Потемкинская деревня

В 30-е гг. российским крестьянам необходимо было выбирать стратегию поведения для того, чтобы справляться не только с ре­ально существовавшими колхозами, но и с потемкинской дерев­ней, т.е. с идеализированным и искаженным представлением госу­дарства о сельской жизни.

Потемкинство царило в речах Сталина, в которых не уделя­лось никакого внимания недостаткам и противоречиям настоящего и говорилось не о мире, каким он был, а о том, каким он должен был стать, каким он, как думали советские марксисты, обязатель­но будет. Образом этого мира заменял картину реальной жизни метод социалистического реализма в литературе и искусстве. По­темкинская деревня обладала всеми благами и высокой культу-

рой, каких не было и в помине в настоящей российской деревне; крестьяне там были счастливы и не думали возмущаться совет­ским строем; там царил вечный праздник и всегда светило солнце. Именно потемкинскую деревню можно было увидеть в кино — бывшем единственным источником информации о деревенской жизни для Сталина, как впоследствии заявлял Хрущев¹⁴, — и не только в кино.

Многие публичные ритуальные действа с участием настоящих крестьян, как, например, всесоюзные съезды колхозников-ударни­ков или стахановцев, на деле служили изображению потемкин­ской деревни. Роли крестьян в этом спектакле играли не профес­сиональные актеры, а, если можно так выразиться, профессио­нальные крестьяне, специализировавшиеся на воплощении образа советского крестьянства. Среди крестьян, которых посылали на съезды стахановцев и выбирали депутатами в Советы, некоторые становились настоящими знаменитостями, как, например, Паша Ангелина или Мария Демченко, которым персонально поручалось разыгрывать роль крестьянок перед Сталиным и другими полити­ческими руководителями реальной жизни, регулярно присутство­вавшими на этих съездах. Но и на местном уровне был спрос на потемкинских крестьян: стахановки областного масштаба произно­сили речи, благодаря секретаря обкома за подаренную швейную машинку; местные газеты помещали фотографии, на которых ста­хановки районного масштаба доили коров или внимательно слу­шали речи на собрании в районе.

Потемкинство имело место и в практике повседневной жизни деревни, а именно на многочисленных формально проводившихся колхозных собраниях, представлявших собой главное культурное достижение, связанное с коллективизацией. Но деревня часто была сурова к тем, кто чересчур увлекался потемкинским обра­зом, и сам этот образ стал главной темой деревенских шуток и анекдотов. Тем не менее, потемкинство открывало крестьянам новые возможности для манипулирования, как в положительном смысле (энергичный колхозный председатель сам натаскивал какую-нибудь доярку на роль стахановки, желая использовать ее общественный вес в районе или области), так и, по большей части, в отрицательном (у крестьян появлялся повод критиковать местных руководителей и колхозное начальство за то, что под их руководством деревня не может достичь надлежащего потемкин­ского уровня).

Во время Большого Террора, когда во многих районных цент­рах проходили показательные процессы местных руководителей, показания свидетелей-крестьян служили доказательствами для об­винения их в жестоком вымогательстве, незнании сельского хо­зяйства и равнодушии к страданиям крестьян. Все это было поли­тическим театром — следовательно, частью потемкинского мира, — но свидетели играли в нем самих себя, а не потемкин­ских крестьян, и высказывали свои истинные претензии. Процес-

сы, пожалуй, можно было бы назвать выражением протеста крес­тьян, замаскированным узаконенным потемкинским фасадом. С точки зрения государства, такая комбинация представлялась опас­ной, поэтому неудивительно, что показательные процессы подоб­ного рода продолжались всего несколько месяцев и затем их сняли с репертуара.

В потемкинском мире колхозники были «сталинскими крестья­нами», отличавшимися особой, даже какой-то интимной привязан­ностью к вождю, которую выражали ораторы на съездах стаха­новцев. Эта сторона потемкинской деревни нередко принималась за чистую монету сторонними наблюдателями, в особенности теми, кто находился под впечатлением традиции «наивного монар­хизма», якобы существовавшей в среде российского крестьянства. Можно ли принимать на веру торжественные заявления крестьян, арестованных в 1860-е гг. за бунты против местных властей, об их верности царю — само по себе вопрос¹5, но уж их потемкинские образчики в сталинскую эпоху точно на веру принимать нельзя. Последние следует рассматривать диалектически (пользуясь из­любленным эвристическим приемом советского марксизма) скорее как антитезу, чем как тезу советской действительности, и читатель должен помнить, что заглавие американского издания моей книги «Сталинские крестьяне» призвано передать иронию, скрываю­щуюся за этим выражением.

Судя по донесениям органов внутренних дел, российские крес­тьяне питали к Сталину сильнейшую антипатию, возлагали на него лично вину за коллективизацию и голод и встречали все его последующие шаги навстречу им с неизменным глубоким подозре­нием, постоянно отыскивая кроющийся в них подвох. Эта враж­дебность, хотя и в меньшей степени, переносилась на всех прочих политических руководителей, в том числе и «мужика» Калинина, за исключением тех, кто, подобно Зиновьеву, был официально объявлен врагом советской власти и тем заслужил честь имено­ваться другом крестьянства. Когда в 1934 г. был убит Киров, якобы самый популярный из советских руководителей, его опла­кивали только крестьяне потемкинской деревни, а реальные их двойники, если верить донесениям, выражали удовлетворение, что хоть какой-то коммунистический лидер пал от руки убийцы, и сожалели лишь о том, что жертвой был не Сталин.