Материальная культура

БЫТ

Несмотря на отсталость российской деревни в последовавшее за коллективизацией десятилетие, некоторые основные приметы быта, в том числе крестьянская одежда, в 30-е гг. претерпели ра­зительную трансформацию от традиции к современности. Дело тут, пожалуй, было не столько в том, что крестьяне перешли некий психологический Рубикон, сколько в том, что в ходе кол­лективизации исчезли промыслы, от которых зависел традицион­ный уклад крестьянской жизни.

Две основные причины вызвали внезапный развал сельских промыслов в начале 30-х гг. Во-первых, раскулачивание: сельские кустари, зачастую принадлежавшие к зажиточной прослойке в де­ревне, подвергались особому риску получить ярлык кулака. По­мимо тех из них, кто был раскулачен и выслан, множество ос­тальных в 1929—1930 гг. покинули деревню, стремясь избежать подобной участи. Вторая причина заключалась в неблагоприятном климате для кустарного производства на селе, сложившемся после коллективизации. Колхозник не вырабатывал трудодней, занима­ясь ремеслом, и оно не давало ему такой возможности прокор­миться, какую давала обработка приусадебного участка. Такие культуры, как лен и конопля, служившие сырьем для многих про­мыслов, нередко переставали выращиваться: колхозы ставили во главу угла производство зерна, а колхозники не могли выделить для льна и конопли место на собственных маленьких участках. Приусадебный участок чаще всего полностью отводился под пи­щевые культуры. Единоличник же, продолжавший заниматься ре­меслом, рисковал быть обвиненным в капиталистическом уклоне (поскольку торговал) или саботаже государственных заготовок (поскольку не посвящал себя целиком земледелию) и подверг­нуться чрезвычайному налогообложению на доходы от промыс-ла39.

«Кроме меня нет пчеловода, и прекратится производство вале­нок», — писал Иван Макаров, крестьянин из Московской облас-

ти, в Наркомзем в феврале 1933 г., ходатайствуя о пересмотре ре­шения колхоза исключить его как кулака⁴⁰. Наркомат не ответил, и Макаров, несомненно, уехал искать работу в Москву, а колхоз­ники остались без меда и новых валенок. Возможно, они стали покупать сахар и резиновые сапоги в местном кооперативе, если, конечно, там можно было найти эти товары. Невзирая на статис­тические данные об увеличении поставок промышленных товаров в деревню, с гордостью приводившиеся советскими историками, очевидно, что снабжение сельской торговой сети было крайне не­регулярным. Дефицит оставался нормой, шла ли речь о традици­онной кустарной или современной фабричной продукции.

Разумеется, некоторый элемент свободного выбора при замене сельской материальной культуры городской можно предположить. Это могло означать (как неустанно твердили советские историки в эпоху, предшествовавшую гласности), что крестьяне усваивали современные, «советские» ценности. Но могло быть и так, что данный процесс отражал упадок духа и нравов, столь очевидный при рассмотрении многих аспектов жизни коллективизированного села, — ослабление веры в традиции, вызванное ощущением гнета, заброшенности и принадлежности к гражданам второго сорта в советском обществе.

Во многих областях России крестьянки в конце 20-х гг. еще пряли и ткали сами, а лапти служили на селе привычной обувью. Например, в Рязанской области, как отмечали этнографы, повсе­местно носили лапти и было распространено домашнее ткачество. До начала 30-х гг. верхнюю одежду, как правило, изготавливали из домотканой материи, и шили ее либо местные (из деревень, специализировавшихся на портняжном промысле), либо бродячие портные. Разумеется, молодое поколение и в 20-е гг. проявляло интерес к городской одежде и модам, в особенности в нечернозем­ных областях, как, например, Тверская, где было много город­ских отходников. Но это, как и прочие городские нововведения вроде развода, употребления губной помады, членства в комсомо­ле и атеизма, воспринималось большинством сельчан как нарочи­тое отрицание общепринятых норм, признак падения нравов в послевоенный и советский периоды⁴¹.

После коллективизации обстановка мгновенно изменилась. Резко сократилось домашнее ткачество. Деревни, специализиро­вавшиеся на портняжном, как и на всех прочих промыслах, на­пример знаменитое село сапожников Кимры, исчезли. Бродячие портные и другие кустари и торговцы попали под подозрение как потенциальные разносчики слухов, настраивающие крестьян про­тив колхозов, и нередко арестовывались или изгонялись местны­ми властями⁴².

На Рязанщине молодые женщины сменили традиционные до­мотканые поневы на свитера и юбки, как в городе. Многие отка­зались и от прежних кос, спрятанных под платком, стали ходить простоволосыми; самые смелые — трактористки-стахановки и иже с ними — коротко стриглись. Лапти во многих регионах вышли из употребления (хотя в Тамбовской области еще и в 50-е гг. крестьяне носили их во время жатвы). Пожилые деревенские женщины оставались приверженными традиционной одежде, зато мужчины всех возрастов почти совершенно отказались от прежне­го крестьянского костюма в пользу городского пиджака и кепки. Старая «грязная» одежда — лапти, домотканый зипун, грубая де­рюга — исчезла, говорил в 1935 г. колхозник из Курской облас­ти, «сейчас мы носим одежду фабричную»⁴³.

Одним из промыслов, которое коллективизация привела к со­крушительному падению, являлось самогоноварение. В 20-е гг. это была развитая отрасль сельской промышленности, но она, ра­зумеется, требовала наличия у крестьян излишков зерна или кар­тофеля и возможности доставать сахар. При колхозной системе и больших планах государственных поставок в 30-е гг. гнать само­гон в домашних условиях стало значительно труднее. По всей ви­димости, самогоноварение почти полностью сошло на нет, судя по редким упоминаниям о нем как в архивных, так и в опубликован­ных источниках. Крестьяне, должно быть, «разучились» гнать самогон, высказывал предположение один наблюдатель⁴⁴.

Если они пили (что наверняка происходило реже, чем им бы хотелось), то обычно им приходилось пить водку государственно­го производства, покупаемую в местном кооперативе. Государство, отказавшись от курса на трезвость, которого придерживалось в 20-е гг., охотно снабжало крестьян водкой в 30-е, поскольку она представляла собой немаловажный источник дохода, однако водки все равно не хватало, и абсолютное потребление ее, безус­ловно, резко снизилось по сравнению с концом 20-х гг. Кроме того, в деревне стало меньше мест, где можно было бы выпить вне собственной избы, так как большинство кабаков, являвшихся частными предприятиями, были закрыты⁴⁵.

В 30-е гг. на селе начали появляться некоторые крупные изде­лия современного промышленного производства. Первыми туда пришли трактора и комбайны, квинтэссенция индустриальной продукции, связанной с коллективизацией, правда, в небольшом количестве. К тому же в течение нескольких лет вся эта техника была отнята у колхозов и передана районным МТС, хотя работа­ли на ней колхозники и использовалась она на колхозных полях.

Согласно принятой нами схеме можно сказать, что трактор яв­лялся фабричным заменителем исчезающего домашнего тяглового средства — лошади, наиболее пострадавшего в эпоху коллективи­зации и голода. Таким же заменителем лошади, остававшейся де­фицитным товаром на протяжении всех 30-х гг., служили грузо­вики, которые наиболее крупные и зажиточные колхозы стали

приобретать во второй половине десятилетия. Еще в 1935 г., когда в Московской области колхозы одного сельсовета сложились на покупку 1,5-тонного грузовика, отремонтировали дорогу и назна­чили человека на должность водителя, это было чем-то новень­ким, однако уже в 1937 г. колхозам были проданы сотни грузови­ков, особенно в таких процветающих сельскохозяйственных райо­нах, как Краснодарский край, Днепропетровская область и Крым⁴⁶.

Трудно найти достоверные данные для сравнения уровня жизни на селе в 30-е и 20-е гг. В основном со всей очевидностью можно заключить, что еды и питья в деревне после коллективиза­ции стало меньше. Зияющую брешь в привычном укладе бытия пробили бегство и высылка людей наряду с закрытием освящен­ных традицией заведений, от церквей до кабаков и мельниц.

В сфере здравоохранения и медицинского обслуживания кар­тина была мрачной. Несмотря на постоянные упоминания о «по­ездках в больницу» в крестьянских жалобах («лошадь была нужна мне, чтобы отвезти жену в больницу»), вряд ли такие по­ездки часто могли иметь место, потому что медицинские учрежде­ния на селе были редкостью. В 1932 г. в сельской местности одна больничная койка приходилась примерно на тысячу человек, правда, в 1937 г. это соотношение несколько выросло — до 1,6 койки на тысячу человек. Согласно переписи, в 1937 г. 110 млн чел. сельского населения обслуживали менее 12000 вра­чей, 54000 фельдшеров и акушерок и менее 7000 фармацевтов. Все усилия советской власти убедить обучавшихся в городе вра­чей практиковать в сельской местности или хотя бы в райцентрах пропадали втуне, а двойственное ее отношение к фельдшерам, по-видимому, препятствовало расширению фельдшерской сети в предвоенный период. Нива сельской медицины в 30-е гг. в значи­тельной степени была отдана на откуп традиционным знахаркам, заключает один историк российского общественного здравоохране­ния⁴⁷.

Порой утверждают, будто крестьяне враждебно относились к современной медицине и больше доверяли знахаркам, но, тем не менее, они жаловались в своих письмах по поводу Конституции 1936 г. на неудовлетворительность медицинского обслуживания на селе. Главной темой жалоб служило то, что и в этом случае город­ское население находилось в привилегированном положении по сравнению с крестьянами, говорилось также о дороговизне выпи­санных лекарств и медицинских услуг. Многие письма патетичес­ки описывали тяжелое положение вдов и детей, лишенных меди­цинского ухода, поскольку они не могут себе этого позволить. «Раньше, в прошлые годы, пойдем в больницу бесплатно. Сейчас платишь за какую-нибудь разведенную хиной воду 50 к. или 70 к., а если мази, то рубль берут»⁴⁸.

Во многих селах коллективизация на деле вызвала экономи­ческий и технический регресс вследствие оттока людских ресур-

сов. Уроженец глухой деревеньки Вятской области, посетив в се­редине 30-х гг. родные места, обнаружил, что из-за нехватки ке­росина крестьяне там вернулись к освещению лучинами. Саратов­ская деревня, где вырос писатель М.Алексеев, несколько лет пользовалась электричеством в 20-е гг., когда была проведена линия электропередачи, а ток давала турбина местной водяной мельницы. Подача электричества прекратилась после раскулачи­вания мельника в 1929 г. и не возобновлялась до конца 50-х гг. Вообще такое благо современной цивилизации, как электричество, в большинство сел Советского Союза пришло только в хрущев­скую эпоху. Накануне Второй мировой войны электрифицирован был лишь каждый двадцать пятый колхоз, и даже в 1950 г. — не больше чем каждый шестой⁴⁹.