Стратегии активного приспособления

«Тайные протоколы» жизни российских крестьян⁹ — т.е. то, что они говорили друг другу как собратья по подчиненному поло­жению, вдали от ушей властей предержащих (как они дума­ли), — показывают постоянное и непримиримое ожесточение про­тив колхозов на протяжении всех 30-х гг. По крайней мере, так говорят нам донесения советских органов внутренних дел, касаю­щиеся крестьян. Конечно, эти тайные протоколы, так же как их публичные двойники, освещают лишь одну сторону картины. Крестьянин мог привычно ругать колхозы в разговоре с товари­щами по несчастью, членами братства униженных и оскорблен­ных, и столь же привычно в присутствии начальства соглашаться с тем, что колхоз принес ему все мыслимые и немыслимые выго­ды, причем ни одна из этих затверженных позиций не могла слу­жить отражением его истинного мнения как мнения отдельного че­ловека, имеющего свой собственный счет прибылей и убытков,

принесенных колхозом ему лично, собственные претензии и стремления.

Точно так же, как в умах крестьян существовал целый ряд идеалов хорошей жизни, в их распоряжении имелся и ряд страте­гий поведения в ситуации, сложившейся после коллективизации. Стратегию пассивного сопротивления использовали в той или иной степени большинство крестьян. К ней присоединялась стра­тегия пассивного приспособления, т.е. неохотного признания новых правил игры, рожденных появлением колхозов, и старания как можно лучше применить их в своих интересах. Однако нали­цо были и стратегии активного приспособления, и те, кто выбирал их, не пользовались популярностью у односельчан, исходивших из принципа «ограниченного блага» (согласно которому член об­щины, претендующий на больший кусок пирога, тем самым уменьшает куски остальных).

Существовало три основных пути активного приспособления: занять руководящую должность в колхозе, стать механизатором, работающим часть года на местной МТС, или стать стахановцем. По первому пути шли главным образом люди сравнительно зрело­го возраста, второй в основном выбирали молодые мужчины, хотя власти делали все возможное, чтобы открыть доступ в ряды меха­низаторов женщинам. Третий путь в принципе был открыт любо­му колхознику, не занимающему руководящего положения в кол­хозе. На практике эту возможность использовали по большей части молодые механизаторы и, что самое важное, женщины: обычные полевые работницы, доярки, скотницы.

Руководящий пост в колхозе имел большее значение, чем в об­щине, и приносил более существенное вознаграждение, как фор­мальное, так и неформальное, в особенности это касалось долж­ности председателя колхоза, в меньшей степени — колхозного бригадира или бухгалтера. Все же, после недолгого периода не­разберихи в начале 30-х гг., преемственность между общиной (официально упраздненной в России в 1930 г.) и колхозом оста­валась весьма заметной. Во-первых, колхоз территориально часто совпадал с прежней общиной и являлся ее непосредственным пре­емником как административная и организационная единица. Во-вторых, колхоз и община выполняли сходную функцию посредни­ка в отношениях между крестьянами и государством. Особенно явно их сходство выражалось в том, что как община в течение полувека после крестьянской реформы несла коллективную ответ­ственность по выкупным платежам, так и колхоз нес коллектив­ную ответственность по выполнению обязательных заготовок.

Изгнание кулаков и временное господство городских пришель­цев в начале 30-х гг. разорвали было преемственность между ру­ководством прежней общины и колхоза, однако к середине 30-х гг. среди крепких крестьянских семей, которых прежде отталкивала и пугала коллективизация и подвергали гонениям союзники госу­дарства из числа бедноты, стала появляться тенденция возвра-

щаться на сцену и принимать на себя бразды правления в колхо­зах, как прежде в общине.

Должность председателя колхоза по многим признакам можно сравнить с должностью сельского старосты, но председатель поль­зовался большей властью, большими экономическими выгодами и подвергался большему риску. Можно провести также параллель между ролью председателя и колхозных бригадиров, с одной сто­роны, и, с другой стороны, — так называемых большаков в круп­ном помещичьем имении, привилегированной группы, помогавшей управляющему имением держать в повиновении остальных крес­тьян¹⁰. Колхозный председатель служил главным посредником в отношениях между колхозной деревней и государством, в частнос­ти между деревней и районными властями. Именно ему приходи­лось доказывать району, что планы заготовок такой-то и такой-то сельхозпродукции слишком высоки, и добиваться их снижения; сообщать крестьянам, что район собирается принять серьезные меры для прекращения мелкого воровства и использования кол­хозных лошадей в личных целях; находить оправдания при невы­полнении планов заготовок и т.д.

Как местные, так и присланные со стороны председатели игра­ли эту роль, хотя и по-разному. Председатель со стороны пользо­вался большим доверием и престижем в сношениях с внешним миром. Он мог говорить с районом его языком и почти на равных. Однако местный председатель лучше знал деревню и ее реальные производительные ресурсы, к тому же односельчане ему больше доверяли. К середине 30-х гг. большинство председателей колхо­зов были местными — из той же деревни или по крайней мере из того же района — и лишь малая часть их (около трети) состояла в коммунистической партии.

Председатели колхозов могли пользоваться весьма существен­ными материальными выгодами. Во-первых, им платили лучше, чем остальным колхозникам, даже до того, как они добились ус­тановления долгожданного ежемесячного денежного оклада в на­чале 40-х гг. Во-вторых, их положение давало им массу привиле­гий, включая фактический контроль над колхозным имуществом, например лошадьми, и распоряжение денежными доходами кол­хозов. Однако эта должность была связана и с определенным рис­ком: председатель мог быть арестован, если колхоз срывал план государственных заготовок. К тому же должность председателя колхоза не давала честолюбивому крестьянину возможности под­няться по административной лестнице. Районное руководство могло поручить председателю возглавить другой колхоз или на­значить его председателем сельсовета, но обе эти должности были отсечены от установившейся бюрократической структуры; у пред­седателя колхоза или сельсовета было мало шансов занять какой-либо административный пост в районе.

Молодые колхозники, становившиеся механизаторами (тракто­ристами и комбайнерами), составляли еще одну привилегирован-

ную группу. За работу на МТС в течение шести месяцев в период роста и созревания зерновых им платили гораздо больше, чем простым колхозникам, их мобильность и существовавшие для них возможности продвижения значительно превосходили возможнос­ти других крестьян. Но механизаторы в колхозной жизни стояли на отшибе, и не только потому, что работали на МТС, а и потому, что с большой долей вероятности могли в самом скором времени воспользоваться своими техническими знаниями и навыками как билетом для отъезда из деревни и вступления в ряды городских рабочих.

Для колхозной жизни в 30-е гг. симптоматично стремление мо­лодежи уехать, так как только за пределами деревни ей мог вы­пасть шанс пробиться в жизни. В этом проявлялось наиболее ха­рактерное различие между молодежью и стариками, ибо молодым уехать было так же легко, как трудно пожилым, но, со всей оче­видностью, данное различие не приводило к конфликту между по­колениями. Коллективизация изменила отношения отцов и детей. Столкновения ценностей и пренебрежения родительским авторите­том, столь типичного для молодежи 20-х гг., больше не замеча­лось. Напротив, родители, по-видимому, были всецело согласны с тем, что уехать из деревни — самое лучшее, что могут сделать их дети, особенно сыновья.

Стахановское движение было развернуто с целью поощрения личной инициативы в деле повышения производительности труда. Оно зародилось в промышленности и было перенесено в деревню в середине 30-х гг. В колхозе, как и на заводе, стахановцем назы­вался работник, перевыполнявший норму, — тот, кто по своей воле работал усерднее или дольше остальных. При этом сам ра­ботник получал премию, но у начальства появлялся повод повы­сить нормы всем прочим. Стахановцы во всех отраслях, в том числе и в сельском хозяйстве, вызывали негодование других ра­ботников и часто становились объектами злобной мести, но кол­хозные стахановцы составляли особую категорию, потому что ими часто становились женщины, работавшие в поле или на ферме. Их самоутверждение на трудовом поприще влекло за собой по­прание авторитета мужчин (отцов и мужей) в семье. Лозунги ос­вобождения женщин от патриархального гнета, сопровождавшие стахановское движение, несомненно, настолько же привлекали не­которых крестьянок (главным образом молодых, но порой и жен­щин более старшего возраста, овдовевших или брошенных мужья­ми), насколько казались оскорбительными большинству крестьян.

Вообще женщину, стремившуюся воспользоваться возможнос­тями, которые ей предоставляло провозглашенное освобождение, и становящуюся председателем колхоза, трактористкой или стаха­новкой, судили гораздо строже, чем мужчину, делавшего то же самое. Если дело касалось мужчин, то к стратегиям приспособле­ния, избиравшимся отдельным человеком (семьей), относились с большой долей терпимости. Но с женщинами, особенно не обреме-

ненными обязанностями главы семьи, все обстояло иначе. Со ста­хановками, в частности, нередко обходились как с предательница­ми, заслуживающими общественного презрения, даже несмотря на то, что власти могли сурово покарать за подобные выпады.

Остается открытым вопрос, насколько стратегии активного приспособления, взятые на вооружение некоторыми колхозника­ми, могут свидетельствовать о «советизации» деревни, то есть о примирении ее с ценностями, провозглашаемыми существующим стро­ем, и усвоении этих ценностей. Примирение как таковое в 30-х гг. всегда было поверхностным; наверное, только послевоенное вос­становление колхозов (вопреки широко распространившимся на­деждам на деколлективизацию) убедило крестьян, что колхозы были и будут. Крайне тяжкое бремя обязательных государствен­ных заготовок в течение всех 30-х гг. также не способствовало примирению с принципом коллективного хозяйствования.

Одним из факторов, препятствующих советизации, явилось то, что крестьяне, наиболее расположенные к восприятию советских ценностей, обладали и наибольшими возможностями покинуть де­ревню и устроить свою жизнь в городе. Этот процесс быстро унес из колхоза большинство его немногочисленных искренних привер­женцев (молодежь, бросающую вызов мудрости своих предков, крестьян-рабочих, стоящих одной ногой как бы в двух мирах, бывших красноармейцев); в дальнейшем молодые колхозники не­скончаемым потоком покидали село для службы в армии, работы на шахтах и промышленных новостройках, для продолжения об­разования — и никогда больше не возвращались. В первые годы существования колхозов, когда от половины до трети сельских жителей еще не вступили в них и бандитские налеты на колхозы (часто осуществляемые кулаками, подвергнутыми экспропри­ации), не были редкостью, начал, по некоторым признакам, раз­виваться своего рода колхозный патриотизм, основанный на со­перничестве между колхозниками и единоличниками. Однако всего за несколько лет почти все единоличники, обложенные реп­рессивным налогом, принуждены были вступить в колхозы, и этот источник колхозного самосознания и патриотизма иссяк.