какой-то момент мне стало их жалко. Не могу сказать, чтобы чувство сострадания во мне было развито сильнее, чем у других людей, но в те дни к войне я относился ещё скорее как к спортивному состязанию, и этот обстрел был в моих глазах нечестным, что ли. Посыльный сказал, что на хребте находился примерно взвод партизан, то есть максимум двадцать-двадцать пять бойцов. Нас же было две сотни человек, и наше численное превосходство мы подкрепили ещё и тем, что сбросили на них с тонну взрывчатки. Но это было ещё в самом начале войны, а какое-то время спустя я мог уже с превеликим удовольствием смотреть на солдат противника, сожжённых напалмом.

Обстрел прекратился, и рота "С" получила приказ спуститься в заболоченную низину. Мы должны были ликвидировать остающиеся очаги сопротивления, фиксируя наличие трупов солдат противника, по количеству которых будет оцениваться степень нашего успеха. В наставлениях по тактике этот этап назывался "преследование противника". Это выражение вроде бы предполагает увлекательную погоню, но в данном случае всё выглядело кровожадной охотой на людей посреди грязных болот. Тот район походил на громадный бассейн, наполненный ржавой жидкой грязью, размером с два футбольных поля. Тут и там торчали островки колючих кустов и травы с бритвенно-острыми листьями, которые резали кожу и цеплялись за одежду. Грязь местами доходила до пояса. Ботинки в ней вязли и едва не стягивались с ног при ходьбе, и с каждым шагом вонь болотных газов била в ноздри запахом тухлых яиц. В очень скором времени мы все оказались облепленными чёрными пиявками размером с большой палец руки.

В лабиринте болотной растительности поддерживать боевой порядок было невозможно. Подразделения смешивались, взводы распадались на отделения, отделения на огневые группы, и в конце концов рота стала организованной не более чем толпа на вокзале. Отыскивать трупы тоже было непросто. Часть их вполне могла утонуть в грязи. Некоторые раненые вьетконговцы, судя по оставленным ими кровавым следам, уползли в непроходимые заросли. Мы оставили их в покое -- пускай медленно умирают или гниют, если уже умерли. Пару человек, судя по всему, разорвало снарядами: на кустах тут и там болтались клочья мяса и одежды. Через пятнадцать-двадцать минут после начала поиска был обнаружен первый труп. Двое морпехов ухватили его за щиколотки и поволокли по земле. Мозги вываливались из огромной дыры в голове как серый пудинг из треснувшего горшка.

Из-за грязи, жары, пиявок, колючек, цеплявшихся за одежду и впивавшихся в кожу, от того, что какой-нибудь спрятавшийся раненый вьетконговец мог метнуть гранату, бойцы роты зверели. Особенно те, кто был из первого взвода: именно они вели огонь по противнику, а солдат, начавших убивать, остановить уже непросто. Поэтому подробности смерти первого из найденных вьетконговцев (того самого, у которого мозги вышибло) не вызвали у нас ни удивления, ни возмущения. Во время перестрелки он получил тяжёлые ранения, но был ещё жив, когда на него наткнулась поисковая группа. Гранатомётчик из взвода Леммона, рядовой первого класса Марсден, взял и выстрелил ему в лицо из пистолета. Эта расправа на месте поразила самого Марсдена: сразу же после выстрела он посмотрел на свой пистолет, как будто тот выстрелил сам собой, и сказал: "Так, и зачем я это сделал?" Были выдвинуты ещё две версии этого происшествия: то, что солдат противника был уже мёртв, когда Марсден в него выстрелил, и что он якобы выстрелил в рамках самообороны, когда вьетконговец попытался метнуть гранату. Как бы там ни было на самом деле, в тех болотах, где опасность подстерегала повсюду, поступить таким образом представлялось нам совершенно естественным.

Кроме того, Марсден действовал с санкции высшего начальства, в соответствии с приказом командующего корпусом морской пехоты генерала Грина, который месяцем раньше совершил инспекционную поездку по Вьетнам. Обращаясь к группе морских пехотинцев, Грин сказал им, что в этой войне у них всего одна задача, и очень простая: "Вы здесь для того, чтобы убивать Ви-Си". Именно это Марсден и сделал: он убил вьетконговца, уничтожил частичку сил коммунистов. Он выполнил поставленную ему задачу.

Зачистка местности продолжалась. Нашли ещё один труп. Мы с пулемётчиком из 1-го взвода, рядовым первого класса Уайтом, которого из-за его почтенного 29-летнего возраста прозвали Батяней, шли по следу третьего. Кровяные следы с включениями мяса и кишок, привели нас к участку, заросшему бурой болотной травой.

-- Он точно там, сэр, -- сказал Уайт, прижимая к груди свой М60. -- Мы их с хребта не меньше дюжины смели. Уверен, что одного прямо тут и подстрелили.

Я вытащил пистолет, и мы углубились в гущу травы. Она была высотой почти с человеческий рост, и обзор ограничивался несколькими ярдами. Кровяной след стал гуще, бурая трава была заляпана кровью, словно свежепролитой красной краской, и примята там, где раненый по ней прополз. Мы прошли несколько ярдов по следу, остановились, прислушались. Не услышав ничего кроме приглушённых зарослями винтовочных очередей где-то в стороне от нас (наверное, какой-то морпех прочёсывал кусты, собираясь их осмотреть), мы с Уайтом двинулись дальше. С трудом пробираясь сквозь траву, я чуть не споткнулся о вьетконговца. Он лежал на спине, положив одну руку на грудь и откинув другу под углом в сторону. Широко открытыми глазами он глядел в небо, которого уже не видел.