Определение принципов ведения коллективного хозяйства

Не все из стратегий подчиненных, принятых на вооружение российскими крестьянами, были связаны именно с сопротивлени­ем. Многие из них имели отношение к установлению принципов коллективизации, т.е. к процессу выработки условий ведения кол­лективного хозяйства. До того как коллективизация началась фактически, не существовало никаких наметок по ее проведению, никаких установочных документов, вряд ли они даже обсужда­лись, — и никакого свода инструкций. Хлебозаготовки — вот почти единственный механизм, связанный с коллективизацией, который был опробован заранее. Даже раскулачивание, при всем размахе поставленных им организационных задач и огромных по­литических и социальных последствиях, проводилось при мини­мальных продумывании и подготовке, почти экспромтом.

У партийных руководителей насчет колхозов имелось одно-единственное твердое убеждение: их основная функция — выпол­нение государственных планов по заготовке зерна и другой сель­скохозяйственной продукции. Сверх того «колхоз» в начале 30-х гг. был в сущности пустым словом. Что на самом деле означало это слово, должно было быть определено на практике, в ходе своего рода трехсторонних переговоров между центральной властью, местными руководителями и крестьянством. В отношении своего внутреннего устройства колхоз должен был стать тем, что сделают из него крестьяне и местное руководство, он не являлся чем-то за­данным, и форма его находилась в процессе творения. Должен ли колхоз быть коммуной, где вся собственность находится в общем владении, или артелью, в которой крестьяне сообща обрабатыва­ют колхозные поля, но сохраняют и свои личные хозяйства? Со­впадает ли колхоз по своим размерам и устройству с деревней и общиной? Могут ли колхозники свободно уезжать на заработки на сторону? Имеют ли они право выращивать овощи и разводить кур в своем хозяйстве? Могут ли они продавать свою продукцию на рынке? Могут ли иметь корову, двух коров или лошадь? Как доход колхоза должен распределяться между его членами? Все эти и многие другие вопросы оставались открытыми.

Коммунисты вначале воображали, что колхоз должен быть крупным сельскохозяйственным объединением (значительно боль­ше прежней деревни), в котором все сельскохозяйственные про­цессы будут модернизированы и механизированы. На местах ру­ководство и присланные из города коллективизаторы часто счита­ли своей задачей доведение обобществления хозяйств до самой высокой степени, какая только возможна, и запрещали крестья­нам сохранять какую бы то ни было личную собственность. Сверх этого их соображения были весьма смутны. Любые черты старой деревни, от чересполосицы до патриархальной власти, автомати­чески не одобрялись. Поскольку в деревне предполагалось суще-

ствование классового расслоения, т.е. наличие эксплуататоров-ку­лаков и эксплуатируемых бедняков, коллективизаторы всячески пытались также осуществлять принцип «И последние станут пер­выми», подразумевавший покровительство беднякам и преследо­вание кулаков.

Большинство крестьян вообще не хотели никаких колхозов. Но, когда колхозы стали реальностью, у крестьян, естественно, появились свои соображения относительно каких-то минимальных требований, предъявляемых к колхозной жизни. Они хотели иметь коров и считали, что государство должно наделить коровой каждый двор, где таковой нет. Они хотели, чтобы им вернули обобществленных лошадей, чтобы дали возможность обрабатывать личные наделы (которые государство называло «приусадебными участками») так, как они считают нужным, и не облагали произ­веденную ими продукцию налогом. Они полагали, что колхоз и, сверх того, непосредственно государство должны помогать крес­тьянам в неурожайные годы. После уборки урожая, по их мне­нию, следовало в первую очередь удовлетворить их нужды, а потом уже проводить хлебозаготовки. Эти общие принципы, разу­меется, покрывают собой многочисленные расхождения интересов и предпочтений крестьян сообразно региону их проживания, воз­расту, полу, наличию или отсутствию источника дохода на сторо­не и т.д.

Большую часть всего происходившего в 30-е гг. можно рас­сматривать как процесс притирания, перетягивания, притяжения и отталкивания, в ходе которого различные заинтересованные сто­роны стремились поставить колхозы на службу своим интересам. В первые годы коллективизации основное место занимала борьба из-за размеров обязательных государственных заготовок, разре­шившаяся, катастрофически для обеих сторон, голодом 1932 — 1933 гг. Хотя планы заготовок в результате этого голода временно были снижены, тем не менее государство не отказалось от своего решения забирать у крестьян гораздо большую часть урожая, чем та, которую они продали бы ему по своей воле, и это определило как природу советских колхозов, так и отношение к ним крестьян в течение всего сталинского периода советской истории.

Другие вопросы давали больше простора для компромисса и своего рода повседневных переговоров и соглашений, являющихся по большей части необходимым составным элементом любых че­ловеческих взаимоотношений. По некоторым пунктам, например в вопросе о размерах колхозов, государство изменило свои первона­чальные установки. По другим, таким как обязательное обобщест­вление лошадей, оно стояло на своем, невзирая на постоянный нажим со стороны крестьянства. А были и такие вопросы (к при­меру, размеры приусадебных участков, объем трудовых обязан­ностей колхозников), которые стали предметом нескончаемого спора, причем границы допустимого на практике постоянно сме­щались в ту или иную сторону.

Употребляемая нами метафора «переговоры» ставит вопрос о том, какой же идеал «хорошей жизни» лежал в основе желаний и требований крестьян, и вопрос этот непрост, ибо в российском селе в дискурсе крестьян существовало несколько таких идеалов. Они, вероятно варьировались в зависимости от места проживания, пола, возраста и социального положения крестьянина в деревне. Кроме того, российский крестьянин, по-видимому, имел в своем распоряжении целый набор идеалов хорошей жизни, подобно на­бору поговорок и полезных советов, и в каждый данный момент выбирал из них тот, который наиболее соответствовал обстоятель­ствам.

Некоторым крестьянам при определенных условиях хорошей жизнью казалось возвращение к тому, что ученые иногда называ­ют «традиционной» деревней, имея в виду замкнутую в себе сель­скохозяйственную общину, равнодушную или враждебную к внешнему миру, к другим государствам и городам, руководствую­щуюся принципами «нравственной экономики» и «ограниченного блага». Нужно сказать, что подобная традиционная деревня всег­да была скорее умозрительной конструкцией, чем исторической реальностью, но эта конструкция существовала и в умах россий­ских крестьян, а не только в умах антропологов, что и было самым драматическим образом продемонстрировано в 1917 — 1918 гг., когда, к изумлению многих российских интеллигентов, община возродилась, взяла под свой контроль захват и раздел по­мещичьих земель и заставила вернуться многих «выделившихся» из общины в ходе предвоенных столыпинских реформ. Еще раз это проявилось, хотя и с меньшей силой, в первые годы коллек­тивизации, когда крестьяне часто требовали, чтобы колхоз рас­пределял хлеб между дворами по уравнительному принципу, при­нимая в расчет размеры каждой семьи («по едокам»), а не трудо­вой вклад ее членов в работу колхоза⁷.

С указанным выше идеалом хорошей жизни соперничал дру­гой, порожденный опытом советской новой экономической поли­тики (нэпа) в 1920-х гг. и предвоенными столыпинскими рефор­мами: превращение крестьян в независимых мелких фермеров, ко­торых государство в значительной степени предоставляет самим себе, которые производят продукцию на рынок и желают больше­го, нежели просто поддерживать свое существование. Именно эти цели преследовали некоторые предприимчивые колхозники — близкие родственники «разумных крестьян» Попкина⁸, — посто­янно пытавшиеся найти способы увеличить размеры своих приуса­дебных участков и свои торговые обороты, и именно в этом кон­тексте можно понять существовавшую среди колхозников, столь часто порицаемую тенденцию рассматривать свои участки как частную собственность (понятие, вроде бы чуждое для «традици­онных» российских крестьян), которую отдельные лица могут сдавать и брать в аренду, покупать или продавать, как им забла­горассудится.

Третий идеал хорошей жизни, возможно, самый поразитель­ный из трех, — представление о таком колхозе, где благосостоя­ние и безопасность колхозников обеспечены целым рядом госу­дарственных мер, таких как пенсии, гарантированный минимум дохода, восьмичасовой рабочий день, оплата больничных листов, льготы матерям и даже оплачиваемый отпуск. Подобные требова­ния звучали в заявлениях и письмах отдельных крестьян в органы власти (в отличие от требований «традиционных» и «разумных» крестьян, выражавшихся скорее действиями, нежели словами). Их источником служило отчасти сложившееся еще при крепост­ном праве идеализированное представление о «хорошем хозяине», помогающем своим крестьянам в годину бедствий. Но главным об­разом, по-видимому, российских крестьян вдохновляло прочтение новой советской Конституции, служившей предметом организо­ванного сверху всенародного обсуждения в 1936 г., и знание о тех выгодах, которыми пользуются городские рабочие, получающие твердый ежемесячный оклад. Крестьяне желали пользоваться теми же преимуществами, которые уже имели рабочие в городах и которые Конституция обещала всем советским гражданам. В своих требованиях они говорили о гарантиях и льготах как о своих законных правах, цитируя Конституцию. Этот факт можно истолковать как неявное признание того, что по крайней мере в одном отношении у крестьян и социалистического строя были общие ценности, однако он может свидетельствовать и просто о достаточной чуткости крестьян, просивших именно того, что госу­дарство, казалось, считало себя обязанным дать. Я называю по­добные представления «идеалом всеобщего госиждивенчества», распространившимся в российской деревне вместе с созданием колхозов.