double arrow

Часть третья. Раздолбай 5 страница

И еще одна последняя история. Как-то вечером мы с Филипом Стрейхорном обедали с Венаском у него дома. Разговор естественно и плавно перешел к тому, сколько существует различных способов умереть. Дни моего безумия были еще свежи в памяти, и любые разговоры о смерти заставляли меня нервничать. Но в устах этих двоих, особенно собравшихся вместе, даже загробный мир становился интереснейшим местом. Стрейхорн, знавший понемногу обо всем, рассказал, что в Средние века казни были довольно торжественным и даже захватывающим событием. Зачастую приговоренный поднимался на эшафот – эту свою последнюю трибуну – и обращался к толпе с зажигательной речью. Он рассказывал собравшимся, как опасается за их души и каким образом он сам оказался в столь плачевном положении. Смотрите, люди, не следуйте моим путем, а не то кончите так же плохо, как и я. Зеваки очень любили слушать эти предсмертные автобиографии, а обреченный, в свою очередь, получал последний шанс земного общения с теми, кто пришел посмотреть, как он умрет. Суть проповеди обычно сводилась к следующему: мы с вами все одинаковы и единственное, что я могу вам сказать, братья и сестры, не поступайте так, как я.

Венаск отозвался только после того, как доел пряный картофельный салат, лежавший у него на тарелке.

– Гарри тоже однажды так сделал.

Отправляя в рот очередной кусок копченой говядины, я едва не прослушал.

– Что-что?

– Да-да, именно ты. Однажды ты встал, произнес потрясающую речь, а потом тебе отрубили голову. Это едва ли не единственный раз за всю твою историю, когда ты признал, что был неправ.

Я бросил взгляд на Стрейхорна.

– И когда же это было, Венаск?

– Да во Франции, накануне революции. Тебя осудили за то, что ты украл свинью у священника.

– Свинью у священника?

– Именно. Кто-нибудь хочет еще огурчик?

– И за сколько же лет до революции это случилось?

– Не бери в голову, Гарри. Прислушивайся к тому, что я говорю между строк, которые ты не удосужился прочитать. Я сказал, что то был единственный раз за твою историю, когда ты признал, что неправ. Тонкий намек на толстые обстоятельства, дружок.

Меня просто тошнит от уличных оркестров. Важно марширующие по городу толстяки в тирольских шляпах с торчащими сбоку и трепещущими на ветру фазаньими перышками. Напоминающие фашистские, полувоенные защитного цвета костюмы, а уж о музыке, которую они исполняют, и вообще говорить нечего!? Какой только садист ее сочинил? Какие круги ада он перед этим прошел?

В тот день по улицам маршировало, наверное, не менее пяти таких оркестров. И когда они останавливались передохнуть и смолкали, из неведомого уголка преисподней вдруг выскакивали представители какого-нибудь австрийского фольк-ансамбля и начинали улюлюкать свой йодль, хлопать себя по ляжкам, завывать и бешено скакать, чередуя бешеные пляски с традиционными австрийскими народными танцами. В паузах же подключался выступающий в роли распорядителя церемонии известный телеведущий, щедро рассыпая вокруг себя соленые шуточки и комментарии, вслед за чем начинался парад хорошеньких девушек в таких коротких юбочках, что из-под них чуть ли не пупки выглядывали. Добро пожаловать на Dachgleiche в честь Собачьего музея. Все это, конечно, было ужасно, но, разумеется, не до такой степени. Стоило понять, что цель всего мероприятия напиться до чертиков и начать поздравлять всех подряд, как в празднике начинало видеться нечто джорджгрожевское. Единственное, что меня раздражало – помимо необходимости раз шесть подряд прослушать «Марш Радецкого»[83], – было то, что при виде этих веселящихся людей я не раз представлял, как самые пожилые из них I вот так же веселились в тридцатые и сороковые годы, а потом в разгар веселья на трибуну поднимался тип в коричневой форме и разражался звонкой речью во славу герра Гитлера. Эти мысли и не давали мне стать полноправным участником веселья. Но все равно было хорошо. Сарийцы пили яблочный сидр и апельсиновый сок. Для них специально привезли барашков. Воздух наполнился запахом жарящейся баранины и сосисок, маслянистым запахом жарящегося картофеля и ароматами молодого вина и пива. Я вообще очень плохо переношу спиртное и точно знаю, что если выпью хотя бы пару кружек пива, то мгновенно напьюсь в стельку, поэтому я подошел к одной группе, взял бокал и сделал глоток, потом к следующей– еще глоток… Таким манером, я полагал, что сумею продержаться в относительно приличной форме до конца церемонии. И еще я знал, что если напьюсь, то вполне могу позвонить в Вену и наговорить Клэр черт те чего. Самый последний мой план предполагал оставить ее в покое еще на один день, если, конечно, я выдержу, а потом позвонить и поведать о том, как мне плохо, и попросить о встрече, даже в том случае, если она решила меня бросить. Ведь это было бы честно, не так ли? Я лелеял этот план, как птицу с подбитым крылом: может быть, при должных заботе и уходе мне удастся сохранить ей жизнь. Может быть, если я все сделаю правильно, крыло заживет и она снова будет летать.

Мы как раз беседовали на ломаном немецком с Bundeshauptmann [84] из Зальцбурга когда в сопровождении целой армии придворных появился Хассан.

– Мы очень гордимся тем, что вы сделали, Радклифф. Я знаю, отцу бы это наверняка понравилось. – Мы обменялись крепким рукопожатием. Я первым выпустил его руку. Как он отреагирует, если я скажу ему, что это не просто красивое здание, а будущая Вавилонская башня? Зная его мнение обо мне, я был уверен, что он лишь вздохнет, сожалея о моей бесконечной самонадеянности, и, промолчав, уйдет. Наверное, лучше оставить все как есть, и пусть будущие события говорят сами за себя.

– Большое спасибо. А как обстоят ваши прочие дела?

– Спасибо, ужасно. Устал до смерти. Когда мы наконец разобьем Ктулу, я буду очень счастлив. Пока же жизнь не доставляет мне особых радостей.

– Да, Ктулу говорит довольно неприятные вещи. Хассан поднял голову и поскреб шею. Только тут я вдруг заметил, что он небрит.

– На прошлой неделе возле моего офиса был найден «дипломат», в котором было достаточно пластиковой взрывчатки, чтобы взорвать половину дворца. Но внутри не оказалось ни таймера, ни взрывателя, только взрывчатка. И еще записка. Написанная рукой Ктулу. Знаете, что он написал? «Это твоим детям, Хассан. А ты уже мертвец».

– Представляю, каково вам было!

– Это напугало меня, но в последнее время мне довольно часто приходится пугаться. Отец учил меня, что страх подобен пище – ты поглощаешь его и извергаешь его из себя. Но иногда крепит. Иногда мне больше хотелось бы посмотреть футбольный матч, а не думать о войне. Позаботиться о себе. Да. кстати, вчера после приема Фанни рассказала мне о вашем с ней разговоре. По ее словам, вы были очень милы. У меня почему-то сложилось впечатление, что ее это даже несколько расстроило. Довольно забавно. – Он царственно помахал мне рукой и отбыл, сопровождаемый своей шайкой.

Мой Bundeshauptmann тут же снова начал что-то мне рассказывать, а я только и делал что улыбался и согласно кивал, поскольку не понимал ни слова из того, что он говорит. К счастью, вскоре нас позвали на церемонию, и у меня появилась возможность сбежать от него с многочисленными улыбками и несколькими дюжинами Auf Wiedersehen [85] . На верхушку здания поднялись только мы, начальники. Только нам было позволено сфотографироваться, как одной большой дружной семье, собравшейся вокруг елки. В центре стояли Хассан и Фанни. Настоящая церемония началась после того, как мы снова спустились вниз и прошли к наспех сооруженной неподалеку от здания трибуне.

Все находившиеся там должны были выступить с речью и, когда очередь дошла до меня, я сказал:

– Покойный султан Сару сделал для меня две удивительные вещи. Во-первых, он великодушно спас мне жизнь во время землетрясения. И, что, наверное, еще более важно, он убедил меня взяться за этот проект. Хотя мы не были слишком близки, этим человеком я восхищаюсь до сих пор, и мне его очень не хватает. С моей точки зрения, в нем наилучшим образом сочетались человеческие противоречия: он был провидцем, твердо стоящим обеими ногами на земле. Прагматиком, который никогда не боялся мечтать и надеяться. Его Величество, новый султан, недавно сказал мне, что, доживи его отец до этого дня и увидь это здание, он остался бы доволен. Остается только надеяться, что, когда здание будет достроено, наш Собачий музей станет достойно выполнять функции всех хороших музеев, то есть информировать, просвещать и, наконец, восхищать.

Короткая и прочувствованная речь вызвала горячие аплодисменты, хотя вряд ли среди присутствующих было много людей, достаточно хорошо знающих английский, чтобы ее понять. Австрийские чинуши говорили бесконечно, и это было вдвойне тоскливо для тех из нас, кто не имел счастья быть родом из этой страны инвертированных глаголов. Последним выступил Хассан, который поблагодарил всех сначала по-немецки, потом по-английски, а остаток краткой речи произнес на прекрасном, безукоризненном немецком, чем немало меня удивил. У этого парня в рукавах было припрятано полно сюрпризов. Оставалось лишь надеяться, что их у него окажется достаточно для победы над нехорошими ребятами в Сару.

После завершения официальной части снова забухали оркестры и снова появились еда и выпивка. Сидя на трибуне и слушая речи, я не спеша разглядывал публику и внезапно выпрямился в кресле, заметив женщину, которую сначала принял за Клэр. Бывает, твердо знаешь, что это не она, но какая-то маленькая зловредная зверушка в голове упорно долбит: нет, это точно она, до тех пор, пока окончательно не собьет нас с толку. Когда я заметил эту женщину, она как раз аплодировала, и было совершенно очевидно что у нее две здоровые руки. Но моя зверушка настаивала, нет, это Клэр! Она приехала! И на какой-то кратчайший захватывающий миг я поверил в это. Вернувшись через несколько мгновений к реальности, я почувствовал, что уровень адреналина у меня в крови зашкаливает, а сердце колотится, как после стометровки. Мне хотелось, чтобы это была она, и в то же самое время я словно окаменел. Мне так необходимо было конкретное, чудесное подтверждение ее возвращения. И в то же время, если бы это оказалась Клэр, я бы просто не знал, что ей сказать. Впрочем, неважно, поскольку это была не она, и я понял это через секунду, более пристально вглядевшись в нее. Но от ложной тревоги я весь трясся и чувствовал себя подавленным еще примерно с час, пока, наконец, выбитый из колеи всеми этими переживаниями не взял с подноса, который проносила мимо девушка, большую кружку пива. Но пиво ничуть не помогло и лишь вынудило меня срочно отправиться на поиски туалета.

Когда раздались первые выстрелы я как раз стоял с высунутым от удовольствия языком и блаженно прикрытыми глазами. Открыв глаза, я огляделся, не понимая, что происходит. Выстрелы? Крики, снова выстрелы, автоматная стрельба. Короткие лающие очереди, тишина, новые очереди с разных сторон. В туалете слева и справа были открыты окна. Из них до меня донеслась стрельба сначала с одной стороны, потом ответная с другой. Застегнув брюки, я выглянул из левого окна, но ничего не увидел. Снова стрельба. Тогда я выглянул из правого окна и увидел пробегающего мимо человека, какого-то незнакомого араба в джинсах и черной лыжной куртке, с высоко поднятой рукой, в которой что-то было зажато. Оружие.

Снова стрельба, и не успел я выскочить из туалета, как услышал два очень громких взрыва и исполненный ужаса и боли крик; женский голос, снова и снова выкрикивающий чье-то имя: «Фердль! Фердль! Фердль!»

Снаружи царил хаос. Люди валялись на земле, люди куда-то бежали, люди были перепуганы. Одни истекали кровью, другие были мертвы. Какой-то кошмар. Раньше я уже видел такое во Вьетнаме. Никто не знал, как вести себя под обстрелом. Бежать прямо на огонь? Прорываться вперед через зону поражения? Залечь? Каждый поступал по-своему и молился. К счастью, поблизости один из спецохранников Палма делал перевязку какому-то ребенку. Я бросился к нему и спросил:

– Кто это?

– Люди Ктулу. Мы предполагали, что они могут появиться сегодня. У вас есть оружие?

– Нет.

– Тогда лучше найдите. Или бегите. Лучше убежать. Снова хаос. Как же быть? Но прежде чем я принял решение, опять послышались взрывы, целая серия. Причем совсем рядом. Бум. Бум. Бум. Глухие хлопки минометов. Неужели у них есть чертовы минометы? На дальнем конце стройплощадки к небу поднимался высокий столб черного дыма, сквозь который уже начинало зловеще пробиваться пламя. Я вспомнил, что именно там приземлился вертолет Хассана. Хассан. Фанни.

Боже мой, Фанни!

Я помчался туда, пригнувшись как можно ниже, едва ли не на карачках, как краб. Вокруг стреляли, на земле лежал австрийский полицейский, которому пуля пробила шею и размозжила плечо. Рядом валялся его пистолет. Я, не раздумывая, схватил его. Это было просто оружие. Теперь у меня по крайней мере есть оружие. Пистолет оказался легким. Похож на игрушечный, и толку от него немного, но тем не менее из него все-таки можно стрелять, и теперь у меня в руках было хоть что-то смертоносное. Я продолжал мчаться к дыму. Фанни.

Мои ноги все поняли раньше головы. Или голова подсказала ногам, а уже потом они в свою очередь сообщили мозгу. В каком бы именно порядке это ни происходило, я остановился как вкопанный еще до того, как осознал случившееся и мгновенный паралич лишил меня равновесия. Спотыкаясь, я неуверенно проковылял еще немного вперед. Я едва держался на ногах. Музей! Эти сволочи решили взорвать музей. Сначала устроить переполох, затем заложить заряды и удрать. Я знал это. Я был уверен. Эта мысль не раз приходила мне в голову все то время, пока мы здесь работали. В один прекрасный день Ктулу обязательно попытается завалить моего красавца. Это было так логично, но я отгонял подобные мысли так же, как и мысли о собственной смерти. К чему терять время на размышления о чем-то столь окончательном и неизбежном. Я стоял до тех пор, пока не вернулось чувство равновесия, а потом повернулся и посмотрел на здание. Оно все еще было на месте, довольно далеко, но вполне в пределах досягаемости. Мысль кинуться к нему мелькнула у меня в голове, но я тут же отбросил ее. Если мне удастся добежать до Фанни, я, возможно, еще смогу помочь. Если оставался хоть малейший шанс, дело того стоило. Я отвернулся от музея и бросился к вертолету.

На бегу я обратил внимание на то, что почти не слышно машин, стрельба почти стихла, зато гораздо громче стали человеческие голоса. Мольбы о помощи, крики, невнятное и жуткое бормотание тяжелораненых. Я прибавил ходу, чтобы скорее добраться до своей подруги. Может быть, я еще смогу помочь.

Тут раздалось «ла-ла-ла-ла-ла» и сразу же после этого среди дыма медленно взмыл черный вертолет султана и улетел прочь. Была ли на борту Фанни? Из кабины кто-то строчил из автомата. Зип-зип-зип-зип… стоп… зип-зип-зип-зип. Похоже, там внутри было полно народу. А Фанни с ними? Вертолет скрылся из виду.

Затем я услышал за своей спиной три мощнейших взрыва. Таких сильных, что земля вздрогнула и опрокинула меня навзничь. Я знал, что это было. Я знал, что все кончено. Я уставился в находящуюся в пяти дюймах от моего лица землю. Такую густо-коричневую. Такую живую.

И напоследок расскажу еще об одном. Я видел это немного позже, когда все уже почти закончилось. Вдалеке, там, где дымились развалины музея, палмовский охранник преследовал одного из приспешников Ктулу. Оба были вооружены и бежали что было сил. И вдруг человек Ктулу превратился в большого оленя. Это правда. Я видел это собственными глазами. Не прекращая погони, человек Палма мгновенно превратился в собаку. Рыжевато-коричневого пса. Несясь на восьми, скрылись из виду как раз в тот момент, когда я наконец осознал, что именно вижу и что именно сейчас произошло у меня на глазах. Я видел это.

Словно извиняясь за то, что произошло днем, погода к вечеру стала просто-таки весенней. Было тепло, в воздухе стоял целый букет чудесных ароматов – идеальная погода для прогулки.

Можете себе представить, что началось после нападения. Полиция и врачи, сирены, всеобщая сумятица и непрекращающиеся горестные вопли и крики боли раненых. Невозможно было вернуть этой вселенной хотя бы видимость логики и порядка. Семнадцать человек погибло. Гораздо больше ранено. Музей разрушен до основания. Единственной хорошей новостью стало то, что Хассану и Фанни удалось выбраться из заварухи целыми и невредимыми. Правда, не так, как я думал – на вертолете, – а на секретной спецмашине, которая постоянно находилась поблизости от королевской четы, просто так, на всякий случай. Известие о том, что моя подруга осталась жива, весьма меня порадовало.

Я старался помочь чем мог, но, к сожалению, не был ни священником, ни врачом. Я был всего-навсего архитектором, спроектировавшим здание, которого больше не существовало. Когда-то давным-давно я, улыбаясь, думал о том, что надпись «Человек, Который Построил Собачий Музей» была бы хорошей эпитафией на моей могиле. Я крутился среди раненых и пытался помочь, пытался утешить как мог, но все было бесполезно. Одна убитая горем женщина, раскачивающаяся из стороны в сторону над телом мужа, заметила меня и наградила взглядом, которого я никогда не забуду. Ее взгляд говорил: «Это твоя вина. Во всем виноват только ты».

Потом я разговаривал с полицейскими, рассказав им все, что знал. Кажется, мой рассказ не вызвал у них ничего кроме скуки. Потом я отправился обратно в отель. Целль-ам-Зее превратился в настоящий бедлам. Пожарные машины, кареты скорой помощи, вертолеты, автобусы телевидения – сотни людей буквально захлестнули городок волной мрачного возбуждения, и теперь он был похож на муравейник. Некоторые из них прибыли сюда, чтобы помочь, но большинство рвалось просто поглазеть и насладиться картиной трагедии. Но самым поразительным было то, как стремительно все они примчались. Ну и быстро же разлетались вести о кровопролитии! Этих людей очень легко было возненавидеть.

Стоило мне войти в комнату, как я услышал непрекращающиеся звонки. Телефон звонил так истошно, что мог свести с ума. Возможно, среди звонивших была Клэр или Фанни, но у меня не было сил отвечать. Я сказал портье, где я и что если я понадоблюсь какой-нибудь важной персоне, то пусть пройдет ко мне в номер. Но никто так и не появился. Телефон продолжал звонить до тех пор, пока я, не выдержав, позвонил портье и распорядился всем отвечать что меня нет.

Несколько часов спустя я все еще лежал пластом на кровати, и вдруг послышался негромкий стук в дверь. Предполагая, что это полиция, я устало поднялся и открыл. За дверью стоял Мортон Палм. Презирая себя за то, что за все это время я ни разу не вспомнил о нем и не удосужился выяснить, уцелел ли он, я крепко обнял его.

– Слава Богу, Мортон.

Мы стиснули друг друга в объятиях и долго стояли неподвижно. Наконец он попытался высвободиться, но я не отпускал его.

– Подождите, прошу вас, подождите.

– Гарри, я хочу, чтобы вы пошли со мной.

– Куда? В полицию?

– Нет, мы с вами сходим на стройплощадку.

– Зачем?

Вид у него был измученным.

– Потому что это необходимо. Вы должны пойти со мной.

– Вы серьезно, Мортон? Сейчас?

– Да, мы должны сходить туда прямо сейчас. – Ладно. – Когда я наконец оторвался от него, меня вдруг охватило чувство пустоты и утраты. Что я там забыл? Но я в любом случае не мог ему отказать, и, значит, придется идти.

Отойдя на несколько шагов от отеля, я остановился и огляделся.

– Какой прекрасный вечер. Прекрасный, хотя и дерьмовый.

Объезжая озеро, чтобы попасть на место, мы оба молчали. Мортон вел машину медленно, лицо его ничего не выражало.

Ожидая увидеть телевизионный цирк из юпитеров и камер, я был совершенно ошеломлен, поняв, что на площадке никого нет. Ни единой живой души. Я взглянул на Палма, ожидая разъяснений, но он лишь жестом предложил мне помолчать. Что же происходит?

Мы вышли из машины в том месте, где когда-то была ограда, сейчас превратившаяся в скомканные клочья сетки. Вокруг никого не было видно.

– Мортон…

– Подождите, Гарри. Я все объясню когда мы придем на место.

Но никакого места собственно не осталось. Должно быть, Ктулу прислал сюда лучшего специалиста-подрывника на всем Среднем Востоке, поскольку, казалось, здание было уничтожено полностью. Я, конечно, видел результаты взрыва и днем, но из-за царящей неразберихи и сумеречного состояния ума не успел еще оценить всей тяжести поражения. Тросы и пилоны, бетонные столбы и стальные балки – все было перемешано в одну гигантскую кучу развалин. Приди сюда человек, не знающий, что здесь было раньше, он и представить бы себе не смог, какое здесь высилось всего каких-нибудь несколько часов назад здание, счастье и гордость стольких людей. Над землей живым оставались дым и кое-где еще пробивающееся сквозь обломки пламя.

– Гарри!

– Знаете, что я сегодня видел, Мортон? Знаете, что я видел среди всего этого хаоса? Один человек превратился в оленя, а другой – его преследователь – в пса. Честное слово, я видел это собственными глазами.

– Знаю.

Я медленно повернулся к нему.

– Знаете? Откуда же вы можете знать?

– Я привел вас сюда как раз для того, чтобы все объяснить. Потому что здесь никого нет. Вы никогда не задумывались, почему много месяцев назад зашли в мой магазинчик? Или почему вы шли по улице и вдруг остановились у витрины какого-то скучного магазина стремянок? Вы просто не могли этого не сделать. Посмотрите на меня, Гарри. Нет, не так, внимательнее. А теперь коснитесь моего лица. Не бойтесь, – дотроньтесь вот до этого места.

Все еще колеблясь, не совсем понимая, что происходит, я протянул руку и дотронулся до его щеки. Как только мои пальцы коснулись его кожи, я почувствовал прикосновение к собственной щеке в том же самом месте. Но обе руки Мортона оставались на месте. Я испуганно отдернул руку. И тут же исчезло ощущение прикосновения к моей щеке.

– Сделайте это снова, Гарри. Положите сюда всю ладонь.

Я положил ладонь ему на лицо и почувствовал такое же прикосновение на своем собственном.

– Что это? – прошептал я.

– Вы зашли в мой магазин, потому что нуждались во мне. Вы всегда нуждались в ком-то, кто помог бы вам яснее все понимать. Иногда это были женщины, а какое-то время вы думали, что это Хазенхюттль. Вы думали, что зашли ко мне по собственной воле, но ошибались. Я ждал вас.

– А Хазенхюттль? Вы знаете о нем? Об этом моем Надзирателе?

– Хазенхюттль – это просто вы сами. В то время вам нужен был кто-то вроде него. Поэтому вы и создали его, чтобы помочь себе справиться со своими проблемами. Все его страхи были вашими собственными, но и уверенность тоже. Он был просто другой вашей частью, из плоти и крови. И «умер» он тогда, когда перестал быть вам нужен. Когда в душе вы поняли, что справитесь сами.

Сквозь меня, как вода, хлестали волны невыносимых эмоций. Мне казалось, будто я рожаю. Или умираю. Когда я снова обрел дар речи, я только и смог что с трудом выговорить:

– А вы?

– Я – нечто другое. То, что он рассказал вам о Башне, правда. Вы и сами знали это с самого своего рождения, но вам необходимо было создать кого-нибудь вроде него, чтобы услышать об этом от кого-то еще, а не искать истину в себе самом. Все правильно. Теперь вы знаете, и это главное. Случившееся сегодня не имеет никакого отношения к вашей работе, но то, как вы отреагировали на происшедшее, сильно повлияло на нее.

– Разве я что-нибудь сделал? Я даже не попытался остановить их. Может, мне и удалось бы, но я бросился наутек.

– Нет, не так. Вместо того чтобы проявить эгоизм и попытаться спасти свое здание, свое творение, самым важным для вас было спасти жизнь своей подруги. Подруги, которая так ужасно поступила с вами. Это было испытанием. И мы понятия не имели, как вы поступите.

– Испытанием? Вы хотите сказать, что все это было подстроено? Вы устроили мне выпускной экзамен?

– Нет, мы ничего не знали о предстоящем нападении, но, когда оно произошло, сделали все возможное, чтобы остановить его. И в то же время наблюдали за вами. То, как вы реагировали, возможно, было даже важнее спасения Башни. Вы доказали, что достойны строить ее. И теперь вам предстоит решать, хотите ли вы попробовать еще раз.

– Попробовать что? Я ничего не понимаю! – Я закрыл лицо руками и попытался отдышаться. Это оказалось нелегко. Палм коснулся моего плеча, но я поспешно отступил назад. – Что вы делаете? Что все это значит?

– Это Вавилонская башня, и вы были здесь для того, чтобы построить ее заново по причинам, о которых поведал вам Хазенхюттль. С тех самых пор, как была разрушена первая Башня, Человек то и дело пытается возвести ее вновь. Но всегда находились люди, подобные Ктулу, которые не желали этого. Мир их не волнует. И вот вам результат.

– Так почему же вы не остановите всех проклятых Ктулу в мире? Гитлеров и Сталиных? Почему вы и все эти ваши сонмы ангелов и сраных херувимов просто не возьмете и не покончите со всеми этими ублюдками, чтобы все мы – остальные простые ребята – могли жить спокойно? А? Почему вы этого не сделаете?

– Потому что это дело Человека. И вам, людям, было предоставлено все необходимое, чтобы сделать это. Как с этой Башней. Человечество располагает всеми орудиями для ее строительства. Разумом, интуицией, предвидением…

– А после того как она будет выстроена? – Теперь я рассердился. Мне уже плевать было, кто он такой. Сейчас я ненавидел его за спокойствие и снисходительный тон.

– Как только это произойдет, вы вернетесь в рай. Но только если построите ее. Идите сюда. Хочу вам кое-что показать.

– Подождите! А как же насчет собаки и оленя? Что это было?

– Идите сюда, Гарри. Всему свое время. – Не дожидаясь меня, он направился к развалинам. Я двинулся за ним. Когда мы добрались до обломков, он нагнулся, положил руку на землю. И жестом велел мне сделать то же самое.

– Чувствуете? – Что?

– Подождите и постарайтесь ощутить это всей ладонью.

Прежде чем я что-то почувствовал, прошло некоторое время. А когда почувствовал, то это было похоже на какую-то слабую вибрацию. Она не ослабевала, но и не усиливалась.

– Что это?

– Земля начинает заново отстраивать Башню. За ночь она справится. К завтрашнему утру башня будет настолько высока, насколько вы были правы в своем проекте. Около одной трети, не больше. Потом она перестанет расти. И никто кроме вас не будет знать, что это случилось. Мир лишь будет помнить о происшедшем и считать, что взрыв разрушил здание не полностью. Это дар Господа. Он делает это ради вас. А уж продолжать строительство до тех пор, пока все не получится как нужно, предстоит вам или другим людям. – Я вам не верю.

– А вы послушайте землю. Можете хоть всю ночь оставаться здесь и наблюдать, как это происходит.

Я снова коснулся земли. Вибрация стала сильнее. Она и страшила и завораживала.

– А что если я не хочу больше этим заниматься? Что если никто не захочет?

– Тогда она так будет стоять, заброшенная и забытая, до тех пор пока люди не поймут, что она собой представляет, и не возобновят работу.

– Но почему я?

– Вы никак не устаете задавать этот вопрос снова и снова. Да потому, что вы потомок Нимрода и еще потому, что вы вдохновенный художник. Но в основном потому, что сегодня вы предпочли помочь, а не спасать собственную шкуру. Вот за это вам и будет позволено продолжать, если захотите.

Тем не менее, должен вас предупредить: ничто не дается просто так. Теперь Ктулу выиграет войну с Хассаном и продолжать строительство, даже если вы и решитесь на это, будет очень опасно и трудно. Возможно и то, что вы, промучавшись над Башней остаток жизни, так ничего и не добьетесь. Никаких гарантий нет. Есть только сладость творчества и неумирающая надежда на достижение цели.

Я медленно поднялся. Палм тоже. Я вытянул руку и снова коснулся его лица и снова почувствовал прикосновение невидимой руки к своему.

– А что же с Клэр? Она оставит меня?

– Не знаю. – Он улыбнулся и положил свою ладонь поверх моей прижимающейся к его лицу. – Мне ведь тоже не все говорят.

– Так это правда, Палм? Все, что вы сейчас рассказали? – Да, Гарри. Все это чистая правда.

– А кто были эти олень и пес?

– Мир полон разных странных вещей. Некоторые из них дружественны нам, другие – нет.

– Каковы мои шансы добиться успеха? Улыбаясь еще шире, он пожал плечами.

– Зная вас, сказал бы, что больше половины. – А что если я…

– Тсс. Смотрите.


[1] Симона Вейль (1909-1943) – мистик, философ-эклектик, общественный деятель, активистка французского Сопротивления во Вторую мировую войну; ее посмертно опубликованные труды значительно повлияли на развитие общественных наук во Франции и Англии. Социальную озабоченность начала проявлять с самого раннего возраста: в пять лет отказалась от сахара, поскольку его были лишены французские солдаты на фронтах Первой мировой. В шесть лет цитировала драматического поэта XVII века Жана Расина. В 1930-е гг. преподавала философию в ряде французских лицеев, но была вынуждена часто менять место работы, поскольку участвовала в акциях протеста, пикетах, публиковалась в левых журналах, а также голодала, отказываясь есть больше, чем безработные на пособии. Чтобы изучить психологические последствия тяжелого физического труда на промышленном производстве, поступила на автозавод и 1934-1935 гг. жила в рабочем общежитии. Наблюдение духовного омертвения, вызванного работой на конвейере, заставило С. Вейль отказаться от мыслей о социальной революции, а заболевание плевритом – уйти с завода. В 1936 г. присоединилась – в качестве повара, так как придерживалась пацифистских убеждений – к бригаде испанских анархистов, проходившей военное обучение под Сарагосой. Сильно обварившись кипящим маслом, уехала поправлять здоровье в Португалию, где вскоре имела первый мистический опыт (в церкви, во время приступа мигрени, под звуки григорианского хорала) и стала расценивать социальную теорию и практику, которой прежде отдавала себя с таким пылом, как «эрзац богословия». Будучи еврейкой, высказывала в своих сочинениях резко парадоксальные взгляды, граничившие, по мнению некоторых критиков, с антисемитизмом, – однако в католицизме также усматривала духовный гнет и тяготела к экзистенциальному христианству, по образцу Серена Кьеркегора (1813-1855). Когда в начале Второй мировой войны немецкие войска оккупировали север Франции, С. Вейль перебралась в Марсель, где писала для журналов, связанных с движением Сопротивления, работала на окрестных фермах, а также продолжала занятия философией и санскритом. В 1942 г. уехала с родителями в США, но затем перебралась в Англию, где активно сотрудничала с французским Сопротивлением, чье руководство, однако, категорически возражало против подготовки С. Вейль к засылке на оккупированную территорию. Ее ранняя смерть (от туберкулеза, после трех месяцев в легочном санатории) была квалифицирована как самоубийство – фактически Симона Вейль уморила себя голодом, выражая солидарность с французским народом, страдающим под гнетом оккупации. Основные посмертные публикации в английских переводах: «Илиада, или поэма силы» (1945), «В ожидании Бога» (1951; духовная автобиография), «Тяготение и благодать» (1952; развивает мысль, что все в мире приземлено, принижено словно силой тяжести и может быть возвышено только с помощью небесной благодати), «Потребность в корнях» (1952; на основе заводских впечатлений), двухтомные «Записные книжки» (1956), «Предвестники христианства в Древней Греции» (1957).


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: