Гражданская война в России и её Историки 13 страница

Предметом обсуждения становится и вопрос об авторстве теории культурной революции. По мнению Н. Ю. Андриановой, например, представляется спорным считать В. И. Ленина единственным или основным её автором. Она полагает, что одним из основных авторов теории культурной революции был А. А. Богданов, чьи работы по этой теме увидели свет ещё в конце XIX века. Анализируя общее и различия в подходах и понимании Ленина и Богданова, Андрианова приходит к выводу, что идеи последнего нашли своё претворение в программе культурной революции и воплощались на практике, в том числе при его непосредственном участии¹²⁴. Тема взаимоотношений этих политиков и их взгляды на рассматриваемую проблему стали предметом изданной в Москве в 1998 году монографии Ю. П. Шарапова «Ленин и Богданов. От сотрудничества к противоборству».

«Как быть с «культурной революцией», которая так самоубийственно отрицается сегодня и в публицистике и в искусствоведении?» — задалась вопросом историк Т. П. Коржихина. По её мнению, это произошло из-за того, что сам термин в зависимости от времени был наполнен различным содержанием. Если в первые годы революции под культурной революцией понимались ликвидация неграмотности и общий подъём уровня знаний народа, то в конце 20-х — начале 30-х годов это понятие означало

«воинственное преодоление остатков «буржуазности» (старой, подлинной культуры, традиций и т. п.) с активной заменой всего этого материалистической революционной идеологией со строго выраженным коммунистическим содержанием»¹²⁵.

Изучение культурных процессов революционной эпохи вызывает большой интерес западных историков¹²⁶ и прежде всего «ревизионистского» направления, которые активно исследуют как большевистское видение «культурной революции» и культурную политику советской власти — её замыслы и реальности, так и надежды, мечты, утопии и художественное творчество масс, что является важной частью осмысления революции «снизу». Размышляя на опыте революций различных эпох над соотношением понятий «культура» и «революция», П. Дьюкс в предисловии к одноимённому сборнику заметил, что эти понятия противоречат друг другу, ибо термин «культура» предполагает медленное движение, а «революция» — быстрое и внезапное. Возможно, предположил он, что их можно примирить, если мы примем концепт «длинной революции», но это предполагает всё-таки отображение этого процесса как более родственного эволюции¹²⁷.

Ю. Шеррер в ходе одной из дискуссий поставила вопрос о существе представлений российских политических руководителей о культуре будущего. Имели ли они таковые или же, полагая, что революция — короткая эпоха, не считали нужным развивать концепцию новой культуры, считая, что она разовьётся почти автоматически после революции? По её мнению, Л. Д. Троцкий, например, полагал, что период истории социализма будет коротким и теорию не стоит развивать¹²⁸.

К. Рид, издавший ряд работ, в которых исследовалось отношение большевиков к культуре и их политика в этой сфере, пришёл к выводу, что они активно занимались этими вопросами на протяжении десятилетия, предшествовавшего революции. Большевики понимали, что борьба с царизмом носит не только политический, но и духовный характер, иначе говоря, она имеет культурное измерение. И хотя после прихода к власти [123] другие проблемы отнимали у большевиков много времени и мысли о культуре находились на втором плане, но вместе с тем были вопросы, которым они уделяли большое внимание — это прежде всего реформирование системы образования. Автор утверждает, что среди советского руководства велись острые дебаты в отношении подходов к культуре, и именует часть из них «прагматиками», а других — «утопистами». Первые призывали к радикальным реформам в соответствии с различными революционными проектами. «Прагматики» же понимали, что в настоящее время в связи с дефицитом человеческих и материальных ресурсов и, учитывая, что большинство преподавательского персонала не питает симпатии к большевикам, на повестке дня может стоять только частичная реформа образования. Не было и прецедента создания национальной образовательной системы, основывавшейся на социалистических принципах.

В целом же, школьная и университетская политика Наркомпроса, поиски и эксперименты, утопии, иллюзии и конструктивная работа на этом стратегически важном направлении культурных преобразований вызывала большой интерес не только у К. Рида, но и у других как западных, так и отечественных историков¹²⁹. Это в полной мере относится и к таким острым и актуальным проблемам, как ликвидация массовой неграмотности, а также стремительно растущей детской беспризорности, решением которых новая власть активно занималась уже в годы войны¹³⁰.

Большое внимание исследователи традиционно уделяют проблемам идеологии и пропаганды, созданию системы политического просвещения масс и формированию нового революционного классового сознания как ключевым концептам «культурной революции»¹³¹. Тема мечты и утопии как неотъемлемого компонента любой революции стала предметом изучения в содержательной книге американского историка Р. Стайтса. Основываясь на осмыслении культурной и интеллектуальной истории России, а также исторических традиций, мечтаний и фантазий в преддверии революции (классифицируя их в соответствующих параграфах первой

главы как утопические ментальности, народная, административная утопия, популизм, марксизм), автор приходит к выводу, что русская революция впитала в свои главные духовные и умственные формы коллизии основных утопических традиций отечественной истории — народа, государства, радикальной интеллигенции.

Революция, утверждает Стайтс, открывает новое пространство, призывает к возрождению и очищению. Она — откровение, эсхологический момент в человеческом опыте, который объявляет Новый Порядок, Новый Мир, Новую Жизнь. После революции революционные мечтатели и борцы стали властителями, вооружёнными большевистской мечтой о городском индустриальном порядке модернизма и новой производительности труда, что сочеталось с их пониманием справедливости и было направлено против мечтаний «народа» и старой интеллигенции¹³². Новые праздники и народные фестивали, традиции и символы, а также такие явления, как вандализм, нигилизм, махаевщина и воинствующий атеизм (безбожная религия) нашли подробное освещение в данной книге.

В годы гражданской войны в Советской России удивительно и противоречиво переплетались красный террор, голод и страдания, «военный коммунизм» с его «завинчиванием гаек» в социально-экономической жизни страны, централизация и бюрократизация с процессами культурного творчества масс и реального созидания новых социально-экономических отношений, выстраиванием новых культурных коммуникаций в обществе. Отметим в связи с этим изданную в 1993 году интересную монографию Дж. фон Гелдерна «Большевистские фестивали 1917–1920»¹³³. По мнению автора, они являлись отражением общереволюционных традиций, ведущих свою историю с Великой Французской революции, и в то же время были частью новой большевистской политической культуры, формой особых взаимоотношений с народом, проявлением отрицания религиозных и иных праздников старой эпохи, средством формирования новых культурных коммуникаций в обществе.

Большой интерес российских и зарубежных [123] исследователей в последние годы привлекает тема Пролеткульта (Союза пролетарских культурнопросветительных организаций) — сложного и противоречивого феномена рассматриваемой эпохи¹³⁴. «Будущий историк нашего времени, — пророчески писал известный публицист и критик В. П. Полонский, — именно с главы о Пролеткульте начнёт ту часть своего изложения, которая будет трактовать о начале нового культурного движения»¹³⁵. История Пролеткульта органично и неотъемлемо связана с такими дискуссионными проблемами и понятиями, как «пролетарская культура» и отношение к культурному наследию прошлого, традиционные и новые духовные ценности. Пролеткульт считал себя «культурнотворческой классовой организацией пролетариата», своего рода «третьей силой», наиболее полно в отличие от партий и профсоюзов выражавшей и претворявшей в жизнь интересы рабочего класса в сфере культурного созидания. Кружки, студии и группы Пролеткульта рассматривались как своеобразные лаборатории культуры будущего. В 1920 году существовало более 300 губернских и уездных подразделений Пролеткульта. Его студии и кружки объединяли около полумиллиона рабочих, тысячи специалистов-преподавателей, издавалось более 30 собственных журналов¹³⁶. Таким образом, рабочий класс выступал не только как объект воздействия, но и как активный субъект культурного творчества.

Устоявшимся стереотипом в советской исторической литературе на протяжении десятилетий являлось представление о сугубо отрицательном отношении Пролеткульта к культурному наследию. Но уже Л. А. Пинегина в изданной в 1984 году монографии и защищённой на следующий год докторской диссертации попыталась доказать, что отношение пролетарских культурно-просветительных организаций к культуре прошлого не было однозначно отрицательным. По её мнению, существовали по крайней мере три точки зрения: 1) той части деятелей пролетарской культуры, которая в целом правильно понимала проблему наследия, преемственность и непрерывность культурного процесса и дифференцированно подходила к оценке

культурных ценностей прошлого; 2) не вполне политически зрелых деятелей пролетарской культуры, признававших необходимость изучения культуры прошлого, но односторонне истолковывавших её роль; 3) убеждённых и непоколебимых противников культуры прошлого¹³⁷.

Именно субъективный момент, связанный с персоналиями руководителей и видных деятелей Пролеткульта и прежде всего с А. А. Богдановым, ещё в 1913 году создавшим группу «Пролетарская культура» — своеобразный прообраз и инициативное ядро будущего Союза пролетарских культурно-просветительных организаций, стал мощным фактором и раздражителем во взаимоотношениях с большевистскими партийными и советскими органами. А. А. Богданов полагал, что большевики преждевременно захватили власть, не дожидаясь, пока рабочие овладеют культурой, указывал на иллюзорность надежд на мировую революцию и предостерегал об опасности гражданской войны. В свою очередь, большевистская печать, а впоследствии советская историография, обвиняла его в вульгаризаторских, субъективистско-идеалистических и антимарксистских взглядах на культуру, а Пролеткульт — в замкнутости, сектантстве, стремлении к независимости от Наркомпроса¹³⁸. Тема сложных взаимоотношений Наркомпроса с Пролеткультом, претензии руководителей последнего на формирование совершенно новой пролетарской культуры, которую могут создать лишь сами рабочие, продолжают исследоваться и в современной литературе¹³⁹. Их растущие разногласия и конфликты, а, с другой стороны, складывание к концу гражданской войны тенденции к усилению административного руководства культурой привели к неоднократному рассмотрению ЦК партии большевиков в 1920 году вопроса о Пролеткульте и к фактической ликвидации в том же году его автономии.

Первые послереволюционные годы — чрезвычайно интересный период в сфере литературы и искусства, когда экстремальная ситуация и коллизии ломки традиционного уклада жизни удивительно благотворно воздействовали на процесс творчества. «В самые тяжкие дни России она стала [123] похожа на соловьиный сад, — заметил поэт А. Белый, — поэтов народилось как никогда раньше: жить сил не хватает, а все запели». Несомненно, в этом проявлялось и влияние эпохи Серебряного века, но объяснение этого феномена кроется и в ином. «Рухнули стилевые идолы, которым недавно молились, пробудилась смелая, порой граничившая с озорством, творческая инициатива, пришла пора многоцветной волны художественных выставок, музыкальных концертов, литературных вечеров, — писала, размышляя об этом времени уже в 90-е годы, Т. П. Коржихина. — Каждый вид искусства предлагал свои документы, и для всех открывались возможности демократизации художественной культуры и художественной жизни. Им нечего было делить, разве что деньги и благосклонность властей»¹⁴⁰. Это действительно был период пробуждения творческих сил, раскрепощения мысли, смелых новаторских поисков, возникновения большого количества новых творческих союзов, ассоциаций и групп. В трудное и голодное время шли бурные дискуссии о предназначении культуры в новом обществе, об отношении к духовным ценностям прошлого, о роли и месте деятелей культуры и искусства в революционном мире.

Большой интерес представляет деятельность творческих общественных организаций рассматриваемого периода, таких как Всероссийский союз поэтов, Всероссийский союз писателей, Вольная философская ассоциация и многих других объединений, решавших разные задачи. По-разному складывались и их отношения с властью, ибо большевистские партийные органы часто недоверчиво и неприязненно относились к самостоятельным творческим объединениям интеллигенции.

Становлению и деятельности общественных организаций творческой интеллигенции и их взаимоотношениям с советской властью посвящена содержательная монография Т. П. Коржихиной с красноречивым названием «Извольте быть благонадёжны!». По её мнению, возникновение большого количества творческих союзов, ассоциаций и групп было закономерным явлением и объяснялось своеобразием

политических, социальных, культурно-бытовых условий того времени и процессов, происходивших в стране после Октября. Это был период пробуждения новых сил, раскрепощения мысли, творческих исканий и новаторства. В процессе развития общественных организаций интеллигенции в послереволюционный период боролись две тенденции: 1) их стремительного роста, укрепления, самоуправления и автономии в политической системе общества, преумножения традиций плюрализма в творческой деятельности и 2) постепенного, всё более жёсткого их огосударствления, подчинения партийным, государственным органам и утверждавшейся классовой идеологии, сведения на нет инакомыслия и инакодействия. Традиции, рождённые революцией, сохранялась несколько лет, пока не был провозглашён и не восторжествовал на практике тезис о необходимости административного управления культурой¹⁴¹.

Внимание исследователей привлекает создание в 1919 году и последующая деятельность единого профсоюза работников искусств (Рабис). В 1920 году существовало около 100, а к октябрю 1921–665 его отделов на местах, и в 1922 году в Рабисе были зарегистрированы работники 600 профессий¹⁴². Сложными были взаимоотношения Наркомпроса и Рабиса, ибо представители последнего добивались активного участия в управлении искусством, а также высказывали идею создания самостоятельного наркомата искусств, которая, впрочем, не была поддержана властью.

К началу 20-х годов в руководящих партийных и советских кругах утвердилась мысль о необходимости целенаправленного и планомерного руководства культурой и усиления её идеологической однородности. Нарком А. В. Луначарский, выступая на Х съезде РКП(б), подчеркнул, что в социалистическом государстве всё просвещение «может быть только коммунистическим и никаким другим; все науки, все искусства должны быть пропитаны коммунистическим духом»¹⁴³. Создание в 1920 году в структуре ЦК РКП(б) отдела агитационнопропагандистской работы во главе с одним из секретарей ЦК и аналогичных подразделений на местах было [123] важным шагом в деле формирования общепартийной системы руководства идеологией и культурой. АПО ЦК объединял и направлял работу государственных ведомств — Наркомпроса, Госиздата, Центропечати и Политуправления Красной Армии. Так складывалась единая и целостная система партийно-государственного руководства культурой. Она преследовала цель укрепления влияния коммунистических идей в стране и в том числе во всех сферах культуры и искусства, а также постепенного свёртывания инакомыслия, в чём немаловажную роль играла и усиливавшаяся цензура¹⁴⁴.

Революция и интеллигенция, отношение советской власти к ней и её вклад в культурные преобразования в Советской России в годы гражданской войны — это следующий большой и сложный круг вопросов, изучение которых имеет давнюю традицию. В середине — начале второй половины 80-х годов вышел в свет ряд обобщающих изданий, среди которых следует прежде всего выделить сборник статей «Интеллигенция и революция. ХХ век»¹⁴⁵. В опубликованной здесь статье С. А. Федюкина, в частности, была предпринята попытка выделить основные мотивы и факторы, влиявшие на взаимоотношения советской власти и интеллигенции. Признавая определённое значение принуждения и насилия в этом процессе, автор считал всё-таки главными иные мотивы как материального (забота новой власти о материальном благополучии интеллигенции), так и морального порядка (демократические традиции интеллигенции, патриотизм новой власти и осознание интеллигентами необходимости своего труда для общенародного дела), а также политику большевиков в области культуры, стремление сохранить культурное наследие и использовать его на благо народа.

Конструктивными являлись размышления В. С. Волкова и С. А. Федюкина о факторах субъективного, социально-психологического порядка, которые также играли свою роль в переходе интеллигенции к сотрудничеству с советской властью¹⁴⁶. Проблема взаимоотношений интеллигенции с советской властью в годы гражданской войны, анализ путей и методов привлечения её к сотрудничеству, трудностей этого

процесса, колебаний и сомнений старых специалистов стали предметом целого ряда статей в сборнике «Интеллигенция и революция». «Даже переход значительной части интеллигенции на сторону Советской власти осенью 1918 — весной 1919 г. не означал, что с колебаниями покончено, — обоснованно заметил А. Л. Литвин, — у многих интеллигентов этот процесс «переоценки ценностей» продолжался и после окончания гражданской войны»¹⁴⁷.

В последующие годы наметились тенденции определённого переосмысления истории взаимоотношений интеллигенции и советской власти в послеоктябрьский период и в годы гражданской войны и постановки новых вопросов¹⁴⁸. А. П. Купайгородская, например, обозначила как одну из важных тему профессиональной деятельности интеллигенции, причём не только философов, поэтов, писателей, но и массовых отрядов интеллигенции (служащих), а также привлекла внимание к взаимосвязи политических воззрений, профессиональной деятельности и нравственных качеств интеллигенции. Ш. Фитцпатрик тесно связывала отношение советской власти к интеллигенции и дискуссии об использовании старых специалистов с проблемой отношения к культурному наследию и терпимости к культурному разнообразию. Неприятие большевистских партийных структур к самостоятельным объединениям интеллигенции приводило к роспуску целого ряда из них в годы гражданской войны (общество «Культура и свобода», Вольная академия духовной культуры и др.)¹⁴⁹.

Е. М. Чиркова, поставив во главу угла своей статьи о взаимоотношениях интеллигенции и советской власти в годы гражданской войны вопрос о том, что возобладало в них — сотрудничество или противостояние, пришла к выводу, что характер этих отношений определялся прежде всего глубоким идейным противостоянием, борьбой свободомыслящей интеллигенции за иной, демократический путь развития России, сопротивлением административному и идеологическому насилию. Последнее воплощалось в огосударствлении культуры, ограничении свободы творчества усиливающейся цензурой, трудовой повинностью и мобилизациями специалистов. Вместе с тем, автор признаёт постоянное [123] стремление к взаимопониманию с интеллигенцией, характерное для наркома по просвещению А. В. Луначарского¹⁵⁰. Исследуя положение интеллигенции в Советской России и проводимую режимом политику привлечения старых специалистов на свою сторону, М. Левин справедливо указал, что это способствовало усилению антибуржуазных и антиинтеллигентских чувств среди народных масс, поддерживавших революцию. Такое явление, как «спецеедство», было широко распространено не только среди рядовых членов партии, но и среди активистов среднего и высшего звена партии и государства¹⁵¹. Эта проблема, добавим, была характерна и для послевоенного периода.

А. И. Степанов привлёк внимание исследователей к необходимости рассмотрения неизученных вопросов социальной мобильности творческой интеллигенции в годы революционных перемен, многообразия факторов, обуславливавших её политический, нравственный и художественный выбор, и исследовал роль и значение в этом процессе «классового пайка». По его мнению, система кнута («красного террора») и пряника («классового пайка»), доведённая до определённого совершенства в последующие эпохи, через механизмы социальной мобилизации позволила создать из дворянско-буржуазной творческой интеллигенции её антипод — номенклатурно-бюрократическую интеллигенцию¹⁵².

Проблема отношения отдельных большевистских лидеров (Ленина, Троцкого, Сталина, Бухарина, Дзержинского, Луначарского и др.) к старой интеллигенции, существенно различавшееся понимание её роли в гражданской войне и строительстве нового общества, путей и методов борьбы с ней или за неё попрежнему вызывает большой интерес исследователей¹⁵³. Так или иначе, но это только ряд вопросов из широкого их круга, требующих постановки, дальнейшего исследования и переосмысления в рамках общей и исключительно значимой темы — «Советская власть и интеллигенция в годы гражданской войны», что в итоге должно вылиться в обобщающие монографии.

В современной исторической литературе

значительной популярностью пользуется тема взаимоотношений советского государства и церкви, видения роли церкви и религии (точнее говоря отрицания таковой роли) в новом обществе. На смену апологетической советской историографии нередко приходила литература прямо противоположной направленности, обличающая атеистическую политику большевиков и советского государства, гонения и репрессии против религиозных конфессий и прежде всего против православной российской церкви¹⁵⁴ и квалифицирующая происходившее как «жидомасонский» и сионистский заговоры. Наряду с этим постепенно появлялись и исследования, авторы которых пытались воссоздать и проанализировать сложные и противоречивые государственно-церковные отношения в годы гражданской войны.

Статус православной церкви и её взаимоотношения с новым государством стали одним из наиболее дискуссионных вопросов в послеоктябрьский период. 2 декабря 1917 года на заседании Поместного собора был принят специальный документ «О правовом положении Российской православной церкви». Приступая к его обсуждению, предполагалось, что советская власть не продержится более одного — двух месяцев. В названном акте предлагалось сохранить «первенствующее положение» православной церкви среди других религиозных объединений, её государственное субсидирование и в целом союзнические отношения православной церкви с государством¹⁵⁵.

Декрет СНК об отделении церкви от государства и школы от церкви¹⁵⁶ способствовал переходу от неприязненных к конфронтационным отношениям между советской властью и церковными иерархами. В постановлении Собора декрет был расценен как «злостное покушение на весь строй жизни православной церкви и акт открытого против неё гонения», а отделение школы от церкви — как «посягательство на народные святыни». Этот документ, получающий, как правило, полярные трактовки и интерпретации в литературе, не поддаётся всё-таки однозначным оценкам. С одной стороны, он нёс в себе общедемократический [123] компонент, отменял всякую дискриминацию граждан в связи с их отношением к церкви, устанавливал равноправное положение различных религиозных организаций между собой, превращая их в «частные общества», образующиеся на добровольных началах и содержащиеся за счёт верующих, и провозглашал свободу совести. С другой стороны, он носил по существу антицерковный характер, ибо лишал церковь прав юридического лица, владения движимым или недвижимым имуществом, права иметь счета в банке и резко ограничивал её влияние на воспитание и образование граждан и в целом на общественную жизнь. Вероятно, предполагалось, что лишение церкви материальной основы приведёт к её естественному отмиранию. Таким образом, развернувшееся наступление на церковь, считавшейся важным элементом свергнутой политической системы, стало частью общей политики «красногвардейской атаки на капитал».

Но быстро и безболезненно провести названный декрет в жизнь не удалось, причиной чему стало не только активное противодействие церковной иерархии и духовенства, но и широких слоёв верующих. В ответ на призыв патриарха Тихона началось создание союзов и братств верующих. Только в Москве и Петрограде в них записалось от 60 до 70 тыс. человек. Последствием воззвания патриарха явилось (по данным, приводимым М. Бернштамом) 1414 восстаний и выступлений верующих, в основном крестьян. Формы, методы и масштабы этого сопротивления и поддержки церкви в городах и сельской местности (крестьянство выступало и за сохранение традиционного уклада «жизни по вере») в последние годы становятся предметом исследования, также как и масштабы красного террора и потерь духовенства и верующих в конфликтах с советской властью. По некоторым данным, с января 1918 по январь 1919 года погибли: митрополит киевский Владимир, 18 архиепископов и епископов, 102 приходских священника, 154 дьякона и 94 монашествующих обоего пола; 211 священников и 4 архиерея находились в заключении. К 1921 году, по приблизительным подсчётам, погибло не меньше 12 тыс. мирян, несколько

тысяч человек приходского духовенства и монашествующих и 28 архиереев¹⁵⁷. Добавим, что в годы гражданской войны развёртывается компания по вскрытию святых мощей, закрытию монастырей и национализации их помещений. К 1921 году 722 монастыря — более половины существовавших в России, были ликвидированы¹⁵⁸.

В современной литературе внимательно исследуются как политика большевиков в отношении религии и церкви, так и действия патриарха Тихона и духовенства в отношении новой власти¹⁵⁹. Особое внимание привлекают послание патриарха от 18 марта 1918 года с осуждением Брестского мира, а также его послание Совнаркому к первой годовщине прихода большевиков к власти, где он решительно высказался против гонений, террора, издевательств над верой и верующими, публичного богохульства власти, указал на разрыв её обещаний и реальных дел. Вместе с тем, историки обращают внимание и на послание патриарха Тихона от 8 октября 1919 года, запрещавшее духовенству становиться на сторону белых и публично их поддерживать. Впрочем, поддержавшее белое движение духовенство (а по некоторым данным, только в армиях Колчака и Деникина служило примерно 3 тысячи священников¹⁶⁰) не понимало и не разделяло подобных призывов патриарха. Тем не менее, ряд современных исследователей определяет действия патриарха в течение 1919 и 1920 годов, когда решался исход гражданской войны, как лояльные советской власти (или даже её признание) и преследующие цель добиться независимости православной церкви, стремясь извлечь пользу и из её декрета об отделении церкви от государства. Вместе с тем, в годы гражданской войны происходил раскол церкви по различным линиям: здесь и поддерживаемое советской властью обновленчество и призывы к революции в церкви, и действия, происходившие по другую линию фронта и завершившиеся в эмиграции Карловацким расколом.

Несмотря на вышеприведённые цифры и масштабы жертв, в условиях разгоравшейся гражданской войны «религиозный вопрос», всё-таки отошёл на второй план [123] в советской политике. Но с окончанием широкомасштабных военных сражений прерванный процесс борьбы с религией и церковью вновь набирает силу¹⁶¹. При этом используются различные формы и методы, и воинствующий атеизм становится неотъемлемым компонентом ускоряющейся культурной революции.

Важным аспектом культурной и социальной политики большевиков являлась попытка устранения неравноправного и унизительного положения женщины в обществе. «Говорят, уровень культуры всего более характеризуется юридическим положением женщины, писал В. И. Ленин. — В этом изречении есть зерно глубокой истины. И с этой точки зрения только диктатура пролетариата, только социалистическое государство могло осуществить и осуществило высший культурный уровень»¹⁶². Уже в принятых в декабре 1917 года декретах ВЦИК и СНК «О расторжении брака» и «О гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния» были предприняты попытки обеспечить женщине полное равенство по закону. Стремление подкрепить и обосновать кардинальные перемены к лучшему, происходившие в этом вопросе в послеоктябрьский период, были в полной мере характерны для советской исторической литературы.

Женская тема в эпоху революции и гражданской войны, огромные перемены, происходившие в положении женщин в революционной России, рождаемые новой эпохой и культивируемые властью взаимоотношения мужчин и женщин, попытки создать «новую женщину» и «нового мужчину», отношение к семье — все эти вопросы находят широкое освещение в исследованиях западных и прежде всего американских авторов, интенсивно разрабатывающих гендерную тематику¹⁶³. Она является новой и делает лишь первые шаги в современной России¹⁶⁴. Но эта проблематика является весьма перспективной и в том числе для осмысления культурной, социальной и политической истории гражданской войны. Сразу же заметим, что западные авторы не столь категоричны, как в прошлом советские историки, в выводах о кардинальных изменениях к лучшему в положении женщины в революционной России, а в ряде случаев